Александр Амфитеатров: неуёмный русский писатель

Текст: Денис Краснов

Знакомясь с писателем, вошедшим в историю под столь диковинной фамилией, первым делом любопытствуешь: не псевдоним ли? Нет, не псевдоним; фамилия эта – из числа «семинарских», тех, которые придумывали себе некогда выпускники духовных учебных заведений. В родословной Александра Амфитеатрова значится сразу несколько выдающихся лиц духовного звания. Самый известный из них – святитель Филарет, митрополит Киевский и Галицкий, один из наиболее видных церковных деятелей первой половины XIX века. Родным братом Филарета был Семён Раич, домашний учитель Тютчева, переводчик Вергилия, Ариосто и Тассо.

Отец писателя, протоиерей Валентин Амфитеатров, служил настоятелем Архангельского собора Московского Кремля, был вдохновенным проповедником, благотворителем и автором трудов по ветхозаветной истории. Почитаемый в народе как чудотворец, Валентин Амфитеатров уже в наше время, в 1998 году, был прославлен в лике местночтимых святых.

«Дилетантское озорство»

По материнской линии Александр Валентинович, появившийся на свет в 1862 году в Калуге, состоял в родстве не только с лицами духовного звания, но и светской интеллигенцией. Дядей Амфитеатрова был профессор экономики Александр Чупров, видный деятель земского движения. Как и Чупров, будущий писатель окончил юридический факультет Московского университета. Амфитеатров отмечал «особые условия» своего детства, питавшие его развитие «в семье хотя священнической, но высокоинтеллигентной и либеральной». Русскому языку мальчика обучил отец, «хороший стилист и знаток изящной литературы».

Тяга к словесным виршам обернулась для 16-летнего юноши публикацией первых стихов в петербургском журнале «Пчела». В студенческие годы Амфитеатров сотрудничает с московским юмористическим журналом «Будильник», где знакомится с Антоном Чеховым и печатается под различными псевдонимами: Амфи, Мефистофель из Хамовников, Spiritus familiaris. Амфитеатров не без улыбки вспоминает 1883 год, когда редактор «Будильника» Василий Левинский так характеризовал свой журнал: «У меня всю прозу Антон Чехов пишет, а Амфитеатров – все стихи».

Позднее Амфитеатров отнесёт свои творческие опыты в «Будильнике» и петербургских «Осколках» к области «дилетантского озорства», а первой «более или менее ответственной вещью в печати» назовёт рассказ «Алимовская кровь», вышедший в «Русских ведомостях» в 1884 году.

Однако спустя год по окончании университета молодой юрист и начинающий автор делает резкий поворот и в 1886 году поступает на оперную сцену. Оказавшись «слишком молодым» баритоном для Мариинского театра, Александр отправляется в Италию для дальнейшего развития своих певческих навыков. Параллельно он трудится корреспондентом русских газет в Милане, а по возвращении в Россию служит два сезона в операх Тифлиса и Казани.

«Грубый талант»

В 1889-м Амфитеатров оставляет сцену, и именно этот год впоследствии осознаётся им как время перехода к профессиональной литературной деятельности. Поначалу он работает в редакции тифлисского «Нового обозрения» (1888-1891), затем в бакинском «Каспии» (1892) и, наконец, в авторитетном «Новом времени» (1891-1899) Алексея Суворина, где ведёт рубрики «Москва. Типы и картинки» и «Этюды», не отступая от умеренно-консервативного направления издания.

В 1895 году выходят сразу два романа – «Отравленная совесть», переработанный на основе книги «Людмила Верховская» (1890), и одно из самых известных творений Амфитеатрова – оккультный (или даже «антиоккультный») бестселлер «Жар-цвет». Драмы «Полоцкое разорение» (1892) и «Отравленная совесть» (1898) ставятся в Малом театре, и всё бы хорошо, но вместе с популярностью и востребованностью на пылкого литератора накатывает волна идейных борений.

В 1897 году он совершает поездку в Польшу, которая сильно подрывает «доверие к охранительству и национализму». Нарастающее охлаждение к «Новому времени» завершается окончательным разрывом после студенческих беспорядков 1899-го в Петербурге. В том же году Амфитеатров вместе с фельетонистом Власом Дорошевичем учреждает радикальную газету «Россия».

В 1902 году Old Gentleman (ещё один псевдоним Амфитеатрова) публикует в «России» первую главу романа-фельетона «Господа Обмановы», что приводит к закрытию издания. Эта грязноватая, но вполне прозрачная сатира на царскую семью возмущает общественность.

«Когда Алексей Алексеевич Обманов, честь честью отпетый и помянутый, успокоился в фамильной часовенке при родовой своей церкви в селе Большие Головотяпы, Обмановка тож, впечатления и толки в уезде были пестры и бесконечны. Обесхозяилось самое крупное имение в губернии, остался без предводителя дворянства огромный уезд.

На похоронах рыдали:

— Этакого благодетеля нам уже не нажить.

И в то же время все без исключения чувствовали:

— Фу, пожалуй теперь и полегче станет.

