Автор: Надежда Ращеня, г. Мирный
...ИЛИ ПРАВО ИМЕЮ
- Посвящается моей маме
- Филимоновой Татьяне Михайловне,
- учителю русского языка и литературы
В классе повисло разочарование: вместо молодой учительницы, слухи о появлении которой ходили последние несколько недель, на них смотрела женщина средних лет. Полная фигура её была упакована в серое неказистое платье, стирая то женственное, что они хотели бы видеть.
— Садитесь, — голос женщины прозвучал тихо, но твёрдо, без страха. — Меня зовут Софья Михайловна. Буду вести у вас русский язык и литературу. А теперь представьтесь. Начнём с вас, — она раскрыла ладонь в сторону ближайшего ученика.
Тот, в темном ватнике с пришитым на груди номером, пробубнил, поднявшись:
— Осужденный Денисов Иван Владимирович.
Софья Михайловна остановила его:
— Достаточно фамилии, имени и отчества.
Внимательный взгляд цеплялся за каждого встающего, пока не дошёл до двух парней-одногодков.
— Александр Артёмович Гелашвили, — представился один из них с лицом простоватого рязанского парня.
— Гоча Антонович Волков, — сказал следом его сосед по парте. Карие глаза, чёрный ёршик волос и прямой нос с загнутым кончиком выдавали его национальность.
— Вы шутите? — Софья Михайловна переводила взгляд с одного на другого. — Ваши фамилии не соответствуют тому, что я вижу.
— Не шутим, — Гелашвили хлопнул Гочу по плечу. — Так получилось, правда, генацвале?
Гоча блеснул молодыми крепкими зубами:
— Правда, Санька.
Софья Михайловна продолжила знакомство. Фёдор Мамаев, по привычке занявший место «на камчатке», ждал своей очереди. Новую учительницу он сразу окрестил Михайловна. Было что-то родное, знакомое в её плотной, лишённой изящества фигуре, в голубых глазах и неторопливой речи. Хоть и губы крашены, и химия на голове, а видно — не городская. Держится без понтов. Вон и пальчики без маникюра, и каблук невысокий, ноге удобно. От прежней училки веяло презрением, а эта словно печка, тепло идёт.
Когда все шестнадцать учеников представились, Софья Михайловна сказала:
— Я посмотрела журнал: последнее изученное вами произведение — «Обломов» Гончарова. Скажите, как в произведении показан распад личности Ильи Ильича Обломова?
Класс ответил тишиной, разбавленной редким зевком. Софья Михайловна вздохнула:
— Понятно. Предлагаю начать новую тему, — она задумалась. — Я расскажу вам о человеке, который был приговорён к смерти за чтение запрещённой литературы. Он прошёл через ужасы каторги и стал писателем с мировой славой. Кто-нибудь догадался, о ком пойдёт речь?
Не получив ответа, она начала рассказ.
Фёдор слушал Михайловну и поражался извилистости жизни человека. Вот уж точно: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. И тёзка его, о котором рассказывала учительница, ещё одно тому подтверждение. Потрепали человека страстишки и страсти.
— Провожать в последний путь великого писателя России, её славу и гордость, пришли тысячи человек, — голос учительницы смолк.
— Можно вопрос? — взметнулась рука на одной из первых парт. — Выходит, Достоевский — выродок?
Глаза Софьи Михайловны округлились и стали синее:
— С чего вы это взяли? Павел Николаевич? — память у неё оказалась замечательной.
— Ну, вот вы ж сами сказали: он был сыном жестокого человека. Его убили его же крепостные. Потом он заработал в тюряге эпилепсию. Игрок. С женщинами того самого склонности имел странные. Разве не выродок?
Лицо Софьи Михайловны стало заметно темнеть. Она задышала чаще, переходя на хрип. Просипела:
— Пожалуйста, форточку.
Рука её судорожно зашарила в кармане платья, извлекла белый баллончик, который она начала трясти.
Надо бы позвать дежурного из коридора, но думать некогда в таких ситуациях. И чья-то ученическая рука рвала уже сквозь решётку фрамугу. Софья Михайловна стыдливо повернулась к ученикам курчавым затылком. Плечи её дергались вместе с глубокими глотками воздуха и прысканьем лекарства. Она, в нарушение всяких правил, постояла ещё немного к ним спиной, выравнивая дыхание.
