Текст: Арсений Замостьянов
Коллаж ГодЛитературы.РФ
Гавриила Романовича Державина мы вспоминаем чаще всего благодаря не слишком почтительным, хотя, безусловно, доброжелательным строкам Пушкина о старике, который в гроб сходя, благословил. Между тем до вошедшей в историю встречи с юным гением в Лицее в 1815 году 72-летний (на тот момент) поэт и государственный муж успел снискать себе прочную славу и восхищение - как современников, так и потомков.
Об этом «Году литературы» рассказывает Арсений Замостьянов - поэт, защитивший по творчеству Державина диссертацию и написавший о нем книгу ЖЗЛ, а с прошлого года - редактор-составитель выходящего в издательском доме "Народное образование" 10-томника Державина. Трудно поверить, но это первое многотомное собрание сочинений Державина с XIX века (его неплохо издавали в советские годы, но - однотомниками). Первые пять томов уже вышли, шестой том - в типографии.
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
Так начинается стихотворение, которое Гавриил Романович вывел на стоящей в его спальне грифельной доске за три дня до смерти. Написав восемь строк, поэт не успел его закончить. И это символично: «река времён» Гавриила Державина течет - в вечность.
В роли реки времен - конечно, Волхов. Лучшей кандидатуры не найти. Последняя река в жизни действительного тайного советника и многих орденов кавалера, отставного юстиц-министра Гаврилы Романовича Державина. Он родился на казанской земле, интересовался булгарскими и ордынскими древностями, но полюбил Север. Полюбил край, который резонно считается колыбелью русской государственности. Он поселился на новгородской земле, лучшие дни своей отставной жизни провёл на Званке - в усадьбе на берегу Волхова. Там и умер двести лет назад. По мнению перелистных календарей - знаменательная дата.
Сразу вспоминается 1937-й, 100-летие дуэли и гибели Пушкина, обернувшееся крупнейшим многосерийным литературным фестивалем. Приходилось слышать, что здесь имел место дьявольский замысел Сталина, который так ненавидел человечество, что праздновал дату убийства Пушкина. Ну, Сталин у нас, как известно, отвечает за всё. Но в этом случае он лишь воспользовался старинной традицией. Дата рождения наших далеких предков не интересовала. Они часто не могли с точностью назвать даже год собственного рождения. И не безвестные крестьяне, а такие аристократы, как, например, Суворовы. А смерть выдающегося человека - это всегда событие всенародного значения. Это запоминается. Это - действительно веха в истории. Поэтому и двадцать пять лет со дня смерти Державина, и пятьдесят лет в литературном мире не прошли бесследно.
Смерть Державина стала первоклассным литературным произведением. Перед нами тот редкий случай, когда последнее стихотворение поэта известно всем посвящённым, хотя Гаврила Романович не был самоубийцей и умер в преклонном возрасте, в отставке, в собственной усадьбе:
Слуга был Марса я, Фемиды,
А ныне - отставной поэт…
В званском кабинете Державина висела знаменитая в те времена карта-таблица «Река времен, или Эмблематическое изображение всемирной истории от древнейших времен по конец осьмого надесять столетия». Составил эту карту немецкий учёный Фредерик Страсс. Он схематически изобразил историю цивилизаций в виде речных потоков. Державин вглядывался в эту новинку - и предавался раздумьям…
Отставной тайный советник и в преклонном возрасте оставался поразительным поэтом.
История русской поэзии богата — три с половиной века бьёт родник. Но кто из шестидесятилетних и семидесятилетних поэтов сравнится с Державиным? А уж последнее его стихотворение — незавершённое, быть может, черновое — невозможно вычеркнуть из любой русской антологии.
Я стар - юн духом по грехам…
Река времён… Загадочное восьмистишие - возможно, начало задуманной Державиным пространной оды «На тленность». Хотя не всегда первые написанные строки становятся началом стихотворения. В поэзии Державина рассыпано немало оптимистических оценок собственной посмертной судьбы: «А я пиит - и не умру». Не без основания надеялся он остаться на земле и службой на благо правосудия. А тут вдруг впал в грусть, едва не доходящую до чёрного уныния. Легче всего предположить, что в следующих строфах поэт сформулировал бы антитезу унынию, обратился бы ко Всевышнему и утешился в молитве. Но ода называется «На тленность» - и одному Богу известно, куда завела бы Державина эта тема. Под старость он снова обратился к духовной лирике - и даже во дни войны с иноземными захватчиками работал над пространной одой «Христос». Русские полки воевали во Франции, загнанный Наполеон сражался из последних сил, бросая в бой мальчишек. Потом победители - монархи и дипломаты - решали будущее человечества в австрийской столице. Казалось бы, Державин должен был углубиться в плетения политических расчётов, а он писал:
Кто Ты? И как изобразить
Твоё величье и ничтожность,
Нетленье с тленьем согласить,
Слить с невозможностью возможность?
Ты Бог — но Ты страдал от мук!
Ты человек — но чужд был мести!
Ты смертен — но истнил скиптр смерти!
Ты вечен, — но Твой издше дух!
