«Лицей»-2024. Проза. Голосование

Текст: ГодЛитературы.РФ

Вот-вот на главной площади страны озвучат имена свежеиспеченных лауреатов премии «Лицей» им. А. С. Пушкина 2024 года. Выберут их уважаемые члены жюри под председательством писателя, лауреата премии «Большая книга» Юрия Буйды. Но для самых нетерпеливых — и тех, у кого есть свое мнение по поводу того, кому следует отдать пальму первенства, — мы проводим досрочное онлайн-голосование. Выбрать своего победителя можно внизу страницы, но перед этим настоятельно советуем познакомиться с образцами молодой прозы восьмого премиального сезона — а то что ж это за выборы получатся. Полные тексты финалистов можно найти на сайте премии «Лицей».

Уважаемые читатели, к сожалению, опрос может не отображаться сразу, если у вас включен AdBlock =( Пожалуйста, отключите его на этой странице и обновите её. Или просто обновите её.

Катерина Гашева (Пермь) роман-рефлексия «Системные требования, или Песня невинности, она же — опыта»

– Вот этого-то мы и не знаем, – сказал Наставник с тихим сожалением. – Мы знаем только, какие люди нам не нужны.
А. и Б. Стругацкие, «Град обреченный»
Вы разрешили пациенту говорить, а я разрешу ему действовать.
Психолог Якоб Леви Морено
Пролог
«Вот держи, это роза, самая лучшая за лето», – сказала Лариса. Я пожала плечами. Я тогда ничего не смыслила в лете. Лето всегда приходит после весны, после первой, еще майской жары, дождей или даже снега, падающего на буйную, не ожидающую такого, зелень. Лето – это когда можно уже залезть в реку, можно носить совсем легкие платья и широкополую панаму, привезенную из Турции. Лето – это каникулы, пауза перед продолжением жизни, точнее перед подготовкой к ее продолжению.
Готовиться будем долго. Все времена слякоти, тонущих в луже бурых, растерявших яркие краски листьев, зимы и снега, и снова слякоти, набухающих почек, первой мать-и-мачехи, клейкой тополиной зелени.
И только потом ты начинаешь чувствовать, что вот оно. Еще немного и лето откроет двери, и начнется жизнь. а на самом деле начинается что-то совсем другое. Не лето, нет.
Мне никогда не удавалось додумать эту мысль до конца. Путалась, отвлекалась, откладывала на потом.
Вот сейчас я смотрела на розу и думала, что чувствовать лето можно только, если, а точнее, когда оно последнее. Как осень у Шевчука.
А роза цвела. Нет, не так. Роза только собиралась зацветать, она крепко сжимала свой бутон, и загибающиеся краешки лепестков казались острыми как бритва. Тронешь, и сразу кровь. Я налила воды в квадратную вазу бледно-зеленого стекла и поставила на кухонный стол. Я, вообще-то, не люблю розы. Они зазнайки, слишком гордые, чтобы их любить. Но сегодня, сейчас – роза была к месту. Не букет, а вот такая вот одинокая. Единичная. Это потому, что первое июля. И потому, что Лариса.
– Знаешь, я придумала идею на этот год, – Лариса запрыгнула на подоконник, повозилась устраиваясь, задумчиво посмотрела на выпачканные краской пальцы. Поскребла ногтем. – Ты когда-нибудь слышала о системе?
– Системе? – Я понимала, что все равно не угадаю, и прикинулась валенком. – Слышала, конечно. Мне ее Яша недавно переставлял на компьютере. Или это, когда все строем ходят… в форме.
– Почти, – Лариса смотрела в открытое окно. Мой ответ она пропустила мимо ушей. – Только совсем по-другому…
И она рассказала. В своей обычной манере, когда до-последнего непонятно, всерьез она, или прикалывается.
– Ты ведь не любишь хиппи? – Удивилась я, вспомнив недавний разговор про субкультуры.
Лариса замолчала и стала разглядывать меня, как экспонат в музейной витрине. Я тоже молчала. Я гладила розу по зеленому восковому стеблю, аккуратно огибая пальцем шипы. Что-то было не так. Как будто, правда, последнее лето.
Лариса отвернулась к стене.
– Это не имеет значения, – сказала она. – Я уеду на две недели.
А мне ее «система» показалась вдруг отличной мыслью. Мы все станем хиппи, будем жить коммуной. Мир. Дружба. Свободная любовь.
Я еще раз погладила розу.
– Куда это?
– Неохота рассказывать, – Лариса махнула рукой. – Ну, пока.
***
Снова настал день, когда Скворцову все надоело. Не было работы, дома, смысла. Он, кончено, мог забить. Работа найдется, такая, как надо. Дом образуется. Деньги кое-какие и так есть. Но было что-то еще, невысказанное, слепое. Скворцов вынул из тайника кургузый пистолет и взвесил в ладони.
Время как раз подходящее – осень. Самое верное для самоубийства. Не то, когда листья розовые, желтые, алые, фиолетовые, школьницы и студентки собирают букеты и фотографируются на фоне.
Это все еще лето. Бабье, оно же индейское. Потом приходят дожди, холодные затяжные, смывающие яркие краски. Вот тогда и начинается осень без причины и смысла. Некрасивая, почти голая.
Зонты Скворцов всегда мгновенно терял, а потому обходился без. Последний автобус тяжко вздохнул и высадил его на конечной.
Сверху сыпалась серая холодная вода. Скворцов раскурил сигарету, по привычке спрятав от дождя в кулак, нащупал ногами тропу, пролез под трубами и двинул по раскисшему грейдеру мимо черных глухих заборов.
Такие места со времен советского новояза назывались мичуринскими садами. Селекцией здесь, понятно, не занимались. Здесь не жили. В лучшем случае держали огородики, плюс пара-тройка кустов, давно выродившихся малины-крыжовника-смородины, и искренне гордились, если удавалось собрать урожай.
Скворцов шел и машинально представлял, как эта местность выглядит сверху. Неказистые, сляпанные из говна на скорую руку и навсегда хибары, выпотрошенные грядки с кучами гниющей ботвы, хлипкие парники из старых оконных рам, ржавые бочки и прочие емкости с черной стоялой водой. Человека на дороге почти не видно, разве что изредка мелькнет огонек сигареты. И зарево городской засветки на большую половину низкого от туч неба.

