09.10.2015
Читалка

Русский Дунай

Фрагмент из книги Андрея Шарого «Дунай. Река Империй»

Текст: Михаил Визель/ГодЛитературы.РФ

Иллюстрация: Клавдий Лебедев. «Встреча Святослава с византийским императором Иоанном Цимисхием», 1916

В этой объемистой книге - 14 глав. Каждая из них называется «Дунай», но на разных языках: Donau, Duna, Tuna и т.д. вплоть до Истра (Ίστρος). Ничего странного: эта удивительная река - вторая по протяженности в Европе (после Волги), но, безусловно, первая по количеству стран, народов, культур и обычаев, через которые она несет свои волны - ничуть, кстати, не голубые, вопреки названию знаменитого вальса.

Андрей Шарый знает об этом не понаслышке. Последние двадцать лет он живет в Хорватии и Чехии, то есть на территории бывшей дунайской империи - Австро-Венгрии. Его книга - не географический атлас, не исторический очерк, а своего рода биография реки. У нас этот жанр пока что мало известен, а жаль: он весьма увлекателен.

С разрешения издательства «Азбука-Аттикус» ГодЛитературы.РФ публикует фрагмент главы, посвященной русскому Дунаю.

 

Хотя в былинные эпохи восточнославянские племена населяли лишь верховья Волги, да и то слегка, именно Волга по итогам тысячелетия русской истории — главная река Отечества. В летописях X–XI столетий Волга обозначалась как дальняя граница Древней Руси, а с XVI века, по тонкому замечанию этнографа, “в волжских водах отразилось расширение русского государственного горизонта”. Это правда: начиная с походов Ермака Тимофеевича Волга превратилась в отправную линию рискованных и прибыльных предприятий по приращению пространств России. Вот примерно такой же линией во второй половине Х века служил для ратников князя Святослава Дунай, с теми только поправками, что ратники эти в большинстве своем не знали Христа и чувство родины у них было совершенно иным, поскольку иной была сама родина. Но к тому времени, когда на волжских берегах стали разворачиваться значительные русские события, Дунай для России оказался потерян: и фактически, как рубеж завоеваний, и, в заметной мере, в качестве художественного образа. Метафизически рассуждая, Дунай — это Волга наоборот: ведь если русскому продвижению на юго-запад в середине XIII века положила предел монгольская экспансия, то триста лет спустя русские погасили последние очаги Золотой Орды на восточных, волжских берегах, в 1552 году завоевав Казанское, а в 1556 году Астраханское ханства.

Волга, крупнейшая европейская река, целиком протекает внутри и посередине России, а до Дуная русские, получается, толком так и не дотянулись. А тянулись ведь после Святослава, от Петра I до Николая II и Иосифа Сталина: два с половиной столетия изнурительных войн, чередовавших успехи с неудачами. Пролитая кровь не окупилась, русская имперская идея потерпела на дунайских берегах историческое поражение, в конце XX века страна снова потеряла выход к дельте. Такая река не может служить метафорой русской победы, потому и нет ей заметного места в новом отечественном эпосе.

Дунай вообще оказался слишком велик для расчерченной на небольшие национальные парцеллы Центральной Европы — он общий и ничей, он воплощает идею транзита, соединяя и разделяя разные языки и народы. Отсюда и уникальность понятия “придунайские страны”, ни об одной другой реке так не скажешь, нигде больше в мире одни и те же берега не собрали такого количества государственных флагов. А Волга протянулась с севера на юг русским стержнем, национальным позвоночником, стала народным идеалом вожделения и обладания от макушки до пяток. После развала советской империи Казахстану достался только один рукав волжской дельты, Кигач. Волга — женское начало России, мать-река, и образ ее — парафраз народного страдания (бурлаки) и народной жертвенности (“За Волгой для нас земли нет!”), русского бунта (Степан-Емельян Разин-Пугачев) и русского подвига (Сталинградская битва). Волга — метафора национальной судьбы, и этот образ закреплен в массовом сознании мифологией XIX и XX столетий, причем советская традиция естественным образом продолжила русскую. Волга многократно описана, нарисована, воспета, переосмыслена деятелями русской культуры. Вот Russian Volga Top 5: Николай Некрасов, Илья Репин, Максим Горький, Федор Шаляпин, Людмила Зыкина. Дунаю, конечно, не под силу выставить столь сильную пятерку в отечественной культуре. Так что это Волга — река русских вечности, воли и постоянства. Не зря Волга, говоря словами Александра Твардовского:

Семь тысяч рек,

Ни в чем не равных:

И с гор стремящих бурный бег,

И меж полей в изгибах плавных

Текущих вдаль — семь тысяч рек

Она со всех концов собрала…

Волга однажды взята русскими и никому не отдана, а потому она и есть Россия, даром что на берегах ее обитали и обитают татарские, башкирские, чувашские инородцы. Но если Волгу русские не отдали, то Дунай они так и не завоевали. Русская Волга течет не тихо, не скоро, а как следует. “Из какой реки воду пить — той и славу служить!”

В 1711 году Петр I, воодушевленный успехами в войне против шведов, решил повторить подвиг князя Святослава и совершить глубокий поход за Дунай. Царь надеялся поднять на борьбу с турками христианских вассалов Османской империи, но его кампания окончилась неудачей.

У реки Прут, южнее Ясс, русская армия попала в окружение; Петр завершил поход ценой потери берега Азовского моря. Дунай увидели лишь пять тысяч драгун из дивизии генерала Карла Ренне. Его экспедиционный корпус в день подписания мирного договора, не зная о царской капитуляции, штурмовал приречный город Браилов (теперь Брэйла в Румынии). Дауд-паша с гарнизоном простоял ночь и сдался, но получил крепость обратно через трое суток, как только из Ясс прибыли вестовые.

На берегах Дуная русские толком не воевали несколько веков и вот вернулись. Поговорка “Дунай шумит — русские идут” наполнилась смыслом: Российская империя провела на речных фронтах семь войн против турок — пять выиграла, две проиграла. Если я верно посчитал, в XVIII–XIX веках состояние войны на территориях, прилегающих к Нижнему Дунаю, продлилось в общей сложности почти тридцать лет. От кампании к кампании зона боевых действий все дальше смещалась на юг, русские сражались на чужой территории и постепенно приращивали свою. Эти войны для обоих противников были в равной степени захватническими, Петербург и Стамбул выясняли отношения на своих окраинах. Лозунг защиты христианским царем единоверцев идеологически столь же малосостоятелен, как лозунг джихада под знаменем пророка, мотивировка “православные против басурман” годится только для внутреннего пользования, поскольку ничем не отличается от мотивировки “правоверные против гяуров”. Не срабатывает и “теория прогресса”: государство Османов, как считают многие историки, до поры до времени было и либеральнее, и просвещеннее государства Романовых.

Петербург обосновывал свой порыв за Дунай и “морально-нравственными” обстоятельствами, о которых подробно писал, путешествуя на рубеже XIX и XX веков по Балканам и ссылаясь на более ранние исследования славистов, этнограф и губернатор Бессарабии Алексей Харузин: “Русское национальное самосознание может утвердиться лишь тогда, когда найдет в себе естественную опору в более широком славянском племенном самосознании. Последнее должно его питать и придавать ему более определенный и осмысленный характер”. Во имя этого “славянского братства” русские вступались перед турками за сербов и болгар, но ощущение этноязыковой общности не мешало России в те же годы кровавым образом подавлять восстания в Польше. Герои России, лучшие шпаги империи, кавалеры Святых Георгиев верой и правдой служили царю и жаждали наград, титулов, положения. Любовь к Отечеству воплощалась в преданности монарху. Во имя этой преданности Александр Суворов ловил Емельяна Пугачева, Иван Дибич разоблачал декабристов, Михаил Кутузов усмирял польских конфедератов и крымских татар, Иван Паскевич боролся с Венгерской революцией.

