Текст: Михаил Визель/ГодЛитературы.РФ
Фото: flavorwire.com
Набоков заметил однажды (в «Бледном пламени»), что художественное творчество было бы невозможно без трех смертных грехов: гордыни, праздности и похоти.
Точно так же литературное бессмертие самого Набокова, связанное прежде всего с самым известным его произведением, «Лолитой», покоится на трех китах, каждый из которых явно уступает мелвилловскому «Моби Дику» белизной и незапятнанностью: двуязычие, снобизм и интерес к перверсиям.
И все три - не являются тем, чем кажутся.
Легендарное дву- и даже трехъязычие Набокова, недостижимый идеал, предмет зависти для поколений советских интеллигентов, безуспешно зубривших «инглиш» в школе, было совершенно обыденным для той среды аристократически-промышленной элиты, к которой Набоков принадлежал по рождению (отец - выходец из древнего дворянского рода, мать - наследница богатейших купцов).
Мало того! Мы редко задумываемся, что оно было нормой и для подавляющего большинства великих русских писателей XIX века. Пушкин, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Толстой, Герцен - для всех для них французский был таким же родным с младенчества, как для Набокова - английский. Но и в XX веке сам факт перехода сложившегося писателя на другой язык не является чем-то из ряда вон выходящим. Василий Аксенов сам рассказывал, что, выпустив в США сразу на английском языке роман «Желток яйца», он ожидал, что американские литературные критики зайдутся от восторга. Но те довольно сдержанно разбирали роман, а к самому факту, что крупнейший русский писатель перешел на английский, отнеслись как к само собой разумеющемуся: переехал в США? Разумеется, перешел на английский!
Здесь же можно вспомнить блестящие имена Айтматова, Искандера, Рытхэу, - но имена эти в связи с Набоковым никогда не возникают. Потому что - где сын пастуха Айтматов, а где - петербургский сноб Набоков!
В Сети нетрудно найти видеоролик, на котором запечатлено русское авторское чтение начальных абзацев «Лолиты». И звучит это на наше нынешнее ухо действительно невыносимо манерно. Но опять-таки: это происходит лишь потому, что у нас полностью исчез тот слой, для которого подобный выговор был естественным. У нас нет «царского русского», подобного знаменитому Royal British, учиться которому посылают в закрытые британские колледжи своих отпрысков американские и индийские миллионеры. Набоков сам это понимал и писал в «Других берегах»: «Я научился читать по-английски раньше, чем по-русски; некоторая неприятная для непетербургского слуха — да и для меня самого, когда слышу себя на пластинке — брезгливость произношения в разговорном русском языке сохранилась у меня и по сей день (помню при первой встрече, в 1945 что ли году, в Америке, биолог Добжанский наивно мне заметил: «А здорово, батенька, вы позабыли родную речь»)».
В начале «Лолиты» Гумберт Гумберт, жадно изучая список одноклассников Лолиты, натыкается на имя «Моисей Флейшман» и добавляет: «которого жалею, как всякого изгоя». Это, казалось бы, необязательное замечание, как и множество других подобных (не только на тему антисемитизма), рассыпанных по всем книгам Набокова, не только сильно корректирует образ холодного эстета в твидовом пиджаке и с сачком для ловли бабочек в руках, но и дает намек: «Лолита» - не книга о педофиле. Как «Преступление и наказание» - не книга об убийце. Эта знаменитая и скандальная книга, возможно, лишившая Набокова Нобелевской премии, но, безусловно, обеспечившая ему финансовую независимость - о другом. О чем же? Как ни странно сказать - о невозможности счастья. О тотальном и трагическом непонимании. Бездарный, но поднаторевший интеллектуал Гумберт Гумберт готов раскрыть перед Лолитой все ценнейшие - как он уверен - сокровища европейский культуры и страдает оттого, что Лолите ничего этого не нужно: ей нужно совсем другое - американское. Не случайно в конце концов она удирает от Гумберта Гумберта не к тетушке, не в церковь, а к, можно сказать, его двойнику, - Клэру Куилти, который если чем и отличается от Гумберта, то лишь тем, что он для Лолиты «в доску свой», местный.
Тема двойничества, дробящейся реальности, усложненных, как на гравюрах Эшера, пространственно-временных связей - вот что восхищает в Набокове более всего, от первых его русских модернистских романов, «Машеньки», где герой выстраивает мысленно в Берлине свое (набоковское?) петербургское детство, и «Защиты Лужина», герой которой тщетно пытается спастись от слишком агрессивной реальности, до изощренных, уже чисто постмодернистских «Бледного пламени» и «Ады». И еще - возникающая из этой усложнённости тема внутренней свободы, связанной со свободой внешней лишь косвенно.
Набоков клялся своей репутацией энтомолога, что кафкианский Грегор Замза превратился не в таракана, а в летающего жука, - и в любой момент мог просто вылететь в раскрытое окно своей комнаты-темницы на зеленый луг, - но был слишком зажат, чтобы это осознать и расправить, в прямом смысле, крылья. Сам Набоков почувствовал свои крылья. И призывает к тому своих читателей.
Ссылка по теме:
«Вижу сны и веду подсчеты я обычно по-русски» - ГодЛитературы.РФ, 11.03.2015