Рома Декабрев (Зеленоград) роман «Под синим солнцем»

Вроде так не бывает,
Чтобы какой-то цвет называли
Цветом печали...
На горы, поросшие криптомериями,
Опустился осенний вечер.
Дзякурэн-хоси, японский монах и поэт
1. aurora aurea
— Как вам удобно рассчитаться?
Мужчина, не отрывая потупившегося взора от поверхности стола, опустил руку в карман висящего на спинке стула пальто. На секунду он замер, представив, как вытащит слегка смятые купюры на свет и протянет их официантке.
— Что это? — та, в свою очередь, вынуждена будет, испугавшись, отпрянуть.
— Мне кажется, вы всё же неплохой человек, — ответит после некоторой паузы он.
— Спасибо…
— Но зачем вы улыбаетесь?
— Простите?
— Даже тем, кто этого не заслуживает.
— Я вас не совсем понимаю.
— Мне. Вы абсолютно правы! Конечно, как и всегда я имею в виду себя и никого другого.
— Спасибо, но не могу взять, здесь слишком много.
— Возьмите, пожалуйста, не опошляйте этот и без того пошлый момент. Здесь не так уж и много, вряд ли хватит, чтобы изменить жизнь. Мне они больше ни к чему, а вам, возможно, пригодятся, — настоял бы он, небрежно кинув деньги на столик. Голос его при этом звучал бы сжато и неестественно. — И ничего, ровным счётом ничего я не хочу этим сказать.
Затем он накинет драповое пальто три четверти незамысловатого кроя, расправит воротник, и уже соберётся выходить в пасмурный полумрак тверского утра, как вдруг (неожиданно даже для себя самого) совершит рывок, крепко схватив и без того озадаченную девушку чуть выше бледного худощавого предплечья и процедит сквозь зубы:
— Я только хочу задать вам вопрос, не обижайтесь, но как вам удаётся не ненавидеть себя? Как удаётся жить и не презирать каждую частичку себя?
— Отпустите, — единственное, что сумеет пролепетать она.
— Поймите, мне бы сейчас эта информация очень пригодилась.
— Уходите, — девушка вырвалась и, не прекращая любезно улыбаться, лицом к нему направилась за прилавок.
— С вашего позволения, — он и сам, испугавшись своего поступка, немедленно шагнул к выходу, для чего-то пародируя её улыбку. — Вы даже не представляете, во что ввязались.
Так они, не отрываясь, смотрели друг на друга, делая по одному шажку, пока их не разделила колонна с зеркалами: он увидел вдруг свою рожу, и улыбка сползла на нет; она увидела себя, и улыбка сползла.
Вот уж хлопнула дверь, звякнул китайский колокольчик учтиво, а она ещё пару минут потрясывалась в некоторой нерешительности — одна в пустом средней паршивости кафе. Посетители редко бывали в такую рань. Деньги, небрежно разбросанные на столе, она, конечно, не возьмёт — он ведь может в любой момент вернуться, а она будет всё также беззащитна. Оцепенение сменилось слабостью, голова повисла в бессилии и ноги подкосились; ей бы немного, хоть самую малость побыть в тишине, а не давиться истошным воплем города, но люди ведь уже чистят зубы, разбивают о стену будильники, одеваются, проклиная неугодные штанины, колготы и первые выпуски новостей, чтобы через полчаса уже вовсю шаркать по улицам, переходить пешеходные переходы, пересекать реки. Они жить не могут без крепкого кофе, топчутся в очереди за место под солнцем, которое не греет, а она даже заплакать не состоянии: проматывает в голове последние четыре лицемерных года жизни и последнюю каплю взгляда безумца в её и без того переполненную бочку неудачных попыток приспособиться. Проникающий в голову скрежет метро (которого нет). Синяк на руке останется, больно... сегодня же она уволится… нет, просто уйдёт и не вернётся никогда в это паршивое заведение. Теперь уж поздно откладывать на потом… нужно собрать вещи, переодеться… или так бежать, прямо в дурацком джинсовом комбинезоне? А дверь за собой закрывать? Оставить записку или облить здесь всё бензином, чиркнуть спичкой, а затем, скользнув ягодицами по капоту, прыгнуть в свой «Корвет» пятьдесят восьмого года с откидной крышей (которого тоже нет) и умчаться навсегда в бескрайнюю пустыню… на на-на-на на-на-на — из радио. К чёрту всё, в конце концов, так и подохнуть можно в ожидании случая, нет больше удачи, есть только собственная воля, и ей здесь не место: пустые профили тащатся за сигаретами в круглосуточные супермаркеты, чтобы покурить прежде, чем забиться в общественный, чтобы успеть попить горячего, чтобы потом пойти и сесть на... нет, раздеваться немыслимо, надо быть готовой — он может вернуться или даже не один — бежать… пошло оно все к чёрту… себя не ненавижу? Да откуда ты взял это?
Так и колебалась она, будто гаолян на ветру, пока следующий посетитель не показался на пороге. Девушка вздрогнула от испуга, но быстро взяла себя в руки и направилась к столу, даже не пытаясь выдавить из себя улыбку. Сейчас быстренько от него отделается и после уже...

Ася Демишкевич (Санкт-Петербург) роман «Под рекой»