Дунай целое столетие оставался главным рубежом большинства крупных маневров российской и османской армий западнее Черного моря: хитро форсировать реку, овладеть крепостью на правом или левом берегу, осадить или удержать ее было задачами множества кровопролитных эпизодов боевых кампаний. Силистрия, Рущук (теперь Русе в Болгарии), Журжа (Джурджу в сегодняшней Румынии) многократно переходили или передавались из рук в руки. Крепости в низовьях Дуная — Килия, Исакча, Тулча, Галац, Браилов — на время военных конфликтов становились русским тылом. Постепенно ось противостояния “сползла” к хребту Стара Планина (другое название — Балканские горы). В 1829 году армия генерала Дибича преодолела считавшиеся до того неприступными перевалы и впервые на время заняла Варну, Бургас и Адрианополь (Эдирне).

Собственная дунайская граница у России появилась в 1808 году. Адрианопольский договор 1829 года целиком включил в состав империи Романовых дельту Дуная; это был предел русского госпроникновения на юго-запад Старого Света. Россия, к неудовольствию Европы, прежде всего Великобритании, Германии и Австрии, установила на реке единоличный контроль над режимом судоходства. В тот период единственным проходимым для морских судов отрезком реки между портами в нижнем течении Дуная и Черным морем было Сулинское гирло. Европейские страны подозревали Россию в сознательном отказе от проведения работ, необходимых для поддержания русла Дуная в надлежащем состоянии. Австрийский автор Адальберт Мюллер писал в 1844 году: “Ни для кого не секрет стремление русских подчинить Восток интересам собственной торговли. Русские сознательно заиливают Сулинское гирло, чем создают опасные препятствия судоходству”. Полковник граф Альфонс Вимпфен в тот же период указывал: “Во времена Османов глубина Сулинского гирла составляла 12–14 футов, однако из-за преднамеренной халатности российского правительства оно стало непригодным для судоходства. Россия к выгоде собственного экспорта из Одессы и других черноморских портов возводит препоны свободе торговли по Дунаю”. В 1840 году Россия и Австрия подписали конвенцию, формально гарантировавшую свободу дунайского судоходства, однако Сулинское гирло так и осталось нерасчищенным.

Международное раздражение по этому поводу стало одной из причин Крымской войны (1853–1856), по итогам которой границу отодвинули на сотню километров к северу. До 1877 года Россия вообще лишилась выхода к реке.

В работе “Силовое поле Суворова” военный историк Борис Артамонов, рассказывая, в частности, о дунайских кампаниях российской армии, вводит в оборот понятие “силовое поле”. Ученый считает это поле вполне материальным фактором и определяет как “коллективную психическую энергию, выплеск боевого духа, оказывающий подчас решающее воздействие на противника”. Эффект силового поля зависит от степени воодушевления солдат идеей победы и от накала державных инстинктов. “С крестом в руке священника, с распущенными знаменами и с громогласной музыкой взял я Измаил”, — вспоминал о своей победе Александр Суворов. “Зенит боевого духа” Российской империи, высчитал Артамонов, пришелся на 1770–1814 годы (за это полустолетие Петербург провел три войны с турками, четыре кампании против Наполеона, по две войны со шведами и с персами, одну с Англией, трижды участвовал в разделах Польши). Русский театр военных действий тогда простирался от Финляндии до островов Эгейского моря, от Парижа и Швейцарских Альп до Талышского ханства на каспийском берегу.