<…>

Сын Алексея Алексеевича, новый и единственный владелец и вотчинник Больших Головотяпов, Никандр Алексеевич Обманов, в просторечии Ника-милуша, был смущен более всех.

Это был маленький, миловидный, застенчивый молодой человек с робкими, красивыми движениями, с глазами то яснодоверчивыми, то грустно обиженными, как у серны в зверинце.

Перед отцом он благоговел и во всю жизнь свою ни разу не сказал ему: нет. Попросился он, кончая военную гимназию, в университет, -- родитель посмотрел на него холодными, тяжелыми глазами навыкате:

-- Зачем? Крамол набираться? Никандр Алексеевич сказал:

-- Как вам угодно будет, папенька».

Александр Чехов (старший брат Антона Павловича) клеймит фельетон как «глупый и бессодержательный, который публика читала с недоумением. Но когда догадались под "Обмановыми" понимать "Романовых", то фельетон получил другой колорит – подлого пасквиля, направленного в интимную сторону царской семейной жизни… Интересно, что в обществе и в редакциях никто не жалеет Old'a и все единодушно именуют его подлецом. Единодушие поразительное». Максим Горький не менее категоричен: «Амфитеатрова фельетон – пошлость, плоское благёрство. Я рад, что его послали в Иркутск, быть может, он там будет серьёзнее. Он всё же – талант, хотя грубый, для улицы, для мещанина».

Правда, сослали писателя не в Иркутск, а в Минусинск, а оттуда, «во внимание к заслугам престарелого отца», перевели в Вологду, в то время – место пребывания таких политических ссыльных, как Николай Бердяев, Анатолий Луначарский, Алексей Ремизов и Борис Савинков. Вскоре Амфитеатров возвращается в Петербург и, получив освобождение в 1903 году, вновь активно включается в журналистскую работу.

В 1904-м следует новая ссылка в Вологду – за публикацию статьи в защиту студентов Горного института, обвинённых в поддержке вражеского государства в Русско-японской войне. Летом того же года опальный журналист покидает Россию – надолго, но пока ещё не навсегда.

«Такого работника трудно представить»

Оказавшись поначалу в Париже, Амфитеатров не теряет времени: читает курс истории Древнего Рима в Русской высшей школе общественных наук, издаёт революционную газету «Красное знамя», вступает в масонскую ложу «Космос», членом которой числится с 1905 по 1908 год. Много лет спустя он с большой иронией вспомнит о своём пребывании в ряду «вольных каменщиков», занятых сугубо буржуазными интересами под прикрытием театрализованного ритуала.

В 1906-1916 годах Амфитеатров живёт в Италии, тесно общается с Германом Лопатиным и Максимом Горьким, пишет первые четыре романа исторической хроники «Концы и начала»: «Восьмидесятники» (1907), «Девятидесятники» (1910-1911), «Закат старого века» (1910), «Дрогнувшая ночь» (1914). В полной мере воплотить замысел этого многотомного труда писателю в итоге не удастся. Дойдя до начала XX века в пятой части повествования, романе «Вчерашние предки» (1928), Амфитеатров поставит точку, так и не добравшись до событий Первой мировой войны и Октябрьской революции.

При этом авторская неутомимость Амфитеатрова просто поражает. Хорошо знавший его по Италии Михаил Осоргин отмечал: «Всегда и везде он жил громоздко, шумно, открыто, в обстановке, которая, казалось бы, не давала возможности работать. И между тем такого работника, как А.В., трудно было себе представить: он писал сразу несколько работ на нескольких столах, говорил в диктофон, и несколько переписчиц не поспевали за ним. Не думаю, чтобы кто-нибудь из русских писателей, не исключая и знаменитого этим Потапенко, написал количественно так много, как Александр Амфитеатров!»

Конечно, сложно подсчитать достоверно, но некоторые факты говорят в пользу предположений Осоргина. Собрание сочинений Амфитеатрова, выходившее в России в далеко не полном виде с 1910 года, оборвалось на 37-м томе. А по отчётам библиотечной выставки 1911 года книги писателя-эмигранта по популярности занимали второе место в России после сочинений Анастасии Вербицкой. К слову, Амфитеатров, как и Вербицкая, поднимал вопросы женской эмансипации – этой теме посвящены романы «Марья Лусьева» (1903), «Виктория Павловна» (1903), «Марья Лусьева за границей» (1910), «Дочь Виктории Павловны» (1914-1915), «Лиляша» (1928), «Заря русской женщины» (1929).

Залог успеха Амфитеатрова, как считал Иван Шмелёв, кроется в близости к читателю («писатель "нараспашку"») и в его простом, свободном и богатом языке – «живом, с русской улицы, с ярмарки, из трактира, из гостиных рядов, из гостиных, из "подполья", из канцелярий, из консисторий, из трущоб». Не случайно один из критиков называет Амфитеатрова «маленьким русским Золя». Именно от Эмиля Золя, родоначальника натуралистического романа, происходит обращённость к деталям быта и стремление «позитивно» – то есть средствами жизни – объяснить саму эту жизнь в её разнообразных, даже самых таинственных проявлениях.