Посвящается женщинам моей семьи и псу Фарго
Часть 1
Над
Я хорошо помню звук моторной лодки и тишину, когда отец остановил ее.
Тишина звучала как плеск волн и вечно над кем-то хохочущие чайки, как ветер и шумное дыхание отца.
Мы остановились на середине водохранилища. И я даже представить не могу, как высоко мы забрались. Высоко по сравнению с тем, что там, внизу.
Мне семь лет, и я не вижу особой разницы между глубиной и высотой. Сестре — двенадцать, и я замечаю в ее глазах что-то похожее на страх.
Отец забрал нас из школьного летнего лагеря пораньше. Сказал, что мы поедем на водохранилище купаться и смотреть на чаек.
— А мама? — спросила сестра.
— А мама еще на работе, — ответил отец.
— Мама говорила, чтобы мы без нее не купались.
— Да мало ли, что она говорит, — отец ухмыльнулся. — Не хочешь купаться? Ты тоже не хочешь? — он ткнул в мою сторону пальцем, как будто прицеливался.
— Хочу, — быстро ответила я.
— А вот сестра твоя, похоже, собирается сидеть дома.
— Да не собираюсь я, просто…
— Просто — на носу короста, — отец щелкнул сестру по носу и засмеялся. — Пошли.
Сначала мы едем на автобусе, который долго ползет в гору в сторону заросших малиной дач, потом идем пешком до пристани, где стоят лодки. Я очень хочу есть, но молчу, потому что отец никогда еще не брал нас кататься на лодке без мамы, и я не хочу все испортить. Мне кажется, что нас ждет настоящее приключение.
— Сегодня покажу вам, откуда я родом, — говорит отец, снимая брезент с лодки.
— Но ведь папину деревню затопило, как мы сможем ее увидеть? — шепотом спрашиваю я у сестры.
— Затопило, — тихо отвечает она и берет меня за руку.
Мы слышали эту историю много раз. Отец любил рассказывать, как во время строительства Красноярской ГЭС пришлось затопить больше ста поселков и деревень, в том числе и его родной Езагаш.
«Езагаш-ш-ш-ш», — шуршит у меня в ушах чей-то голос. Мне кажется, там жили ящерицы.
И мы с сестрой, как две юркие ящерицы, греемся на солнце, сидя на носу лодки, пока отец направляет ее вперед, в переливающуюся сине-зеленую воду.
Украдкой поглядываю на отца. Чем дальше уходит берег, тем мрачнее становится его лицо. Я знаю это его лицо, оно как погода, когда темная туча наползает на солнце и какое-то время оно подсвечивает ее край, будто говорит: я все еще здесь. Пока солнце еще здесь, можно попросить у отца посмотреть телевизор, или деньги на мороженое, или просто побыть с ним в одной комнате. Но когда край облака перестает светиться — лучше убраться куда-нибудь подальше.
Я смотрю на отца. Он уже не здесь.
Он останавливает лодку, и мы долго молчим. Сестра смотрит в сторону далекого берега, а я опускаю руки в воду и шевелю пальцами, здороваясь с подводными жителями.
— А знаете, что там на дне?
— Ящерицы? — с надеждой спрашиваю я.
— Нет, — отец кривит рот, — там бабка ваша, и дед, и брат мой дядя Саша. Там — дом.
— Наш дом — на улице Чкалова, у горы, — важно говорю я.
Лицо отца совсем портится, и он смотрит на меня слишком пристально.
— Дом — не там, где ты живешь, а там, где родился.
Когда отец говорит таким голосом — тихим, но очень громким, с ним лучше не спорить. Я думаю о том, могли ли мы с сестрой родиться на дне водохранилища, а не в Дивногорском роддоме. Может быть, под водой тоже был свой роддом.
— Ведь, как говорится, где родился, там и пригодился, — продолжил отец. — Но вам-то откуда знать, вы же дома своего даже не видели.
Я снова собираюсь напомнить отцу, что наш дом находится на улице Чкалова, но сестра замечает это и больно щипает меня за руку. Мне хочется пискнуть, но я молчу — мы с сестрой никогда не выдаем друг друга.
— Все беды начинаются, когда человек дом свой теряет. А другого ему уже не найти, потому что другого быть не может.
Я молчу под предостерегающим взглядом сестры. Отец часто говорит такое, от чего делается непонятно и плохо. Будто у меня пытаются забрать что-то, но я не понимаю, что именно.
— Плавать будете? — неожиданно спрашивает отец.
— Да, — отвечаю я.
— Нет, — говорит сестра.
— А чего нет-то? — злится отец и начинает раскачивать лодку.
Я смеюсь и визжу, ведь самое страшное, что может случиться — то, что вода окажется холодной.
— Сейчас мы все тут поплаваем! — отец почему-то не смеется.
— Папа, не надо! Перестань! — просит сестра, и я не могу понять, почему она плачет.

Денис Дымченко (Ставрополь) повесть «Ропот»

«…Ибо я слишком часто видел жалость,
которая заблуждается»
– Антуан де Сент-Экзюпери,
«Цитадель»
I
В кругу семьи и друзей
Вместо уроков я пошёл на похороны. Бабушка Аня умерла два дня назад. Я знал точно. «Прощаться принято на третий день», – так мама сказала перед тем, как мы вышли из дома.
Она оделась в «приличное», удобно оказавшееся черным. При всей хмурости лица, шла она непривычно уверенно, гордо как-то. Меня застегнули в дутую синюю куртку с бесяче-пушистым капюшоном. Темнее из теплого не нашлось. Я глядел под ноги и выдыхал тут же распадавшиеся облачка пара. Обижался, что она сразу не сказала о смерти бабушки (сообщили вчера), и что до этого редко к ней пускала, а если пускала, то со вздохами, ведь «это папины родственники». Моих переживаний она не поняла, и хорошо. Баба Аня умерла, а я капризничаю, как маленький, в свои-то одиннадцать лет.
Ноябрь выдался стылый. Траву обнес иней, земля была промороженная и сухая, будто вот-вот потрескается. На улице становилось так холодно, что я со дня на день ждал снег, и воздух чудился уже снежным, и воображал я, что будут горка, сосульки и сугробы, и радовался, что все это – скоро. Но так было вчера, а сейчас – тоскливо. И дорога как назло не держала про запас ни одной заледеневшей лужи, наступить не на что, чтобы хрустнуло живо и взбодрило. Нет – идём зажатые и угрюмо молчим, ёжимся от ветра. И вроде как правильно, вроде так и положено: неудобство и неуют.
До двора, где и проходила церемония, мы добрались часу в десятом утра. Хотели пораньше, но не срослось, – не просыпалось никак.
– Как зайдём, по двору не ходи, – сказала вдруг мама, когда мы выбрались на нужную улицу, – сядь возле неё и поплачь.
– А если мне отойти нужно будет? – спросил я, опустив голову – так пух от капюшона не лез в лицо.
– Извинишься шёпотом, подойдёшь ко мне, а там уже скажу. Понял меня?
Переживала. Первые, всё-таки, похороны.
– Да, – кивнул я, – а креститься когда надо будет?
– Когда все, тогда и ты.
– Ладно.
У меня было ещё много вопросов. Сколько всё это продлится? Повезут ли меня на кладбище? О чем говорить с отцом и остальными, и можно ли будет вообще говорить, если я отойду от неё, или по-прежнему тихо плакать? Задать их было тяжко. Мама, да и все остальные, так усердно избегали слов «гроб», «похороны», «тело» и «смерть», не говоря уже об имени покойной, что мне самому стало страшно их произносить. Мало ли. Раз нельзя, значит – нельзя.
Уже издалека можно было заметить машины. «Автопарк» вдоль обочины перекрыл выезд ближайшим соседям (но они тоже пришли прощаться), разве что саму дорогу не обложили, оставив место для ожидаемого катафалка. Люди толпились возле ворот, только несколько мужиков болтали в стороне, под раскидистой толстой ивой, где мы, дети, обычно играли. С мужиками стоял и небритый, легко одетый отец. Дёргал ногами и руками от холода, говорил, умудрялся улыбаться.
Как-то неправильно, что улыбается, думал я.
Мама подошла к ним, как ни в чём не бывало, поздоровалась: «Привет, Вить», и обняла отца. Чтобы мама обняла папу, такого ещё не бывало, по крайней мере я не помнил. Я подумал: «Больше она его так в жизни не обнимет», эта же мысль читалась на отцовской растерянной мине. Уголок его рта подёрнулся, губы разомкнулись на миг и сразу сжались. Отец заморгал часто-часто, взгляд его беспокойно бегал, выискивал что-то важное. Зацепился за меня и отвернулся в мамин затылок.
Дообнимавшись с мамой, он подошёл ко мне. На протянутую отцом руку я ответил запоздало. Думал, что тоже надо обняться. Но он только сжал мою мелкую ладошку и спросил, улыбаясь:
– Ну что, сына, как дела?
– Нормально, – ответил я, опустив взгляд, – Пап… Соболезную…
«Вроде так нужно говорить…» – думаю.
– Спасибо, Мить, – произнёс отец и всё-таки обнял меня – одной рукой, за шею.
– Витёк, это твой старший? – спросил один из мужиков, высокий, тощий, с проступающими красными жилками у носа, – Какой здоровенный уже.
Отец завёл новую семью, и у него есть второй сын. Лёшке тогда было два года.
– Да, Гора, мой, – отец потянул меня к себе, пока я думал: «Что за прозвище такое, Гора…» и пытался сообразить, от имени это или от чего-то другого, – Красапет, ну? И учится хорошо, да, Мить?
– Меня сегодня с уроков отпросили, – выдал я, ожидая то ли похвалы, то ли ещё чего-нибудь.
– Эт правильно, школа эт такое дело, а бабушку Анюту проводить надо, – каким-то лебезящим тоном сказал тот же Гора.
«Никто никогда её Анютой не звал…» – подумал я и отвернулся.
– Ладно, сына, идите с бабушкой попрощайтесь. Я скоро приду. – предложил отец.
– Давай, Мить, – мама потянула меня за плечо и увела. На отца и не взглянула.