Получилась огромная богословская ода о Христе, взволнованное размышление о богочеловеке, написанное на пределе уходящих сил. И вот — река времен в своём стремленьи...
Этот поток пожирает всё — и дурное, и доброе. И Наполеона, и Суворова. Батыев и Маратов — и великомучеников. Вечная мельница — вроде тех, что можно встретить и в Званке, и в аракчеевском Грýзине.
Всё проходит, «всё вечности жерлом пожрётся», но разве наши старания напрасны? Оптимисты и жизнелюбы под старость лет нередко впадают в мизантропию. Неужто и Державин?
Недописанный этюд - или всё-таки отточенная фреска? Державин скептически оценивал свои возможности в малой стихотворной форме. Эпиграммы, надписи - как силён был в этих лаконических жанрах Сумароков! Пожалуй, Державин недооценивал себя: «На птичку», надписи к портрету Ломоносова и на характер императора Павла - разве это не победы поэта?
И восемь строк ненаписанной оды «На тленность» составили загадочное, но законченное стихотворение. По большому счёту, продолжение не потребовалось. А утешительная антитеза пускай подразумевается, остаётся в подтексте.
Восемь строк - и ни одного случайного или сомнительного слова. «Звуки лиры и трубы» - неужто можно чётче и яснее определить поэзию Державина, вообще поэзию XVIII века? Труба - это гомеровская линия, героика. Лира - анакреонтика Державина и его философские размышления в стихах. Само понятие «Река времён» связано, как это часто бывало у Державина, со зримым предметом. В 1816 году эти восемь строк вышли в журнале «Сын Отечества». Первая публикация! Там появилось и краткое примечание: «За три дня до кончины своей, глядя на висевшую в кабинете его известную историческую карту “Река времен”, начал он стихотворение “На тленность” и успел написать первый куплет».
По какому маршруту старый стихотворец намеревался повести корабль философской оды?
Эта тайна никогда не раскроется. Поэт умер.
На грифельной доске осталось восемь строк - ни больше, ни меньше. И никакого утешения. «Всё вечности жерлом пожрётся». И это - жизнелюбивый, полнокровный Державин. Даже не тёплый, а горячий в любом стихотворении, в любой реплике. Наверное, это к лучшему - стихотворение стало горше, крепче, в нём нет ни одного лишнего, случайного слова. Мы знаем эти восемь строк наизусть. А жизнеутверждающих строк у мурзы (Державин любил самого себя величать этим татарским титулом) и без того немало…
Может сложиться обманчивое впечатление: а что, если Державин на закате дней разочаровался, впал в уныние, столь несвойственное ему в зрелые годы? Так бывает с сильными людьми: теряя здоровье, они предаются панике, скисают. Но это не про Державина!
В старости, несмотря на недуги, он написал едва ли не лучшие стихи - да хотя бы эти последние восемь строк…
Он всегда жил новыми стихами, счастливыми минутами, когда ощущаешь власть над словом, когда дух захватывает от полёта - и вдохновение (назовём это так) не оставило его до конца.
После взятия Парижа Державин задумал написать похвальное слово императору Александру. Летом 1814-го он попросил племянницу - Прасковью Николаевну Львову вслух читать ему панегирики разным историческим деятелям. От некоторых его клонило в сон, а вот похвальное слово Марку Аврелию Антуана Тома понравилось старику. Но в конце концов Державин прервал чтения: «Я на своём веку написал много, теперь состарился. Моё литературное поприще закончено, теперь пускай молодые поют!». Сохранилась в его архиве и такая запись:
«Тебе в наследие, Жуковской! Я ветху лиру отдаю; А я над бездной гроба скользкой Уж преклоня чело стою».
И всё-таки он писал даже в последнее лето - и как писал! А жизнь званская тянулась медлительно. Только бездетные старики так влюбляются в собачек, как Державин в свою Тайку. Всегда он носил её за пазухой, поглаживал… О тех днях мы знаем по запискам Прасковьи Львовой.
Уж преклоняя чело стою…
Однажды сырым вечером, за пасьянсом, ему стало дурно, он скрючился, принялся тереть себе грудь. Позвали доктора. Державин постанывал, даже кричал от боли. Но всё же уснул в кабинете, на диване. Проснувшись, повеселел. Его уговаривали ехать в Петербург, к докторам — старик только посмеивался. Снова начались шутки, карты, чтения Вольтера… Через несколько дней, 8 июля, за завтраком он объявил: «Слава Богу, мне стало легче». По комнате летали ручные птицы, забавлявшие его. От обеда пришлось отказаться: врачи рекомендовали воздержание в пище. Но на ужин он заказал уху — и съел три тарелки. Тут-то ему и сделалось дурно. Доктор прописал шалфею, Львова советовала напиться чаю с ромом. «Ох, тяжело! Ох, тошно. Господи, помоги мне, грешному… Не знал, что будет так тяжело. Так надо. Так надо. Господи, помоги…»
Поздним вечером боль притупилась. Он попросил у всех прощения за беспокойство: «Без меня бы спали давно». И дал слово Дарье на следующее утро отправиться в Петербург. И вдруг он немного приподнялся, глубоко вздохнул — и всё стихло. Доктор сконфуженно поглядел на Львову. Комната наполнилась женскими рыданиями. 8 июля - это по новому стилю как раз и есть 20-е.