— Извините, — повернулась Софья Михайловна лицом. — Не могу контролировать приступы астмы. Переволновалась. Вы, — она обратилась к задавшему вопрос, — смутили меня. Видимо, я где-то допустила двусмысленность в рассказе о Достоевском, раз вы сделали такой вывод.
Теперь одни ученики смотрели на неё с интересом, другие сочувственно:
— Полагаю, вы имели в виду всё же слово вырожденец. Выродок звучит слишком грубо и имеет негативное значение. Так обычно называют людей, нарушающих закон, нормы морали, общества, — она вдруг смутилась и быстро перевела тему. — Со следующего занятия мы будем изучать одно из самых известных произведений Достоевского. Но прежде, чем я его назову, скажите, что может послужить преступлением?
Осужденные оживились. Они говорили прямо с места, не дожидаясь разрешения ответить.
— Голодно!
— Корову украл в хозяйство!
— Убийство! Бабу не поделили!
— За махинации.
Фёдор знал: каждый из них говорил сейчас о своём. Сам он молчал. Тревожно и тоскливо заглядывали в студенистое окно ранние зимние сумерки. Сердце билось, словно выламывая решётку рёбер. На зону Мамаев попал в аккурат три года назад по дурости. Выпивал он редко, но, если капля попадала, пил до отключки. Олюшка, супружница, не одобряла его. От отчаяния и сама могла выпить с ним, авось мужу меньше достанется. Вот и в тот день раскрасневшаяся, горячая после бани Олюшка, увидев его за початой бутылкой, шагнула к столу, под тяжёлым, мутным взглядом мужа наполнила стакан. Больше ничего Фёдор не помнил. Утром, очнувшись, нашёл он Олюшку на полу. Неподвижно смотрели её голубые глаза-незабудки — как ласково называл их Федор — в потолок, обновлённый накануне Пасхи побелкой. Рядом с окаменевшим телом лежал нож, ржавый от ссохшейся крови. Выл Федька страшно, по-волчьи над телом Олюшки. Хватал жадно воздух, которого вдруг стало не хватать. На вой сбежались соседи. Они же и участкового вызвали.
Наказание своё Фёдор принял смиренно. Хотя лучше бы казнили смертью лютую, чем сам он казнил себя каждую свободную минуту. Судьба и уголовный кодекс занесли его в одну из колоний Архангельской области, край таежный. Так глубоко затерялся он, что посёлок при колонии назвали незамысловато — Дальний.
Со звонком потёкли темным ручьём ватники в коридор, рассеялись по баракам.
На следующий день после ужина Фёдор потоптался в раздумьях перед крыльцом школы. Можно было, конечно, пропустить занятия. В классы ходили не все, кто числился в журналах. Да и не каждому в охотку-то вечером зад на школьной скамье мозолить. Сгоняли полным составом учиться в дни, когда приезжали с проверкой с большой земли. К тому же, ходишь, не ходишь — всё едино: получишь ты свой аттестат. А уж как, лучше не спрашивать. Фёдор посмотрел в сторону барака. Над его крышей зазывно подмигивала луна. А, махнул он мысленно рукой: слушать — лишний раз не вспоминать. И школа хоть щёлочка, да на волю.
Софья Михайловна встретила их всё в том же сером платье, что и вчера. Проверила всех по списку. Пришла половина вчерашнего состава.
«Преступление и наказание» никто не читал. Софья Михайловна задумалась. И начала рассказывать.
Фёдор не умел говорить складно, стеснялся корявости своей речи. Но думать он мог.
Раскольников не понравился ему сразу. Конечно, святых мало, всяко-тко в жизни бывает. Но не человеку дано право решать кому жить, кому умереть — это ни в какие ворота. Не тобой жизнь положена, не тебе её и обрывать. Тварь ты и есть, коли человека убил. И он, Фёдор, тоже тварь. Нет оправдания, и прощения нет убивцу. Не от силы убивают, от слабости.
А вот Мармеладов — человек понятный, свой. Такого пьянчужку везде найдешь. Как подумаешь, до какого низа человек опускается, страшно становится. И ведь понимает днище своё, а остановиться не может. Сам тонет и близких тянет.