Евфросиния Капустина (Санкт-Петербург) повесть «Люди, которых нет на карте»

Гватемала, департамент Тотоникапан, деревня Чуинахтахуюб
10 марта 2023 году купила билет в Гватемалу. Неудобный, с долгими многочасовыми пересадками в разных странах, очень дорогой – всё из-за санкций. Знакомые говорят, что максимально неудачное я время выбрала для своей латиноамериканской поездки, что русским сейчас не везде рады, и вообще лучше держаться за стабильное.
Знаю, отчасти они правы. А ещё знаю, что я больше трёх лет ждала того самого удачного времени и дождалась вот этого, сегодняшнего. И знаю, что не хочу ждать другого времени – кто его знает, будет ли оно вообще, и что там в нём будет.
19 апреля 2023 года
Вылет. Провожают: муж, его мама и моя мать.
Мама просит беречься змей, людей, местной кухни и не лежать на земле. Я обещаю беречься. Не лежать на земле не обещаю. Моя мать кивает на шеврон – российский флаг, вышитый на моём рукаве, спрашивает, не опасно ли сейчас с таким путешествовать. Я обещаю проверить. Муж ничего не просит уже очень давно, молчит. Ему я ничего не обещаю. Он единственный знает, что там, куда я еду может произойти что угодно, нет даже смысла готовиться заранее. Молча целует и мажет по щеке рукой.
Стамбул. Пересадка семнадцать часов на пути в Гватемалу.
Мне сложно. На простейшую вещь – выйти из аэропорта – уходит больше часа.
Мне страшно. Таксист по дороге в отель настойчиво приглашает прогуляться по Стамбулу, и, в конце концов, не отдаёт сдачу.
Мне стыдно. Кажется, что всё это у других получается легко и просто, а я тупица.
Так вот, во всём этом очень хочу не потерять сути – ради чего оно происходит. Хочу помнить, что я ведь хотела этого. Не подсматривать в щёлочку за чужими путешествиями, а сама быть в них.
И вот я здесь. Добро пожаловать, я. Для первой заграничной поездки ты неплохо справляешься.
И запомни не то, что выше, а вот это вот. Окно с весенним ветром, за ним поёт муэдзин, и у тебя пока что не закончился кофе.
В Стамбуле меня высадили из автобуса. Правда, чуть позже до меня дошло, что это была служебная развозка, поэтому. Но немного провезли.
Мексиканская бабушка, обнаруженная мной в огромном стамбульском аэропорту, рассказала мне всё про рейс до Боготы, про себя, и наорала на очередь так, что самый громкий мужчина замолчал – и все пропустили меня вперёд.
Соседом по самолёту до Боготы оказался некий Александр, работающий на панамском судне. От него мне достались орешки, подушка и второе уже приглашение в музей Арктики и Антарктики.
В Боготе от множественного tranquila в мой адрес и регистрации, которая открылась за час (!) вместо ожидаемых четырёх до вылета, мы пообщались с самой ужасной панической атакой за последний месяц.
Самой заинтересованной в безопасности страны на гватемальской таможне оказалась собака. Она обнюхала всё и нашла у меня фруктовые леденцы. Отдала обратно.
А потом я увидела Аню и мне стало очень хорошо. Она вообще-то директор клиники в Никарагуа, но оказалась в Гватемале и просто приехала в аэропорт встретить меня. Святая женщина.
А потом я увидела прекрасный номер в отеле Dai Nonni, душ и кроватку. И мне стало невозможно хорошо.
Кто бы знал, что будет завтра. Но это уже совсем другая история.

Кира Лобо (Москва) психологическая повесть «Хромая лошадь»

