Интервью: Елена Константинова
Ефим, с чем связан неслабеющий интерес издателей к вашей книге «Дикое поле», которая появилась спустя десять лет после вашей командировки от «Литературной газеты» в 1992 году в Приднестровье — на войну?
Ефим Бершин: Во-первых, у меня была не одна командировка в Приднестровье и в Молдавию, а много. Я начал внимательно отслеживать ситуацию, начиная с первых митингов протеста, которые проходили ещё летом 1989 года по обоим берегам Днестра. Пришлось в очередной раз серьёзно изучить историю этого региона, причины, по которым Сталин в 1940 году присоединил кусок исторической Новороссии, носившей тогда название Молдавской Автономной ССР, к вернувшейся в состав Советского Союза Бессарабии. Во-вторых, эта книга, конечно, документально-художественная, но не только. Она многожанровая. Там чисто репортёрские куски перемежаются с письмами другу, с историческими экскурсами, почти философскими отступлениями. Да, мне понадобилось почти десять лет, чтобы многое понять и проанализировать. Нужно время. Поэтому я не понимаю нынешних авторов, которые пишут по «горячим следам телевизора», не видя и плохо понимая суть происходящего.
Переиздание «Дикого поля» запланировано без каких-либо дополнений и исправлений?
Ефим Бершин: Поначалу мне казалось, что какие-то дополнения будут нужны. Но, перечитав книгу, понял, что ничего менять не буду. Я не отказываюсь от себя прежнего, от своих тогдашних мыслей и выводов. Даже предисловие к книге, написанное в 2002 году Григорием Померанцем, я оставил. Несмотря на то, что многое уже изменилось и в стране, и в мире. Главное в «Диком поле» — показать человека на фоне войны, показать, к чему могут привести национализм, желание наживы любой ценой и грубейшие ошибки, волюнтаризм политиков. И совсем не важно, если я тогда чего-то ещё не понимал, поскольку у меня не было сегодняшнего опыта. Главная идея книги — не убий. В этом смысле ничего не изменилось.
Что не даёт лично вам, действительному и непосредственному свидетелю, предать наконец забвению тот пережитый кошмар?
Ефим Бершин: Забыть это невозможно. Но это совсем не значит, что я об этом постоянно думаю. Просто отношусь ко всему с бо́льшим пониманием, поскольку мне известен механизм зарождения и продолжения подобных конфликтов.
Выход сборника литературных эссе вы задерживаете, если верно поняла, сами…
Ефим Бершин: Да, сам. Мне всё кажется, что там чего-то не хватает, хочется ещё о ком-нибудь написать.
Среди ваших ближайших поэтических проектов — «Избранное». И, судя по тому, что публикации ваших стихов в толстых журналах продолжаются, вы не ушли в зону молчания…
Ефим Бершин: На самом деле — ушёл, хотя и не по своей воле. Я бы рад писать, но не получается. В журналах продолжают печататься стихи, написанные несколько раньше. Последние года полтора, если не больше, я вообще не писал. Почему? Потому что музыка, ритмы куда-то исчезли. Или я вдруг оглох. А без них стихов нет. По крайней мере, у меня. Я не могу заставить себя писать стихи на заданную тему. Я не могу, как репортёр, освещать в рифму происходящие события, потому что информация для стихов приходит не из газет и не с экрана телевизора, а из каких-то других сфер.
Ваши строки более чем десятилетней давности как будто о дне сегодняшнем: «…и мир сошёл с ума по вертикали, / всё перепутав, / отомстив всему / тому, что было создано веками»; «Пространства нет! / Есть вечная дыра / в окаменевшем облике пространства». Вот не столь давние: «Всё замерло. Лишь тень колоколов / озвучивает эту панораму, // где месяц, словно шелудивый кот, / на чёрном небосклоне неуместен, / когда идёт две тыщи мёртвый год. / Или ползёт. Или стоит на месте»; «Двигает стрелки» стрелочница на железнодорожных путях, «не заметив, что закончилось время». Чем объясняете своё предвидение происходящего?
Ефим Бершин: В «Разговоре о Данте» Мандельштам писал о том, что Дант, соединив «несоединимое, изменил структуру времени» или даже «вынужден был пойти на глоссолалию фактов, на синхронизм разорванных веками событий, имён и преданий именно потому, что слышал обертона времени». И пришёл к выводу, что Дант создал образ «стояния времени». То есть, встав перед проблемой соединить события разных лет, Дант умудрился просто-напросто остановить время. Не хочу сказать, что и мне удалось остановить время. Я тут ни при чём. Но я так устроен, что события разных лет меня не покидают. Не могу оценивать происходящие события в отрыве от всего, что было раньше. Для меня границ в истории, во времени не существует. Мы все — современники, потому что предшественники, хотели они того или нет, оказали серьёзное влияние на нашу сегодняшнюю жизнь. Поэтому речь нужно вести не о предвидении, а о понимании закономерностей человеческого бытия.