“Никогда ни один народ не отождествлялся до такой степени со своим правительством, как русский народ в эти годы побед”, — писал философ Петр Чаадаев. Суворов, сутью натуры которого биографы считают несгибаемый дух и неустрашимость, по мнению Артамонова, и в историю вошел как непревзойденный творец психологического “пространства силы”. Особое значение фактор силового поля приобретал в столкновении с противниками, которые, подобно армиям Османской империи или Наполеона Бонапарта, сами отличались умением взвинчивать коллективную энергию. В сентябре 1789 года (битва у Рымника) семитысячный отряд неистового русского генерала совершил за трое суток марш в 80 верст, соединился с союзным австрийским корпусом, чтобы “с храбростью и фурией” нанести удары по трем турецким лагерям. Стотысячная армия Юсуф-паши потеряла каждого пятого солдата и сотню знамен. Французский военный писатель так характеризовал таланты Суворова: “Если победа не давалась добровольно в руки ему, своему любимцу, то он ее насиловал”.

Самый величественный суворовский подвиг на Дунае, взятие в декабре 1790 года крепости Измаил, на четверть века дал Романовым императорский гимн (куплет из оды Гавриила Державина Гром победы, раздавайся!” вынесен в эпиграф этой главы). Но по итогам “суворовской” войны Россия выхода к Дунаю не получила, вскоре после заключения мира Измаил вернули Османской империи. Вообще, эта многострадальная крепость пережила девять военных кампаний, пятикратно русские осады или штурмы оканчивались неудачно. За двадцать лет до виктории Суворова город, первым из русских полководцев, взял без боя фельдмаршал Николай Репнин, через 18 лет после Суворова это удалось сделать, тоже не предпринимая штурма, генералу Андрею Зассу.

Суворовский натиск 11 декабря 1790 года остался в измаильских летописях верхом исторической драмы. Вспомним школьный учебник: как же надменно командующий гарнизоном крепости сераскир Айдозле Мехмет-паша в ответ на честное русское предложение капитулировать сообщил: “Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем Измаил будет взят!” Историк Александр Петрушевский в классическом труде “Генералиссимус Александр Суворов” (1884) вносит нужную корректировку: пытаясь выиграть время, сераскир прислал противникам уклончивое вежливое письмо, а знаменитую фразу произнес один из подручных пашей в переговорах с офицером-парламентером.

Но небо не упало, Дунай не иссох, и закаты над рекой все так же роскошны: “В лице маленького, сухопарого, неказистого старичка русским явилась победа”. Мехмет-пашу без жалости закололи гвардейцы Фанагорийского полка. Не умаляя значения суворовского военного гения, отечественные историки в последние десятилетия исправляют сложившееся в советское время понимание измаильской виктории: эта твердыня, оказывается, была почти беззащитной со стороны реки и, за исключением нескольких бастионов, земляной.

Поскольку по условиям Парижского мирного договора 1856 года инженерные сооружения крепости русским пришлось взорвать, а земляные укрепления срыть, то взятие Измаила остается виртуальным триумфом. Главным свидетельством дунайской победы вот уже сорок лет служит диорама размером восемь на двадцать метров работы Евгения Данилевского и Вениамина Сибирского из Студии военных художников имени Грекова. В пору зрелого социализма эта мастерская работала не хуже фабрики: живописцы поставили производство художественных эпопей о доблестях русского оружия на поток и изготовили более семидесяти таких вот масштабных полотен, поучаствовав еще и в международных проектах вроде оформления Мавзолея Кемаля Ататюрка в Анкаре. Измаильскую диораму — русские герои, не щадя животов своих, громят врага и под шквальным огнем карабкаются на неприступные каменные стены — разместили в здании бывшей Малой ханской мечети, уцелевшем только потому, что генерал-аншеф Суворов распорядился приспособить его под гарнизонную церковь. Открыть парадную экспозицию торопились в 1973 году, к 9 Мая, чтобы соединить таким образом в народной памяти две разные победы, что, по убеждению советской власти, способствовало общей славе Отечества и торжеству коммунистической идеологии.