И снова ей — печальный груз.
Она, покорная, не ропщет...
Моя страна — не тройка-Русь,
Моя страна — хромая лошадь.
В. А. Васюхин, 6 декабря 2009 года
https://stihi.ru/2009/03/14/2118
Дул холодный декабрьский ветер. Вперемешку с мокрым белым снегом в воздухе хаотично летал серый пепел. Со всех сторон доносились звуки сирен и крики людей. На замёрзшей земле лежал человек и смотрел в ночное небо. Вокруг был едкий чёрный дым. Очень много дыма…
Глава 1. Макс. Понедельник
Я сидел в кожаном кресле и крутил в руке ампулу пентобарбитала. Меня окружала звенящая тишина, но если слушать вдаль, то можно разобрать, как через два номера от моего кто-то спустил воду и перекинулся с кем-то парой слов.
«Не одному мне не спится», — усмехнулся я.
На стеклянном столике передо мной стоял рокс с водой. Рядом с ним лежал шприц на два миллилитра.
«Может, лучше было бы взять инсулиновый, — рассуждал я, глядя на длинную иглу, — хотя одного миллилитра мне может не хватить, а делать несколько уколов неразумно...»
Я поднёс ампулу ближе к глазам и стал разглядывать, как прозрачная жидкость переливается от еле заметных колебаний.
Когда я набирал шприц, мои руки не дрожали: мне неоднократно приходилось это делать. Я не чувствовал страха, неуверенности или других подобных чувств, описанных всякими соплежуями в прокатном кино. Я насмехался над их ничтожностью, потому что, оказавшись на их месте, я ощутил безграничную власть.
Я обожаю власть. Я люблю её больше, чем деньги. Но в последнее время у меня не было ни грамма её: в своей жизни я больше ничего не контролирую. Поэтому сейчас, ощупывая пальцами эту маленькую стекляшку, я упивался своим всемогуществом.
Когда твоя жизнь рушится как карточный домик, тебе остаётся только стоять в стороне и смотреть на неизбежное. Чувствуешь себя жалким от осознания того, что тебе не спасти эту конструкцию, даже если начнёшь хаотично ловить единичные бумажные квадратики. Но когда в твоих руках лежит эта крошечная ампула, ты понимаешь, что существование всего мира в данный момент зависит только от тебя и только ты решаешь, что будет дальше.
Представляете, сколько власти в одной малюсенькой скляночке?
Держа ампулу в левой руке, а шприц в правой, я рассматривал бледную кожу на предплечье. Чёткие синие линии притягивали взгляд.
На кровати зажужжал телефон. Хватило же мне ума поставить его на беззвучный, а не вырубить к чёртовой матери. Я аккуратно положил шприц и ампулу на стеклянную поверхность и, подойдя к кровати, взял трубку.
— Макс, — раздался голос Леси, — я только что вышла из больницы. — Её прерывистая речь сопровождалась всхлипами.
— Что случилось? — напрягся я.
— Они сказали, что уже сутки не бьётся сердце, дали какие-то таблетки... Его больше нет. — Она разразилась рыданиями.
Я медленно опустился на покрывало. Мне показалось, что и моё сердце не бьётся. Я никогда не умел утешать по телефону.
— Мне приехать? — спросил я.
— Нет, нет, просто скажи, где ты, я сама приеду.
До того, как её голова оказалась у меня на коленях, я уничтожил все улики. Вот же проклятье! Вряд ли получится раздобыть ещё одну ампулу...
Я молча гладил её по волосам и ждал, пока она первая заговорит. Не знаю, сколько времени прошло, но мне это молчание было не в тягость. Всегда можно найти, с кем поговорить, но не всегда есть с кем помолчать.
— Почему ты вообще здесь? — спросила она.
— Не хотел идти домой, — проговорил я. Мне подумалось, что я смогу отвлечь её, перетянув одеяло на себя.
— А кто с сестрой остался?
— Я проконтролировал, чтоб она уснула. И ушёл.
Леся поднялась и вытерла нос.
— Разве можно оставлять её вот так, одну? Она же совсем маленькая.
— Хочешь почитать мне нотации? — улыбнулся я.
Она шлёпнула меня по плечу.
— Не одному тебе тяжело, — сказала она.
Я посмотрел ей в глаза и не ответил.
— Ты Мите уже сообщила?
— Нет... Думаю, лучше при встрече.
— Тогда собирайся домой, пока он не начал тебя искать.
— Давай на двоих такси закажем. Тебе тоже надо быть дома.
— Уговорила. — Я хлопнул её по коленке.
— А с твоей сестрой я буду помогать.
— Необязательно, как-нибудь справлюсь, — отмахнулся я.
— Мне это нужно...
Я кивнул и обнял её. А через час мы были по своим домам.
С того момента прошло уже шесть лет. Но без напряга помолчать мне удавалось только в одиночку.

Анна Маркина (Люберцы) сборник рассказов «Рыба моя рыба»

Вам, мои рыбоньки, всем хорошим — даже плохим.
Плывем в шторм. Ну ничего. Куда-нибудь приплывем.
Экзема
Жара стояла, хоть вешайся. Горячо дышали старые плиты, с шипением поднималось темное масло во фритюрнице, пожирая шницели и беляши. В мойках держали равновесие посудные акробаты. А еще — зудела правая рука под перчаткой.
Катя стряхивала остатки еды в черный мешок, обмывала шлангом озерца подливы и майонезные разводы; самых заморышей замачивала во второй мойке. Испачканные тарелки смотрели на нее как лица нелюбимых детей.
Столовую возле сортопрокатного цеха не жаловали. Старались ходить в фасонку; считалось — там вкуснее. И столовая прокатки платила людям взаимностью. Из щелей на ее кухне свешивались тараканы. Они с интересом глядели на неприкрытые вазочки с салатами и сорокалитротривые кастрюли с супами. А вытяжки в немом крике разевали прокопченные жирные рты. Про местные котлеты даже сами работники шутили, что их рецептуре для полноты вкуса не хватает разве что панировки из усатых соседей.
Два года назад, когда Катя только поступила на службу, она удивлялась заведенным порядкам. Люди в столовой работали в общем-то неплохие. Они не издевались над ней и даже жалели, когда в первые недели от долгого стояния Катино тело болело, словно его засунули в тестомес. Сами они, эти люди, тоже были покоцанные, как местная посуда, — старшие женщины маялись со спинами и варикозом, а заведующий воровал и пил, поэтому легко прощал, когда другие воровали и пили. Катя сперва не понимала, почему они все, будучи неплохими людьми, так равнодушны к общему делу. Но, пережив на ногах первые банкеты и многолюдные обеды, догадалась, что ее коллеги за годы служения общепиту достигли точки равновесия: при такой нагрузке их не закрывали, но и убиваться на работе не приходилось.
Она отволокла мешок с отходами, напоминавший мешок для трупов, к мусорным бакам, там же высыпала собакам кости и мясные остатки. Спрятавшись под козырек, обмазала руку нефтяной мазью и закурила. Солнце жарило невыносимо. Под тридцать пять в тени. Хлопнула дверь: из нее вышел незнакомый парень. Он был в свежей голубой рубашке, которая контрастировала с пропеченной серостью завода.
— Травитесь помаленьку? — добродушно спросил он и добавил: — Видел вас на кухне.
Катя улыбнулась.
— Леонид, — он протянул руку для пожатия.
Катя ответила рефлекторно, но, стиснув его горячие пальцы самыми кончиками своих пальцев, попыталась спрятать руку за спину.
Он не отпустил, а притянул ладонь ближе к лицу, чтоб рассмотреть.
— Экзема, — Катя покраснела и вырвалась.
Из-под черной мази выглядывала противная корка с мелкими гнойничками.
— От экземы помогают солнце и море.
— Море? — Она усмехнулась так, будто он предлагал ей слетать на луну.
— Тогда солевые ванны.
Кате стало совсем уж смешно:
— У нас баня.
— Для рук. Покупаешь морскую соль и растворяешь в тазике.
Она хмыкнула.
Ее нечаянный собеседник был высокий, крепкий, с широкими бровями вразлет и тяжелыми скулами.
— Ну, — вздохнул он, не дождавшись ответа, — до завтра!
— До завтра, — повторила она.
На кухне уже сворачивались. Работали с раннего утра до четырех. Но Катя уходила в конце. Надо было еще помыть полы.
— Видела красавчика? — с маслянистой улыбкой спросила тетя Тоня, сгружавшая в сумку третий десяток яиц, оставшихся от обеда.
Катя почему-то опять покраснела и схватилась за швабру.
— Видела.
— Генка сказал — наш новый старший повар, — и добавила с восхищенным придыханием, — из Москвы.
Имя заведующего, Геннадия Петровича, давно пообтесалось до «Генки», как ствол когда-то раскидистого дерева, от которого оставили один пенек. Хотя молодежь в обращении еще сохраняла формальности.
Катя хихикнула, отжимая коричневую тряпку:
— А у нас-то он чего забыл?
— Да вроде к сестре приехал. Маринка из ветеринарки — знаешь?
Она чувствовала, как промокла от пота одежда.
— Теть Тонь, а кондиционеры после ремонта будут?
— Будут, всё будет.

