Текст: Дмитрий Шеваров
- Мим — жанр сценического искусства, а также актёр,
- выступающий в этом жанре.
Леонид Енгибаров – клоун-мим. На арене он избегал слов. Такое это искусство – пантомима. Пантомима говорит глазами, жестами, мимикой, движением тела.
И мы бы никогда не узнали, о чем думал великий артист, если бы он не сочинял маленькие рассказы.
Иногда на гастролях в чужом городе Лёня доставал из чемодана тетрадку и писал прозу, похожую на стихи. Или стихи, похожие на прозу. И чужой город становился ему родным. Самые нежные слова Енгибаров посвятил любимым городам: Еревану, Праге, Львову, Бухаресту…
«Я люблю город, в котором бывает, что до полудня не тает запах снега…» Это о Львове.
«Я влюблен в этот город той любовью, от которой щемит сердце, и кажется, если не прикоснусь рукой к его старым стенам, сейчас, сию минуту, то начну орать и реветь…» Это о Праге.
Он уставал от многолюдья, от публики, и ему было очень важно побыть наедине с листком бумаги. Времени на то, чтобы писать большие вещи, у него не было, поэтому всю глубину чувств он спешил уместить на одном-двух тетрадных листках.
Получались новеллы и притчи. Литературные пантомимы. Каждое слово – отточенный жест. Поэзия мима.
Если вдуматься, то все великие поэты в глазах обывателя были немного клоунами.
Перечитывая Енгибарова, его акварельные этюды, полные нежности и душевного трепета, трудно поверить, что их автор почти десять лет отдал такому жесткому виду спорта, как бокс, и добился в нем звания мастера. Что он вырос в послевоенном дворе среди отъявленных хулиганов.
Но без такой подготовки Енгибарову не удалось бы взойти на вершину мирового цирка, открыть новую страницу в этом самом консервативном из искусств. Енгибаров первым отказался от привычных клоунских масок (Дурака, Простака и Нахала) и вышел к публике самим собой. Молодым человеком 1960-х. То смешливым, то грустным и всегда – влюбленным.
Актер Сергей Юрский говорил о Енгибарове: «На арену впервые вышел талантливый душевный шалопай». А другой его близкий товарищ, Ролан Быков, вспоминал: «Он был добрый и нежный до слез, пылкий и вспыльчивый до кулаков, умный и очень смешливый…»
В 1971 году (за полгода до ранней смерти артиста) ереванским друзьям удалось издать сборник литературных миниатюр Енгибарова. На обложке был нарисован сложенный зонтик и солнце.
Как раз в ту пору мой папа был в командировке в Армении и привез оттуда эту необычную книжку. В ней не были пронумерованы страницы. Вернее, пронумерованы только три: 35-я, 36-я и 38-я. Сразу чувствовалось, что эта книга цирковая, с секретом. А стоила она всего 5 копеек. Стакан газировки с двойным сиропом.
Книжка имела в Ереване огромный успех. Только старики сетовали, что Леонид Енгибарян (именно такое имя стояло на обложке) не писал на языке отца, по-армянски. Но мама-то у него была русская, и родился Лёня в Москве и жил в Марьиной Роще.
Положение исправил Левон Манвелян – он перевел новеллы Леонида Енгибарова на армянский. Для Левона, для его души, эта работа была спасательным кругом, ведь сорок лет переводчик был прикован к постели.
О том, как целительна проза Енгибарова, мне говорили многие люди, попавшие в трудные жизненные обстоятельства.
Жаль, что книг Леонида Енгибарова не найти днем с огнем. Издатели проходят мимо мима.
Мы даже не понимаем, как обкрадываем себя, не имея под рукой книжки Леонида Енгибарова. Его коротких как вздох миниатюр.
Ведь все мы устали от длинных пустых слов, за которыми нет ни судьбы, ни боли, ни любви, ни тепла.
Последние слова осыпались с засыхающего древа познания… Впрочем, если приглядеться, то где-то высоко, на вершине древа, трепещут под весенним солнцем несколько зеленых слов.
Любимым цветом Леонида Енгибарова был зеленый.