Один из героев «Отравленной совести», писатель Сердецкий, без обиняков заявляет: «Для меня общество лаборатория; новый знакомый – объект для наблюдений; новое слово – человеческий документ. И только». Сравним со словами автора: «Я – литератор без выдумки, и каждое действующее лицо моё – ткань, сочетаемая из множества "человеческих документов"».

«Литература в изгнании»

Амфитеатров вернулся в Россию в 1916 году, заняв патриотическую позицию в годы Первой мировой войны. В начале 1917-го, за публикацию материала с криптограммой, высмеивающей министра внутренних дел Александра Протопопова, автора ссылают в Иркутск, но грянувшая Февральская революция на время освобождает его от очередных злоключений. Октябрьский переворот Амфитеатров не принимает – и снова аресты и допросы, теперь уже в ВЧК.

В последние годы пребывания на родине Амфитеатров работает в издательстве «Всемирная литература», пишет пьесы «Аввакум» и «Василий Буслаев». Однако угроза новых арестов вынуждает его эмигрировать в 1921 году и вплоть до самой кончины (1938) обосноваться в Леванто, на Лигурийском побережье Италии.

И вновь, как и всегда, – работа в различных изданиях, масса новых книг и даже участие в антисоветской организации «Братство русской правды».

В 1922-м, по горячим следам, Амфитеатров пишет «Горестные заметки. Очерки красного Петрограда», словно устраивая перекличку с ещё не опубликованными тогда «Окаянными днями» Ивана Бунина. На чужбине внимание писателя ещё больше обращается к фольклору и древнерусской литературе. Из этого вырастают сборник «Зачарованная степь» (1921), «На заре и другие рассказы», романы «Без сердца» и «Скиталица» (1922), «Соломония бесноватая» (1924), «Одержимая Русь: демонические повести XVII века» (1929).

В 1929 году в Миланском филологическом обществе писатель выступает с лекцией «Литература в изгнании», в которой даёт одну из первых классификаций художественных направлений русского зарубежья.

Амфитеатров делит русскую литературу на два главенствующих направления – «художественного объективизма» (от Ивана Тургенева) и «страстного субъективизма» (от Фёдора Достоевского). «Два русла соединились было в огромном разлив-озере Льва Толстого, но оно их не удержало, и по выходе из него поток опять разделяется на два рукава, причём тургеневский рукав значительно усилился, приняв в себя притоки от Чехова с его школою».

Именно в «тургеневском русле», по преимуществу, и развивается эмигрантская литература.

К нему Амфитеатров относит творчество Александра Куприна, Бориса Зайцева, Владимира Сирина (Набокова). Причин доминирования «неотургенизма» сразу несколько. Главная из них – переутомлённость ужасами случившейся исторической катастрофы и обращённость в сторону оптимистических исканий. Кроме того, рассеянные по всему миру русские писатели накопили небывалое разнообразие новых впечатлений. Из-за того, что русская эмигрантская журналистика не способна материально обеспечить мелкое литературное производство, многие авторы обращаются к большим формам и замыслам, в том числе в оглядке на прошлое.

Тем не менее, к «руслу Достоевского» также причастны очень многие писатели-эмигранты. Вождём «достоевщины», хоть и в новой редакции, Амфитеатров называет Ивана Шмелёва с его «Солнцем мёртвых». В «литературе скорбящей памяти» именно Шмелёв – «самая высокая точка, самая громкая нота».

Литературными вершинами русского зарубежья Амфитеатров считает Константина Бальмонта и Ивана Бунина. О Бальмонте следует довольно неожиданное и, вероятно, спорное даже для 1929 года суждение: «Вот уже около сорока лет Бальмонт царит в русской поэзии… Это едва ли не самый образованный человек в русской художественной литературе и полиглот, каких мало во всех литературах… Он – как бы живое олицетворение идеи, что русский гений есть всеславянский гений».

Бунина же Амфитеатров именует «королём художественной прозы» своего времени – и это утверждение не выглядит эксцентричным и почти сто лет спустя.

«Современный Бунин – как бы и синтез русской литературной мысли по крайней мере за три четверти века».

Какое же место в нашей литературе можно отвести самому Александру Амфитеатрову, о котором, кажется, сколько ни пиши, а всё равно – о чём-то да забудешь, что-то да не подсветишь. Михаил Осоргин, кстати, в своё время предупреждал: «Жизнь Амфитеатрова – огромный кусок русской литературной истории… Будущие историки русской литературы утонут в этом кладезе».

А столь ценимый Амфитеатровым Иван Шмелёв высказался о нём так: «Он и романист, и публицист, и историк, и драматург, и лингвист, и этнограф, и историк искусств и литературы, нашей и мировой, – он энциклопедист-писатель, он русский писатель широкого размаха, большой писатель, неуёмный русский талант-характер, тратящийся порой без меры».

«Неуёмный русский писатель» – пожалуй, и вправду звучит как нужно.