Александра Ручьёва (Челябинск) производственный роман «Заводские настройки»

Игрушки
Когда говорят о трудном детстве, почему-то вспоминают деревянные игрушки, прибитые к полу. Мне интересно, у кого-нибудь действительно так было? У меня — нет, но мои игрушки по суровости могли бы посоперничать с деревянными. При этом детство не отличалось ничем примечательным или тяжёлым.
Как дочь заводчан, я ежедневно слушала разговоры родителей о работе. Всякие Бочкарëвы, Зорины и прочие товарищи превращались для меня в таинственных сказочных персонажей. Мама с папой играли с ними в другом, заколдованном мире, пока я скользила и падала с ледяных горок в дурацком детском садике «Солнышко». Одно из падений обернулось невидимой ниткой шрама на лице и сделанной после трагедии фотографией для выпускного альбома. На ней я, насупленная, сердитая, всем своим видом показывала: «Нечего меня со шрамом фотографировать!»
Иногда мне что-нибудь перепадало. Мама приносила обломки образцов из лаборатории. Сама того не ведая, она открыла для меня новый мир. Мир железок. И я даже не могла вообразить, насколько они изменят мою жизнь в будущем.
Первыми железными игрушками стали половинки металлической гантельки. Маленькие, блестящие фигурки весело перекатывались у меня на ладони. Если поставить их на основания, то получатся башни с изломанными шпилями или мачты кораблей. Возможно, половинки могли превратиться в шахматные фигуры, но я не знала, как ими играть.
Следующими мама подарила мне два гладких кирпичика с бороздами на гранях. Вот с ними можно было смело возводить что-нибудь серьёзное. Или подставку из них соорудить, например.
Однажды мама привела меня к себе на работу в лабораторию. Тогда ещё было можно. Мы прошли мимо огромного здания с белыми колоннами, на котором графическими каменными буквами было написано «ЛАБОРАТОРИЯ» и какой-то год. Позже мне объяснили, что это год постройки. Мы зашли в соседнее здание проходной. Как меня, ещё школьницу, пустили на завод, я совсем не понимала. Какие-то вертушки, охранники. Мама что-то показала им, и мы пошли дальше.
Мама вела меня широкими коридорами того огромного здания с колоннами, а я непрестанно вертела головой. Где-то там, на потолке, висели старые белые плафоны с красными цветами. А что творилось за деревянными дверями таинственных кабинетов я не представляла. Только силуэты за матовыми стёклами могли подсказать. Но они молчали.
Мамина лаборатория тоже была большая. И там стояло много странных железных машин. Некоторые из них прятались в больших коробах. Об их назначении мне никто не рассказывал. Что мне хотела показать мама, я не понимала.
Тем временем её коллеги с любопытством рассматривали меня. С кем-то мы были знакомы заочно, по маминым историям, а кто-то уже видел меня с ней. Город Чебаркуль — это же большая деревня, кто-нибудь кого-нибудь да знал. Со мной здоровались в городе, спрашивали про семью, я чего-то невпопад отвечала, совершенно не понимая, с кем беседую…
Дверь заграждения одной из машин уже была открыта: наверное, готовились к испытанию.
— Сейчас, Саша, проверим, при какой силе сломается этот образец, — мама протянула мне руку с железным бруском. Жаль, я не успела его потрогать.
Мама исчезла за дверью, закрыв её за собой. И медленно, плавно машина просыпалась, словно потягиваясь. Только вместо рук у машины — маятник.
Раз, и маятник со скрипом описал дугу. Два — новая дуга. Три, четыре, пять… и бум. Всё закончилось. Я даже не поняла, что произошло. Что-то упало, кажется.
Мама вышла с двумя серебристыми брусочками в руках.
— Смотри, Саша. Это остатки образца после испытания. Копёр ударил по нему несколько раз и сломал.
— А зачем? — спросила я, жадно глядя на бруски. Вот бы их себе забрать!
— Чтобы измерить силу удара, при которой образец сломается. Это нужно для изучения свойств металла.
— Ого. А ты меня ещё сюда приведёшь? Хочу ещё экскурсию.
— Если захочешь — что-нибудь придумаем. А образцы можешь забрать. Я тебе потом ещё принесу.
Надо ли говорить, что после приключений на заводе я берегла блестящие бруски больше остальных сокровищ. Для них в своей комнате я отвела особое место.
Я назвала его «Тайная комната». Начитавшись Гарри Поттера, я впустила тайну к себе в комнату. Возле книжного шкафа на широко расставленных ножках стоял рыжий стол в разводах. А на нём громоздился круглый аквариум, который поддерживали изогнутые зелёные железные листья. Красно-синие гуппи и алые меченосцы медленно проплывали среди настоящих водорослей. Им, казалось, не было ни до кого дела. А мне так хотелось поиграть. Вот я и обустроила местечко под рыбьим домом.
Вначале я занавесила подстолье старыми жёлтыми шторами. То ли мама выделила из своих запасов, то ли где-то раздобыла сама. А внутри творилось волшебство. Я поставила туда комодик из спичечных коробков, оклеенный жёлтой, голубой, розовой и зелёной бумагой. На ящичках и стенках сверкали звёзды. И, конечно же, я положила туда маленький кристаллик, переливающийся рубином камешек (самый любимый) и много-много разных бусин.