Поэзия Леонида Енгибарова
P.S. Рукописи Леонида Енгибарова хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства, фонд № 2762.
Ты, я и грусть
- Кафе становится пустым.
- Сдвигают стулья, гремят на кухне посудой.
- Остаемся только ты, я и грусть.
- Прости меня, я знаю, ты хотела, чтоб
- сегодня мы были только вдвоем, но
- со мной всегда моя грусть.
- Ну вот, ты уже сердишься, тебе
- нужно позвонить. Я понимаю. Срочно.
- Кафе становится пустым,
- сдвигают стулья, гремят на кухне посудой.
- И мы только вдвоем, я и ты,
- моя грусть.
Интервью
Вы хотите откровения? Оно приходит редко. Но оно необходимо.
Мне.
Что в моей жизни было самое страшное?
Когда жить невмоготу.
Мать закрыла меня своим телом, когда взорвалась фугаска на Арбате, в 42 году.
Я окровавленный стоял на ринге и знал, что, если не выиграю, дома нечего есть. (Это был любительский спорт.)
Сорвался с 12 метров, с трапеции, в Ереванском цирке.
Но самое страшное, когда меня, проверяя Там, спросили:
– А вы книжки читаете?
Карманный вор
Я карманный вор.
Я король карманных воров.
Я богат и счастлив.
Я почти что счастлив.
Вот только жаль, что никто не носит сердце в кармане!
Не обижайте человека
Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же еще не успевший ничего написать, даже «Турецкий марш». Вы его обидите — он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей.
Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек — Моцарт, и все же не надо: а вдруг…
Не обижайте человека, не надо.
Вы такие же, как он.
Берегите друг друга, люди!
Девчонке, которая умеет летать
Ты только не бойся. С тобой никогда ничего не случится, потому что у тебя два сердца. Если в воздухе на секунду замрет одно, то рядом забьётся второе. Одно из них дала тебе твоя мать. Она смогла это сделать потому, что девятнадцать лет назад сумела полюбить, полюбить...Ты не смейся, это очень трудно - полюбить. А второе сердце дал тебе я. Носи в груди мое шальное сердце. И ничего не бойся. Они рядом, если замрет на секунду одно, то забьётся второе. Только за меня не волнуйся, мне легко и прекрасно идти по земле, это понятно каждому. Моё сердце в твоей груди.
Той которая впервые узнала, что такое дождь
Дождь – это значит мы дома, одни, дома, на нашей маленькой Земле, плотно закрытой мягкими тучами. Нам ничего не страшно, мы вместе у огня, зажжённого солнцем много, много веков тому назад и, тихо кружась на уютной Земле, можем отдохнуть, а потом снова проверить, что там за…
Дождь – это твои мокрые волосы, капли чистой воды, драгоценные, как капли изумрудов. Их просто дарят нам тучи, мы промокли, нас напоил дождь, дал нам свой шелест. Мы одни за стеной дождя. Как уютно у нас на влажной Земле.
Дождь, наш добрый земной Дождь.
Если бы не было на Земле дождя, мы бы сбежали отсюда, сбежали туда, где идёт Дождь.
Дождь. Дождь.
Ты спрашиваешь, за что я люблю дождь?.. Дождь – это когда мы вдвоём. Нам не нужно идти в гости, и никто не придёт к нам, потому что – Дождь.
Дождь, и никто не мешает нам целовать влажные губы.
Дождь, и тебе необходимо моё тепло, без меня тебе холодно, потому что Дождь. Дождь – это только наше, земное. Солнце на всех планетах – на чёрном, земном, оранжевом небе – то же, то же самое Солнце. А дождь бывает только у нас, у нас на Земле. Тёплый дождь.
Хорошо тебе у нас, ты не улетишь? Правда?
Уютно и легко жить на Земле.
Правда.
Ты грустишь. Тебе рассказали…
Что дожди на Земле бывают разные: бывают свинцовые, бывают из облака, похожего на гриб…
Да, это правда. Так бывает.
А ты не верь, не верь, любимая, не вспоминай, не рассказывай об этом у себя дома.