На аспидной доске остались написанные мелом восемь строк — тех самых.
Тело его покрыли простой кисеёй — от мух. Сосед — Тырков — всё тараторил: «Нужно сказать государю. Государь так его любил, он непременно захочет проститься». Император и впрямь находился поблизости — в Грузине у Аракчеева, это соседнее поместье. Но нет… У гроба стояли сыновья Капниста и Львова, а внук Фелицы отсутствовал, да и не узнал он вовремя о смерти Державина. Прислуга в те дни перепилась — надо думать, от скорбных мыслей. 11 июля настало время последней службы. Вокруг гроба собрались священники. «Какое в нём было нетерпение делать добро!», — произнесла Прасковья Львова. Под погребальное пение гроб перенесли на лодку, и траурная процессия направилась к Хутынскому монастырю.
А я – пиит, и не умру…
Те буквы на аспидной доске давно стерлись - их, конечно, успели переписать, потому и появилось в наших хрестоматиях «последнее стихотворение Державина». Ведь наша поэтическая хрестоматия начинается вовсе не с Пушкина. В XVIII веке создана целая антология, которую поэты пушкинского Золотого века читали внимательно и неравнодушно.
Слабость поэзии XVIII века - в том, что, следуя установкам классицизма (да и сентиментализма!) поэты становятся предсказуемыми. Но Державин разбивал все каноны. Он - поэт, на редкость «неправильный» и пристрастный. Недаром Державин пресекал все попытки друзей отредактировать его могучее, но диковатое дарование. И державинская ода - это всегда смешение панегирика и сатиры, реальности и фантастики, восторга и самоиронии. Между прочим, именно за это его полюбила Екатерина. Ведь «Фелица» - никакая не торжественная ода, это просто умный и остроумный разговор на уровне поэтических образов. И это показалось императрице забавным - в отличие от поднадоевших высокопарных од Василия Петрова.
Потому и оказывался он необходимым то Баратынскому, то Случевскому, то Цветаевой, то Мандельштаму, то Бродскому. И этот список можно продолжать долго. Поэты всегда находили в грудах державинского косноязычия золотые самородки. И, когда пушкинская гармония поднадоедала, обращались к державинскому хаосу.
Хотя между Пушкиным и Державиным родственного гораздо больше, чем разобщающего. Без «Фелицы» с ее «забавным русским слогом», в котором ирония легко переплеталась с патетикой, вряд ли состоялся бы «Евгений Онегин».
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь — хозяйка,
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой. -
Это из «Онегина». И это явно подслушано у Державина. И на здоровье! А в «Полтаве» Пушкин не обошелся без ритмов и скрежета державинских батальных од - таких, как «На взятие Измаила».
В «Фелице» найден тот раскрепощённый тон, в котором ирония и самоирония становится важнее сатиры. При этом, например,
в жанре духовной лирики Державин остаётся непревзойдённым. Ведь он еще и на удивление разнообразен. Когда его бросало в религиозный жар - создавал чудесные формулы «Бога», гневно проповедовал во «Властителям и судиям».
При этом - владел «забавным русским слогом» и не гнушался низкими темами. Причем не держал их в чулане поэтической кухни. Порой высказывал главные мысли в самых «потешных» стихах!
А сколько крылатых выражений подарил он нам ещё до Крылова и Грибоедова. «Учиться никогда не поздно», «Отечества и дым нам сладок и приятен», «Где стол был яств, там гроб стоит», «Осёл останется ослом, хотя осыпь его звездами», «Умеренность есть лучший пир», «Чрезмерна похвала - насмешка!» или - вслушаемся! - «Жизнь есть небес мгновенный дар»…
Ну, и самое главное и всеми признанное - Державин первым в русской поэзии оставил психологический автопортрет. Подробно, весело, без потаенных комнат, показал свой быт. Не прятал собственных слабостей и пороков. И нашел в такой приземленной откровенности поэтическое очарование: «Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток» Ну, а подробные и роскошные державинские гастрономические описания памятны многим. Иногда их цитируют, не называя автора. Такую поэзию хочется сравнивать с живописью - и с отменной:
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.
Не выдохся вкус этих обедов. Пожалуй, первым из русских поэтов он стал просто приятным и пользительным собеседником - острым, эмоциональным, к которому прислушиваешься, потому что он не кричит и не встает на ходули. Не случайно успех пришел к нему после публикации «Фелицы» в журнале «Собеседник».
Впрочем, и покричать, и поворожить Державин мог за милую душу. Но отличился от современников все-таки человечностью. Земное обаяние! Жизнелюбивая поэзия:
Словом: жёг любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.
Ссылки по теме:
Строки дня. Гаврила Державин, 24.07.2015
Певцы во стане русских воинов, 20.02.2016
Гром победы, 22.02.2015