Дмитрий Серков (Санкт-Петербург) сборник рассказов «Обыкновенные люди»

Пуговица
Проснувшись сегодня, Женя прежде всего посмотрела на блестящую пуговицу и вспомнила один май. Поздний май пятого класса, когда очередной школьный год медленно засыпал в запахе высокой полыни под разговоры болтливых кузнечиков.
Тот май надолго запомнился ей, а потом надолго забылся. Но, проснувшись сегодня, Женя вспомнила тот приставучий май, и теперь ничего кроме мая пятого класса ей в голову не приходило. Даже пахло тем маем, той полынью, что преждевременно расцвела на аллее, отделявшей жизнь от смерти.
Не вставая с кровати, она смотрела в утреннее окно, слушала забытые разговоры кузнечиков, обсуждающих приближающийся пушистый июнь. Яркий портфель ее подруги прыгал вверх-вниз. Волосы и мочки ушей уже нагрелись, когда они в последний учебный день еще в школьной форме брели домой, но казалось, что брели прямиком в беззаботное лето.
– Как думаешь, – спросила подруга, – почему асфальт плавится?
Женя посмотрела на зависшее над дорожкой парное марево, напоминающее ей газовую душу воды, когда та покидает кипящий чайник.
– Как это почему? Нагрелся, вот и плавится.
– Я не об этом, глупая, – нахмурилась подруга. – Я о том, почему он действительно плавится.
Она подскочила и оказалась на длинном бордюре, отделяющем кусты говорящей полыни от бетонной полоски. Перед лицом Жени вновь вырос ярко-морковный портфель.
– Действительно? – задумалась Женя, повторив за подругой акробатический этюд. – Не понимаю, о чем ты.
– Такое простое объяснение не может ничего объяснять, – улыбнулся голос из-за морковного портфеля. – Ты так не думаешь?
– Пожалуй, – признала Женя, цепляясь одеждой за зеленые крючки, которые пытались перетянуть её на свою сторону. – Но тогда почему? Почему асфальт плавится?
– Я не знаю, – усмехнулся портфель. – Но это не значит, что твое простое объяснение правильное.
Вдруг она остановилась.
– Может быть, завтрашнее лето просто проголодалось за год? И теперь хочет съесть последний учебный день, а потому и жарит его на асфальтной сковородке?
Женя почувствовала, что теряет равновесие и, выбирая между полынью слева и бетоном справа, назначила местом падения полынь. Несколько тонких прикосновений. Тут же стало щекотно и весело. Молодые травинки, не забывая пахнуть, хватались и щипали.
– Вряд ли, – стараясь не нахлебаться травы, произнесла Женя, пробираясь через заросли мая пятого класса. – Асфальт же плавится всё лето, а не только весной, перед каникулами. Значит, дело не в этом, – и все равно набрала травы полный рот и полный нос. – Не готовит же лето само себя? – посмотрела под ноги (ну вот… одуванчик раздавила).
Подруга призадумалась и помрачнела.
– Тогда может лето готовит нас?
Женя запрыгнула обратно на каменный канат.
– Что-то мне не хочется чтобы меня готовили, – нахмурилась она, выравнивая рюкзак.
Подруга поправила косички и улыбнулась.
– Никто не хочет. Но тут ничего не поделать. Асфальт-то уже плавится.
Хлебозавод и одна башня
Восход еще едва касался пиджака, когда девочки, следуя тропинкой иголок, преодолели небольшой сосновый лесок, пиная ботинками еще прошлогодние засохшие шишки. В раннем детстве эти шишки напоминали Жене морские ракушки, что по какой-то причине покинули свой пляж и переместились в город. «Наверное, и у ракушек бывают экскурсии», – размышляла тогда Женя.
Но вот ракушки закончились, и они вышли на аккуратную улочку, по другую сторону которой обе жили. Ту улочку разделяла на две равные половины причудливая аллея с яблонями, что располагалась посередине – точно в промежутке между Женей и Летом. Одна автомобильная дорога отделяла аллею от соснового леска с ракушками-туристами, другая – от девятиэтажного дома, в котором начинались летние каникулы. И чтобы добраться до каникул, только и оставалось, что перейти автодороги по двум ее берегам.
Сперва предстоял довольно заурядный пешеходный переход без светофора и с выцветшей зеброй, дымящейся на солнышке. Женя тут же включила режим «внимательного перехода проезжей части». Не то чтобы она была осторожной и бдительной, нет, совсем даже наоборот. Она включала этот режим только для одного единственного пешеходного перехода – того, что был прямо перед девочками. Этот переход, как ей давно уже казалось, замыслил против нее что-то нехорошее. Замыслил, но так и не осуществил, а давать ему такого повода Жене совсем не хотелось.
Дело в том, что улочка их была не то чтобы сильно оживленной, зато соединяла между собой два оживленных центральных проспекта с очередями из машин. Вот и получилось, что по узенькой, зажатой между двух бордюров дорожке шустро рассекали больно умные автомобили, которые медленным пробкам на параллельных проспектах предпочитали быструю езду между ними. Останавливаться и пропускать пешеходов на данном переходе в среде автомобилей считалось дурным тоном. Все их свободное естество обнажалось на той «взлетной полосе» в 300 метров и не могло прикрыться, растворяясь в моменте узкой линии.
Можно подумать, что у Жени, верно, были проблемы с головой или какая-нибудь, как сейчас модно говорить, повышенная тревожность, популярная в тревожных кругах, но нет. У Жени были все основания подозревать данный переход в дурных намерениях в отношении себя.
На самом деле, хотя она никому об этом не рассказывала, к маю пятого класса у нее уже был неприятный опыт перехода этого перехода. Этой дороги единственной скорости и единственного намерения.
Как-то лет в семь она пузатой сугробами зимой вместе с бабушкой собиралась переходить скрывшуюся под шубой зебру. Той зимой какой-то недотепа, несведущий в гоночных правилах скоростной улочки, решил пропустить их. Бабушка с Женей удивились такому обстоятельству (обычно никто не пропускал, это они обычно всех пропускали), но все-таки рискнули довериться переходу и тому, кто остановился перед ним. На самом деле, ради приличия, они сперва даже постояли на месте, чтобы дать водителю возможность исправиться и поехать как следует, но тот все равно не ехал, вынуждая Женю с бабушкой двигаться первыми. Такое внезапное непотребство лишило бабушку возможности обвинить всех существующих (и еще несуществующих) водителей мира во всех существующих и еще не выдуманных грехах, что, без сомнения, было плохо, а не хорошо. Но стоять на морозе было еще хуже. Водитель просто не оставил им выбора, кроме как сделать ему одолжение и начать переход. В общем, водитель явно был тем еще простофилей. И вот, когда Женя рука об руку с бабушкой чуть было не миновали переходную зебру, из-за остановившегося нарушителя установленного гоночного режима вырвался натуральный знаток. Тот точно знал как нужно ехать и как нужно вести себя здесь. Тогда Женя толком ничего и не поняла (всегда была немного бестолковая). Единственное, что она помнит, так это странное предчувствие, а после него звук откуда-то из неоткуда и нос в снегу. Большущая шапка с бубенцом лежала перед ней, а слева лежала бабушка. Живая. Отделались, как принято говорить в таких случаях, «легким испугом». Впрочем, это было бы не совсем верно. Может, бабушка и отделалась испугом, а Женя даже испугаться не успела. Зато от того предчувствия до сих пор отделаться не могла. А устроивший им свидание со снегом водитель резвой пулей умчался прочь, словно его никогда и не было. Словно и Жени с бабушкой никогда не было.