А когда ты прилетишь обратно ко мне, навсегда, обещаю – всё будет совсем по-другому.
Я клянусь тебе, у нас это не повторится, а я приготовлю для тебя длинные полосы солнца, пропущенные сквозь кружево светлых облаков, а в них раздроблю миллионы капель хрусталя...
Прилетай!
1968
Диплом
Мать долгих двадцать лет мечтала, что ее сын был «не как все». Сама она родилась и выросла в Марьиной Роще, и все у нее было в общем как у людей: трудное детство, 8 сестер и братьев, война и муж, погибший на фронте, и голодные послевоенные годы, – все, как у людей. Обычных людей в Марьиной Роще, и страстно она хотела, чтоб сын ее был ««не-как-все».
Правда, фантазия матери в выборе профессии для сына дальше переводчика где-то в посольстве не шла. Да и трудно это, тренировать фантазию, когда, едва тебе исполнилось двадцать лет, ты уже шьешь по двадцать часов в сутки варежки с одним пальцем на правой руке, такая уж мода была во время войны, и когда эта мода прошла и Марьина Роща снова зацвела своими скверами, мать за те десять лет, пока не срубили ясени и не поставили серые кооперативные коробки, сумела вырастить сына, в маленьком, зеленом 10-м проезде, на последние гроши покупала книги, для которых у самой никогда не было времени. Надев очки, она шептала малознакомые прекрасные имена на обложках: Куприн, Стендаль, Андерсен и уж очень трудное: Ан-ту-ан-де-Сент-Экзюпери – господи, разве выговоришь.
А сын вырос, по старой традиции Марьиной Рощи прекрасно бил обеими руками, не только на ринге, был дерзок, смел на экзаменах в своем каком-то непонятном, то ли театральном, то ли еще каком «искусственном», институте. И когда старые профессора ставили в пример его скромность, талант и воспитанность, они не удивлялись, что его мать кончила всего четыре класса, они видели ее руки.
И для матери наступил счастливый день, наконец, сделал для нее главное, принес то, что она долгие годы ждала, то, чего не имела она сама и ее подруги: диплом о высшем образовании.
Мать стояла во дворе у корыта, а соседка тетя Фрося сидела на скамье и лузгала семечки, когда сын, пританцовывая, шутливо бросил матери бордовую книжку: «Держи, Ма! Все!» – и убежал.
«Скоро буду-у-у-у!»
Она вытерла руки, раскрыла диплом и непрошеные слезы искривили двор и тетку Фросю на лавочке.
– Что там такое? – поднялась тетка Фрося.
«Клоун», – прочла мать дрожащими губами, а тетка Фрося, обнимая ее, сказала: «Ну чего ты расстраиваешься, небось это тоже профессия».
Мама
Он горько плакал.
Ему было 33 года.
Он приехал домой на день, два, как обычно.
Внешне он выглядел, как мальчишка лет двадцати, с таким же характером, ну вот и попало, не будь дураком, вот и плачь.
Женщины любят теперь решительных и практичных, а эти качества у него отсутствовали, он был Художником.
Он плакал вместе с ночным дождём за окном, опустив голову в ладони.
Он думал о своём горе и, конечно, обвинял во всём свою мать.
Это она родила его со смешным лицом паяца, а в детстве эта ужасная женщина так и не научила его быть жёстким против подлости.
Она учила его видеть утренний туман над рекой. Слабая женщина. Она вдруг проснулась, встала, накинула халатик и подошла к сыну.
– Мой маленький, – чуть слышно сказала она, – это я родила тебя таким, твои тонкие ноги несли тебя по гаревым дорожкам стадиона впереди всех, а я кричала от счастья и плакала, твоё гибкое тело было прекрасно на ринге, я дрожала от страха, но ты был непобедим, а вот уже несколько лет на всех сценах всех театров ты появляешься, и тебе всё доступно. Тысячи людей смеются и плачут, любят и страдают вместе с тобой.
Прости меня, наверное, я сделала что-то не так, научив тебя любить стихи.
Я хотела тебя вырастить таким, каким я придумала себе давным-давно своего принца.
