Текст: Алексей Цветков
Фото: tvkultura.ru
Давая "Году Литературы" интервью после получения премии «Нос», писатель и философ-марксист Алексей Цветков не без гордости заявил, что он единственный в России лауреат крупной литературной премии, работающий продавцом-кассиром. Перед началом нового осеннего сезона мы воспользовались этим и попросили Алексея регулярно делать нам небольшие обзоры тех свежепоступивших книг, которые он сам по тем или иным соображениям рекомендует покупателям.
ИЛЬЯ ФАЛИКОВ. «БОРИС РЫЖИЙ».
Молодая гвардия. Серия ЖЗЛ
Вот один из устойчивых мифов о настоящем поэте. Он рождается вдали от столиц, приходит оттуда, полный народной энергии и природного таланта, поражает дарованием столичных мэтров, ищет и терзается, предельно переживает свою судьбу и, наконец, трагически гибнет молодым, после чего и начинается его настоящая посмертная слава. Можно считать этот миф искусственным или устаревшим, но поэт Борис Рыжий честно сыграл эту роль от начала и до конца, не дожив до 27 лет (1974–2001).
Челябинск, а затем советский Свердловск. В школе Борис был чемпионом города по боксу, случались стычки с местными гопниками, потом пошел учиться на геодезиста. В 1990-х на своем балконе золотым маркером он выводил прямо на кирпичах свои новые стихи.
Сибирь как пространство русского экстрима. Это навсегда определит его стиль: поэзия теплотрасс, района «Вторчермет», вчерашних и завтрашних зеков на сибирских заводах. Русская провинция 1990-х как жёсткий фон для поколения последних пионеров. Скудный и опасный пейзаж как метафора вселенной, в которой человеку неуютно на суровом ветру. Холодный восток. Сам себя Рыжий называл «трансазиатским поэтом».
После первых публикаций его поддержат такие разные поэты, как Евтушенко, Гандлевский, Рейн и Кушнер. Илья Фаликов - литератор, также поучаствовавший в судьбе Рыжего, особенно подробно останавливается именно на литературных фактах и связях 1990-х. Автора биографии волнуют пересечения с нынешними и прошлыми поэтами, место отдельной строки на литературной карте и в поэтическом календаре.
Грубая, но вдохновляющая жизнь и хрупко-хрустальное сердце поэта, готовое разлететься вдребезги в любой момент. Лирическое опьянение стихотворца рифмуется с алкогольным опьянением и примиряет с миром.
Конфликтный, несговорчивый, с лихим безудержным норовом, Рыжий проходит по страницам до последнего дня, когда, в состоянии глубокой и долгой депрессии он решит, что не будет дальше жить и воспользуется поясом от кимоно.
МАЙКЛ СОРКИН. «ДВАДЦАТЬ МИНУТ НА МАНХЭТТЕНЕ».
Ад Маргинем Пресс
Сколько калорий вы сжигаете, поднимаясь по лестнице? А спускаясь? Что связывает между собой пляж, церковь, библиотеку и концертный зал? Кто и зачем ещё в античности придумал строить улицы сеткой? Почему выбеленная архитектура конструктивистов наследует давним средиземноморским традициям? Где проходит граница допустимого в общественном пространстве: граффити? уличные музыканты? театральные перформансы?
Американский урбанист превратил свой путь от дома до мастерской в увлекательную книгу о судьбе города. Вслед за Джейн Джекобс («Смерть и жизнь больших американских городов») с её культом пеших прогулок и небольших кварталов, Соркин видит город как место для разнообразия и демократии. Город как результат вечной борьбы частного и общественного интереса. Городское пространство как напряжение между нашей социальной историей и художественным вкусом. Изменчивая логика истории меняет облик лестниц, подъездов и внутренних дворов, но всегда остается неукротимое желание врачевать и улучшать, как главный двигатель урбанистических перемен и вообще социальной эволюции. Городская среда - это уравнение, отношения между членами которого постоянно меняются, но в основе американского городского проекта лежит желание «привести различия к выносимой норме».
Какова философия подсветки зданий и рекламной иллюминации? Что такое «дома-вагоны» и «дома-гантели»? Как менялись юридические требования к застройщикам? В чем связь между неграмотной застройкой и городскими бунтами, эпидемиями и пожарами?
Городское планирование и зонирование, экологические требования к городским стокам, история вывоза мусора и секреты соседской взаимопомощи. Читая Соркина, легко почувствовать, что такое радость архитектурного мышления.
Увлекательности добавляет то, что многие проблемы объясняются на примерах из собственной жизни: попал в больницу, поссорился с соседом, заменил окна в квартире…
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД. «СОДОМ И ПСИХЕЯ».
ArsisBooks
Интеллектуальный хит двадцатилетней давности переиздан в новой авторской версии.
В этой книге уже есть все темы будущих исследований Эткинда - секты как особые лаборатории, опыт которых транслируется далеко за их пределы в литературную, художественную и социальную жизнь. Популярный психоанализ как способ раскрывать интриги из жизни литературных знаменитостей. Сложности перехода европейских идей в русскую действительность. Поколенческие изменения в описании базовых и простейших вещей - любви, смерти, желания, страха и мечты.