Пока Фёдор думал, Санька уже руку поднял:
— Софь Михална, а вы не боитесь на месте старушки этой оказаться? Вдруг проверяльщик какой найдётся? Не понравится, что муж ваш мент или внешность?
На него зашикали: вот бедовый, ну как училка мужу пожалуется. Софья Михайловна потянулась к карману с ингалятором, но справилась, сделав несколько глубоких вдохов.
— До вашего вопроса, Гелашвили, я не задумывалась над этим. И дальше не буду думать. Если смерть в каждом человеке видеть, жить некогда станет. Что на роду написано, то и будет, — она пристально посмотрела Саньке в глаза. — Надеюсь, вы не хотите стать героем подобного романа. Он, конечно, увлекательный, но лучше быть Достоевским, чем Раскольниковым. Я к тому, что, если бы вы писали так, как порой говорите на уроках, из вас мог бы получиться неплохой писатель.
— Ну да, писать он мастак, — гоготнул Гоча, — тока так строчит всем желающим письма душевные для женщин!
Смех прокатился по классу.
— Я этого не одобряю, но надо же с чего-то начинать, — усмехнулась и Софья Михайловна. — А теперь продолжим урок.
Фёдор больше не стоял перед выбором, ходить или не ходить в школу. Если в расписании литература, его бритая голова возвышалась над партой в последнем ряду. Дверь в класс открывалась — и вместе с Михайловной входили Островский с Катериной, Чехов с нелепым Червяковым и забытым ароматом вишнёвого сада, Тургенев с мятущимся Базаровым. Не всё находило отклик в душе Фёдора. Поэзию он не принимал, за исключением Есенина да Рубцова. Слушал их стихи и представлял, как вызывал бы сейчас разбойничьим посвистом в поле свою незабывную Олюшку. Всю бы исцеловал, излюбил. Дураак! Ох, дураак!!!
За стенами школы Фёдора ждал другой мир, отрезанный от привычной жизни, как горбушка от хлеба. Но даже сюда проникали слухи, шепотки о том, что на воле делается. Проникали с новыми этапами, с приезжавшими на свиданки, с подслушанными разговорами конвоиров. Обсуждали захваты Останкино, Белого дома… Да что там, история страны отражалась в их тарелках, рацион которых становился всё скуднее.
В один из дней в начале марта Фёдор возвращался из промзоны, срезая путь между отходами спила. Неожиданно показался небольшой отряд. Зэки доставали из-под беспорядочно наваленной кучи реек заострённые пики, пряча их под бушлатами. Среди них увидел Фёдор и Саньку с Гочей. «Схрон,» — мелькнуло в голове. Фёдор оступился. Хрустнула под ногами рейка, вдавливаясь в талый снег. Мамаев почувствовал, как сзади выросла фигура. Кто-то толкнул его вперёд.
— Что это? — вопрос Фёдора заставил всех обернуться.
— Кипиш, брат, намечается. Учителей в заложники брать будем. Требования выдвигать. А там посмотрим: либо фарт, либо пока заваруха будет, рванем отсюда. Время сейчас такое: зашухериться так можно – ни один легавый не найдёт.
Фёдор отступил на шаг назад. Зэки по-волчьи окружили его.
— Скажешь кому, башку отрэжу. Лично, — улыбнулся Санька, показав щербину передних зубов.
Фёдор и сам не понял, почему спросил:
— А как же Михайловна? Болеет ведь.
— Ментовскую бабу пожалел? Кто она тебе? Ни мать, ни сестра, ни тётка родна. А то, что болящая, это и к лучшему: быстрее требования выполнят. А и сгинет, что с того? Помнишь: старушка должна умереть? Менту её тоже горя не худо повидать. Зажрался. Или не знаешь, что они посылки наши с воли потрошат?
— Слышал. Да видеть не видел. Его точно.
— А ты приглядись. Карманы и у него оттопыриваются.
— А если и берёт, дети у него. Худо всем сейчас. Людям, слышал, зарплату не платят.
— А мне-то что! Или я не человек? Я жрать не хочу?! Или Гоча? Моя мать тоже последнее от себя отрывает, мне шлёт! Кончай бодягу, я тебя предупредил. Пойдёшь к куму — жизнь твоя сучья гроша ломаного стоить не будет, не я — другой кто завалит тебя.