Украинская независимость внесла поправки в концепцию измаильского триумфа: теперь повсюду указано, что крепость взяли “войска Александра Суворова и украинские казаки”. С фактической точки зрения это правда: при подготовке штурма и при штурме отличились семь тысяч бойцов Черноморского казачьего войска атамана Захария Чепеги и полковника Антона Головатого. С другой стороны, понятно, что “украинцы” составляли неотъемлемую часть тридцатитысячной армии Александра Суворова, вовсе не являясь его равноправными союзниками. Кстати, в кампании 1787–1891 годов за матушку императрицу воевали так называемые верные казаки, а под знаменами султана Селима III сражались казаки “неверные”.

Описание яростного суворовско-казацкого натиска, данное давным-давно Петрушевским, подтверждает новые выводы историка Артамонова: “Штурм отличался нечеловеческим упорством и яростью турок: они знали, что пощады не будет… Упорство безнадежного отчаяния, в котором принимали участие даже женщины, могло быть сломлено только крайним напряжением энергии атаковавших, высшею степенью возбуждения их духа… Храбрость русских войск дошла до совершенного отрицания чувства самосохранения. Офицеры бились как рядовые, переранены и перебиты в огромном числе… Солдаты рассвирепели: под их ударами гибли все — и оборонявшиеся, и безоружные, и женщины, и дети; обезумевшие от крови победители криками поощряли друг друга к убийству”.

Измаильская битва — отчаяние побежденных и свирепость победителей — произвела сильное впечатление на европейское общество, казалось бы, привыкшее к жестоким войнам. Очарованный Востоком Джордж Гордон Байрон сочинил в 1818–1824 годах эпическую поэму “Дон Жуан”, отправив главного героя-сердцееда в составе русской колонны на штурм турецкой крепости: “Там был отменно крепкий бастион, как плотный череп старого солдата”. Поэт и проклинал ужасы войны, и иронизировал над боевой страстью атакующих. Главный подвиг байронического персонажа заключается не в ратной доблести, а в спасении младой турчанки от бесчинств разгоряченных сражением и лишившихся человеческого облика казаков (судя по всему, не украинских, а донских). Суворов же у Байрона — и кровавый ангел, и бес (“то бог, то арлекин, то Марс, то Мом1”), словно динамо-машина, генерирующий то самое биополе, “пространство силы”:

Так слушаются овцы своего Барана;

так слепые от рожденья

Идут, не опасаясь ничего,

За собачонкой — странное явленье!

Звон бубенца — вот сущность, черт возьми,

Людей великих власти над людьми.

Несмотря на преклонение английского поэта перед величием русского полководца (отвагой и жестокостью, как сказано, превосходящего Тимура и Чингисхана), победители предстают в поэме Байрона куда большими варварами, чем побежденные. Взять хоть вот эти строки о “чудо-богатырях”:

И кожей правоверных мусульман

Свой полковой чинили барабан.

Должно быть, такое прочтение суворовской виктории не пришлось по нраву отечественным историографам, поэтому “Дон Жуана” в связи со взятием Измаила цитировали и цитируют скупо. Что и говорить, не чуждый сатиры Байрон — это не Гавриил Державин с его верноподданнической одой.

Солдаты взвыли яростней зверей;

Так, бешенством великим потрясенный,

Во чреве Этны, злобой обуян,

Икает расходившийся титан.

Комендантом Измаила назначили 45-летнего генерал-майора Михаила Кутузова-Голенищева, командовавшего при штурме крепости 6-й колонной суворовских войск (“Кутузов шел у меня на левом крыле, но был правой моею рукою”). “Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся… — писал комендант Измаила супруге Екатерине. — Надобно в порядок привести город, в котором одних турецких тел больше пятнадцати тысяч”. Город привели в порядок: “турецкие тела” сбросили в Дунай; места захоронения защитников русского Отечества неизвестны. В Измаиле нет ни кладбища-1790, ни памятника павшим, только вдохновенный Суворов вечно гарцует на бронзовом скакуне. Потери победителей за двенадцать часов сражения оценили в две тысячи человек, но многие историки подвергали эти цифры сомнениям, увеличивая их в четыре-пять раз.