Любой текст, даже самый отвлеченный и теоретический, - это всегда кодированное желание, и Эткинд задается вопросами: что за тексты управляют поступками революционера, сектанта или поэта? В чем антибуржуазность садизма и мазохизма? Как в России был прочитан Захер-Мазох с его падающими звездами, обращенными в женщин-вампиров? Откуда взялись первые прожекты соединения сектантской энергии хлыстовских общин и народного просвещения в эпоху Александра Первого?
Властители дум Серебряного века готовят грядущий революционный взрыв и полное переворачивание всей обыденной жизни. Русский модерн выглядит как сцена грандиозной трагической оперы, освещенная прожектором психоанализа. На эту сцену выходят Мандельштам, Мережковский, Бердяев, Клюев и другие. Блок, который ассоциировал себя и Россию со Сфинксом, а не с Эдипом. Пришвин с его загадочным культом природы. Розанов, придумавший «людей лунного света». Хлыстовская рифма между Клюевым и Распутиным. Теургия Андрея Белого и новая, уже послереволюционная педагогика Выготского. Сублимация и проекции «нежелательных желаний» как ключи к ранним романам Набокова. И, наконец, Лев Троцкий с его обреченной мечтой полной и окончательной рационализации человека.
ГИ ДЕБОР. «ЭНДИ МЕРИФИЛД».
Ад Маргинем Пресс
Ги Дебора любит богема, гуманитарные интеллектуалы и недовольные «системой» студенты по всему миру.
Самоучка, воспитавший сам себя в библиотеках и барах вокруг Сорбонны, прежде чем создать свой «ситуационизм», он увлекался текстами по военной стратегии и историей сюрреализма. Позднее издавал журнал «Потлач», в котором опробовал свои новые понятия: «психогеография», «детурнеман», «рекуперация». Дружил с Анри Лефевром и превозносил Лотреамона. Придумал настольную военно-тактическую игру Kriegspiel. По собственному утверждению, Дебор положил её принципы в основу своей жизни. В мае 1968-го Дебор - один из вдохновителей и зачинщиков молодежных беспорядков. Покинув Париж в 1970-м, путешествует по Италии, охваченной политическими волнениями, и по Испании в поисках «дуэнде» - той страсти, которая изгнана из нынешней повседневности. Наконец, Дебор скрылся за высокими стенами деревенского дома в Оверне, чтобы вести там жизнь отшельника.
Его «психогеография» есть напряженный интерес к «лишним» особенностям города, которые остаются за пределами буржуазной рациональности. Одно из его главных настроений - ностальгия по прежнему Парижу, «убитому технократами». Он сочетал в себе взгляд лирического поэта и мозг критического философа и предавался урбанистическим утопиям, в которых тотальная автоматизация труда превратит большинство людей в свободных художников своей жизни. Аристократическое презрение к «обществу роботов» парадоксально уживалось в нём с крайне эгалитарными проектами жизни без буржуазии и бюрократии.
Самое известное деборовское понятие - «Общество спектакля». Это цивилизация позднего капитализма, в которой отчуждение людей друг от друга и от своей деятельности приобретает характер зрелища, набора управляющих образов, за которыми не скрывается никакой реальности, кроме власти больших денег. Свободный выбор в таком обществе остается только на прилавке среди товаров, наделенных рекламной аурой.
Такое описание было точным диагнозом в эпоху массового распространения телевидения. Но что можно сказать о «спектакле» сейчас? На этот счет есть две полярных точки зрения. Либо «зрелище» стало тотальным, полностью победив в сознании людей, как и предсказывал левый меланхолик Дебор. Либо «спектакль» безвозвратно изменила интерактивность, социальные сети, возможность самому создавать и показывать другим любые образы, и значит, время пассивной завороженности чужим и тотальным зрелищем закончилось, а Дебор просто не дожил нескольких лет, чтобы это увидеть и по-новому описать.
ГИ ДЕБОР. «ЗА И ПРОТИВ КИНЕМАТОГРАФА».
Гилея
«Экраны - это зеркала, которые сковывают приключения».
С 1950-х Дебор снимал своё «антикино». Антиповествовательное и антисюжетное. Авантюрная попытка создать кино, которое отказалось бы от своей «зрелищной» стороны, которое критиковало бы само себя, делая зрителя беспощадным аналитиком, а не загипнотизированным кроликом, оцепенелой жертвой зрелища, эмоции которой заранее учтены профессионалами. Кроме того, Дебор страстно критиковал и комментировал чужие фильмы в своих «синеманифестах». Всё это собрано в гилеевской книге и снабжено подробной системой комментариев ко множеству французских фамилий.
Как «спектакль» воспроизводит сам себя? Что такое циклическое и псевдоциклическое время? Каковы отношения между величием искусства и упадком жизни? Что означает «ядерное кино»? В чем главная двусмысленность узнавания себя на экране? Почему «оплата в образах» блокирует радикальное желание настоящих перемен?
Одна из первых громких акций Ги Дебора была направлена как раз против приезда Чарли Чаплина на Каннский фестиваль и теперь мы можем оценить суть претензий. Несколько звонких и хлестких страниц посвящено и другому кинобунтарю Жану-Люку Годару.
В книгу вошли сценарии киноверсии прославившей Дебора книги «Общество спектакля» и самого известного его «антифильма» - «Завывания в честь Де Сада».
В сценариях знаменитого нонконформиста сложные отношения происходящего на экране и звуковой дорожки. Монтаж изображений из исторической хроники позволяет закадровому голосу диктовать критический ритм, а картинки повседневной жизни парижских улиц сопровождаются философскими диалогами или обменом фразами-паролями.