Ольга Харитонова (Новосибирск) сборник рассказов «Чужая сторона».

Первый «А»
Из-за леса, по длинному лицу разбитой дороги, в Малые Броди заехал автобус. Он жёлтым пятном мелькнул за домами, остановился на бывшей площади, смяв пузом жухлую траву. Подошедшие люди тянули головы, разглядывали пассажиров в окнах над красной надписью «Дети».
Автобус чихнул. Маленькие пассажиры разом подняли подбородки, до этого лежавшие безвольно, открыли глаза.
— А они способные? — спросила Леночка, глава администрации, у Михаила.
— Со способностями. Так точнее.
Гармошка двери собралась вбок, детям освободили дорогу в ДК. Они потянулись ко входу. Уже в школьной форме: белых рубашках, брючках и юбочках, неловкие, как живые. В клубе выстроились вдоль сцены — на выбор.
Когда Михаил в начале августа приехал в Малые Броди продавать родительский дом, он встретил Леночку, бывшую одноклассницу с извечным куцым русым хвостиком, попал к ней на чай. Она рассказала, что посёлок чахнет и ещё десятка рабочих мест скоро не станет:
— Сельские школы после нового закона попали под укрупнение: если учащихся осталось не больше двадцати, школу предписано «оптимизировать». Многие оказались под этим дамокловым мечом, и школа в Бродях тоже. У нас в прошлом году доучивалось девять человек, а из них четверо теперь выпустились и уехали… Два первоклассника на будущий год — разве это класс? Закроют, закроют! Соединят нашу школу с Крепужихинской, и всё, все учителя — вон!
Леночка глотала горячий чай, как водку. Чай Михаила медленно остывал.
— Представь, Миш, что ребятишки по автобусам будут скитаться, в сугробах буксовать, а? Соседняя школа далеко! Можно свезти наших домашних детей туда, в интернат, чтобы жили поближе к школе, но тогда мы совсем… Нет детей — нет жизни!
Из-за горячего чая и слова вылетали из Леночки горячими:
— Сволочи там сидят! А нам нужны дети. Но где ж их взять? Пособие на усыновление пока выбьешь…
Тогда Михаил предложил поселковым учителям решение: пообещал выделить детоботов от своей фирмы, как раз штук двадцать. Бесплатно, но с разрешением на съёмку, на тесты, на сопровождающую научную работу.
— А можно нам первоклассников? — заумоляло село. — Тогда на ближайшие одиннадцать лет мы спасены, пока доучатся!
И вот теперь детоботы, похожие на семилеток, стояли на сцене ДК нарядные, смотрели на сельчан во все жидкокристаллические глаза.
Люди не стали сильно выбирать, воротить нос, брали осторожно за маленькие ручки, отводили из толпы в сторону, заговаривали.
Только Федотов толкнул жену, бросился вперёд, увидев у темноволосого мальчишки крупные золотые зубы: «Смотри! Наш будет!» — он не за руку схватил, а поднял его сразу на плечо, понёс к столу регистрации. Родство, что ли, почувствовалось Федотову: у него самого блестели справа вверху две коронки. Федотовы записали мальчишку Женькой и сразу убежали домой.
Воронцовы забрали рыженького, похожего на Антошку из советского мультика, улыбчивого и ушастого. Спросили его: «Кузей будешь?» Так и записали.
Светленькую девочку — чёлочка набок, косичка вниз — повела за руку Теплова. Девочка сама ей сказала: «Хочу быть Валерией!» — а Теплова лишь восторженно заулыбалась.
Мальчишку, эдакого пухлого младенца, только с длинными ногами, отдали Целиковским, те были согласны на любого. Имя дала жена Целиковская — «Степан, Стёпа». Искусственность Стёпы выдавал только правый круглый глаз, мутно моргающий зелёным светом.
— Это копии чьих-то детей? — уточнила Леночка шёпотом. Михаил успокоил:
— Нет, сгенерированы с нуля.
За последним оставшимся ребёнком подошёл Поляков Дмитрий Васильевич, бывший пастух, а нынче нищий пенсионер, попросил детобота для помощи по хозяйству, вдвоём с женой-инвалидом они уже еле справлялись. Мальчик им как раз был кстати, пусть хиленький, сонный и с торчащими кроличьими зубами.
— Лёва, пойдёшь к деду жить? — спросил Дмитрий Васильевич. И мальчишка кивнул, согласившись с именем и приглашением.
Михаил с Леночкой уходили последние, Леночка закрывала зал ДК, приговаривала тихо: «Детоботы всё не детдомовские. Те хулиганят, воруют… А теперь у деревни откроется второе дыхание».
— И работа будет, культура: в кружках, клубе, библиотеке… — подхватил Михаил.
— И эта ваша научная деятельность!
Августовский вечер перетекал в тёплую ночь. Где-то в дальнем лесу завела кукушка. С конца улицы доносились крики беспокойных гусей.
Леночка предложила Михаилу пожить пару дней у неё, забеспокоилась, что дом его родителей «сырой, холодный, сложится, не дай бог, ночью». Она забежала в избу магазина, оставив Михаила на крыльце вместе с Санычем, бывшим его соседом. Саныч курил, они разговорились.
Двадцать лет тебя, мол, не было. Да как один день, поверишь. А мы тут вот так вот. А вроде раньше табун лошадей имелся? Куда! Сейчас и картошку многие не сажают. Деревня потихоньку умират, затихат… Зарастает лесом и травой. Змеи одни ползают. Да, Саныч, хреново так-то.
Окурок полетел от крыльца и погас в полёте.
— Зачем ты сюда детей-то? — спросил Саныч тихо.
Михаил немо уставился на него: на лицо, стянутое к носу, как безразмерный черепной чехол, на отросшую мякоть ушей, на обвисший рот с затхлым запашком. Если Михаил, почти ровесник Саныча, за эти двадцать лет зрело возмужал, то Саныч — именно что постарел.
— Здоровья, — проводил его Михаил.
— Куда! Сёдня живы, а завтра сковырнулися…
Саныч шагнул в темноту, и силуэт его моментально пропал, даже шаги не слышались.

#Лицей #лицейпроза #голосование

Главная > Материалы проектов > Премия «Лицей»