Когда стихи подолгу не пишутся, не появляется ли страх, что всё закончилось вместе с уходящим временем?
Ефим Бершин: Нет. Страх не появляется. Я знал поэтов, которые писали фактически ежедневно, а перерыв в несколько дней превращали в трагедию, полагая, что больше никогда ничего не напишут. У меня этого нет. Не страх, а какая-то растерянность время от времени появлялась, когда я вдруг начинал ощущать, что в том замкнутом пространстве, где живу, условно говоря, заканчивается воздух.
И надо перемещаться в другое пространство, потом — в следующее. Потому что всё повторяется. Это как песочные часы. Песок стекает, конус переворачивают, и всё начинается сначала. Порой очень хочется выскочить за пределы этих часов в открытое пространство. Иногда, когда стихи пишутся, это получается, но ненадолго.
Сегодня заканчивается воздух?
Ефим Бершин: Не совсем. Просто нам трудно понять, что происходит и куда мы движемся. Нынешнее время я условно называю «осколочным», ломается геометрия. Если раньше она была Евклидовой, потом геометрией Лобачевского, то сегодня она осколочная. А как движутся осколки после взрыва, понять невозможно. Но это чисто моё, субъективное восприятие времени.
«Человек параллельной эпохи…» Насколько это определение применимо к вам как поэту?
Ефим Бершин: «Человек параллельной эпохи…» — мои стихи. Значит, полностью ко мне и применимы. Я из тех поэтов, что живут параллельно в двух мирах — обычном, повседневном, и в поэтическом, внутреннем. И меня очень раздражает, когда повседневный мир со своими событиями врывается в мой параллельный мир и мешает работать. И что мне с этим делать? Протестовать? Я отдаю себе отчёт в том, что происходящее — сродни явлениям природы. Согласитесь, глупо протестовать против того, что, к примеру, идёт дождь. Если идёт дождь, надо достать зонтик. Это максимум, что мы можем сделать, чтобы не промокнуть.
Вообще, поэт — это профессия? Он вправе, на ваш взгляд, зарабатывать своим даром?
Ефим Бершин: У нас в реестре профессий профессия «поэт» не значится. Наверно, это правильно. Поэт — не профессия, и зарплату мне никто платить не обязан. Может, в этом году я напишу двадцать стихотворений, а может — ни одного. Но если выйдет журнальная публикация или книжка и мне выпишут гонорар — спасибо.
Позвольте вам, как ведущему с Мариной Кудимовой отдел поэзии в журнале «Гостиная» (Филадельфия), задать вопрос: не сожалеете, что тратите время на чужие стихи?
Ефим Бершин: Много времени я на это не трачу, хотя стихов присылают много. Просто с первых строк понятен уровень пишущего и стоит ли дочитывать до конца. Иногда случаются неожиданные радости и открытия, но очень уж редко.
А меняются ли со сменой поколений критерии ценности стихотворения, должны ли они меняться вообще?
Ефим Бершин: Нет, не меняются. Меняются инструменты, то есть язык. Язык развивается или, наоборот, как это часто происходит сегодня, временно деградирует. Точнее, не язык, а его носители. Говорить, что у каждого поколения свои стихотворные ценности, было бы преувеличением. Умение максимально точно выразить свои ощущения и мысли, слышать ритм, различать и использовать слова не только по смыслу, но и по звучанию, цвету и даже запаху — все эти критерии не меняются. И от смены поколений это не зависит.
На какие свои выработанные с годами правила опираетесь, выстраивая взаимоотношения с литературным миром?
Ефим Бершин: Нет никаких правил. Есть отношения с отдельными людьми. А так называемый литературный мир состоит из настолько разных, переменчивых и непредсказуемых людей, что выстраивать отношения со всеми сразу, используя одни и те же критерии, просто невозможно. И не нужно.
Культура должна объединять людей? Или это очередной штамп?
Ефим Бершин: Культура ничего не должна. Она просто есть. Она вырабатывалась, складывалась веками. У всех народов — по-своему. Всё, чем мы живём, всё, что нас окружает, — это культура. Духовная и материальная. Это наш воздух, которым мы дышим, даже не замечая его особенностей. Поэтому, конечно, она объединяет. Даже тех, кто не хочет этого признавать.
Что помогает вам, невзирая на погоду во всех смыслах этого слова, всё-таки не оставлять надежды?
Ефим Бершин: Я не пользуюсь понятием «надежда». Мне ближе слово «вера». Я верю в поэзию как в средство познания Создателя. А поскольку Бог вечен, то и поэзия будет вечной. А что ещё надо поэту?