Литература в тот день по расписанию стояла четвёртым уроком. В классе на столах лежали книги с закладочками, нарезанными из тетрадных листов. Софья Михайловна большей частью пересказывала или приносила книги из библиотеки, чтобы можно было читать и обсуждать хотя бы фрагменты. Фёдор слышал её голос, но слова и сухой звук мела по доске сливались во что-то невнятное. Перед глазами стоял Санька с перекошенным злобой лицом. Ни его, ни Гочи на занятии не было. Фёдор не боялся их угроз и даже понимал правоту Саньки. На зоне другие законы. Мент ты или зэк последний, но правила блюди. Крыс и стукачей нигде не любят.
После звонка Фёдор дождался, пока все выйдут. Хотелось сделать для учительницы что-то приятное, остаться в её памяти не зверем с заточкой, каким она может увидеть его уже завтра.
— Софья Михайловна, — Фёдор остановился около учительского стола, за которым она вписывала в журнал тему и оценки.
Она вздрогнула: этот ученик отличался излишней молчаливостью.
— Вы что-то хотите мне сказать, Фёдор Иванович? — она посмотрела на него снизу вверх.
«А глаза-то как у Олюшки, — поразился он, — незабудковые». И от этого внутри заныло, словно нерв зубной задел неумёха-врач.
— Давайте я вам помогу… Ну это… Книги в учительскую.
— А давайте, — легко согласилась она. — Кто же от помощи отказывается.
Фёдор шёл за Михайловной по тёмному коридору, чувствуя, как нарастает до тошноты муть.
— Софья Михайловна, — позвал он. Она остановилась, оглянулась. Снова в упор на него смотрели незабудковые глаза.
— Вы того… Не приходите завтра в школу. У вас ведь приступ был вчера.
— Нет, Фёдор Иванович, не могу я так. У меня программа, каждый урок на счету. К тому же работа есть работа, а приступ может быть, а может и не быть.
— И всё же не приходите завтра. Детки у вас, говорят. Вам ради них поберечь себя надо. С вашей-то хворобой всегда на больничку сесть можно.
— Я подумаю. За помощь спасибо. Положите книги на этот стол, пожалуйста.
В коридоре Фёдор помедлил ещё немного. Ну что ж, он попробовал. Большего нельзя сделать. Эх, Михайловна, вроде умная женщина.
Перед отбоем Фёдор вышел покурить на улицу. Луна смотрела своим глазом сквозь мутное небесное стекло, словно вымытое рукой нерадивой хозяйки. Лунный свет немощно струился на темное тело земли, смыкаясь с ней на горизонте в заостренный тупик.
Всю ночь Фёдор тихо ворочался, чтобы никого не тревожить. Под утро увидел он Олюшку, живую, здоровую. Ласково смотрела она на него, подманивая улыбкой. Он шагнул вперёд, откинул прядку с её лба. И вдруг потемнела она лицом и начала завалиться. Фёдор подхватил жену, а опустил уже Михайловну. Лежало грузное тело её в примелькавшемся сером платье на сдвинутых табуретах с облупившейся до чешуек белой краской. На синюшном лице стыли недвижные глаза. Фиолетовые губы шевелились, точно пытались сказать что-то. Обмирая, Фёдор приблизил ухо к самым губам её, боясь упустить что-то важное.
— Или право имею… — услышал он тихий шёпот — и проснулся.
«Тварь ли я дрожащая или право имею», — билась в висок всплывшая из сонной темноты известная фраза. Вот, значит, как, Олюшка? Право имею не быть больше тварью. Нельзя, видимо, иначе. Он повернулся на бок: сквозь щель между тяжёлыми занавесками пробивался рассвет.
Ранним утром в дверь, обитую коричневым дермантином, вошёл Фёдор в сопровождении дежурного.
— Здравствуйте, гражданин начальник. Разрешите обратиться?
Вечером этого дня учителей не пустили на территорию зоны. Лишь на следующий день узнали они, а затем и весь посёлок об организации бунта и планах захвата заложников. Софья Михайловна больше никогда не видела Фёдора Мамаева. Все попытки узнать о его дальнейшей судьбе были бесполезны. Будучи человеком верующим, по возможности ставила она свечечки в церкви за здравие раба божия Фёдора и верила, что это правильно.