Тебе очень тяжко, я что-то проглядела. Я не знаю, что. Если бы можно было у кого-нибудь спросить: «Что?»
1967
Чужое письмо
Я учусь тебя понимать.
Учусь тебя прощать, не потому что я за «всепрощение», а потому, что тот, кто любит и знает, тот богаче.
И как же мне трудно!
Ведь, к сожалению, нельзя жить советами Дюма-отца, а, впрочем, буду и хочу так жить, я люблю.
И будь ты женой лавочника Буаносье, я люблю тебя, любовницей Рошфора, я люблю тебя, если ты Пат, я люблю тебя, чья бы ты, кто бы ты, какая бы ты ни была, я люблю тебя, ты не смеешь, не можешь уйти.
Люби меня, пожалуйста, ради тех, кто меня ещё полюбит, ради тех, кому я буду нужен. Научи меня понимать, что я для тебя единственный. Научи меня не ревновать той ревностью, от которой спасенье – только петля.
Научи меня любить тебя, ведь это же так просто, мне, который любит тебя и не знает, как это – любить.
Не сердись, это не глупость, ведь меня же никто, ты слышишь, никто не любил. А я родился для того, чтобы меня полюбила женщина.
Не уходи!
Я сдаюсь, я не буду, больше не буду злиться.
Научи меня не вспоминать...
Ты же всё можешь.
На улицах Еревана
К художнику пришла старость. Стало болеть сердце.
Художник вышел из дома, поправил длинные пряди седых волос и, прищурив глаза от солнца, пошёл к своему другу каменщику.
– Здравствуй, Акоп, – сказал художник, – мы дружим с тобой много лет и многое знаем, ты – о камне, я – о человеческом сердце. Людские сердца бывают самые разные. Бывают чистые, как горный хрусталь, бывают драгоценные, излучающие свет, как рубин, бывают твёрдые, как алмаз, или нежные, как малахит. Я знаю, есть и другие, пустые, как морская галька, или шершавые, как пемза. Скажи, мастер, из какого камня моё?
Каменщик раскурил трубку и ответил:
– Твоё сердце из туфа. Ты не должен печалиться, что оно не такое твёрдое, как алмаз. Туф – редкий камень, он даёт людям тепло, а болит твоё сердце потому, что туф ранимый, и все невзгоды оставляют на нём свои следы. Туф – это камень для тебя, для художника.
Они ещё долго сидели, глядя на город, раскинувшийся перед ними, прекрасный туфовый, хранящий в своих строениях сердца его создателей – каменщиков и художников.
Несколько слов о Ереване
Однажды в Ереван, когда с гор спустилась осень и улицы города стали коричнево-золотистыми, приехал клоун.
Не знаю, может быть, он влюбился в длинноногую и смуглую девчонку, а, может, это сказка…
Но правда, что он уехал с глазами, полными осенних дождей.
Прямая речь
Войну я провёл в Москве, в Марьиной Роще. Я пережил здесь все бомбёжки, и первое, что я узнал в жизни, это были не детские игрушки, не хоккей. Это была война. Вой сирены, предупреждающий о налётах. Это наложило на меня особый отпечаток. И пока я живу, я не могу этого забыть. Для меня, например, покупка коньков после войны была событием космического масштаба. Первый костюм у меня появился, когда мне было далеко за 20 лет. Детство – оно всегда дорого, и, как сказал великолепный мой друг, великолепный актёр Сергей Юрский, ни одного года обратно я не отдам.
Пантомима прекрасна тем, что она заставляет человека думать, она как бы доверяет ему и возвышает его в собственных глазах. Как рисунок без подписи…
Сюжет цирковой пантомимы должен быть прост, как детская сказка, прост, но не примитивен... Как возникает замысел моих реприз?.. Я прежде пишу новеллу для своего персонажа, ищу для него всевозможные приключения... Порой в моей практике возникает такой момент, когда я чувствую, что весь «выговорился», что у меня не появляется свежих мыслей... В этот период я особенно много брожу, езжу, начинаю смотреть фильмы, спектакли... В этот период особенно жадно читаю стихи...
Люблю: море, осень… Винсента Ван Гога.