Боль Булгакова

Булгаков

Текст: Фёдор Косичкин

Фото: ru.wikipedia.org

В 20–30-е годы резкая смена общественного уклада вызвала к жизни целую плеяду новых ярчайших писателей с новым языком и, главное, новым мироощущением. Бабель, Пильняк, Олеша, Кржижановский, Добычин, обериуты, Серапионовы братья...

«Теперь пишут... Необыкновенно пишут! Возьмешь. Раз прочтешь. Нет! Не понял. Другой раз - то же. Так и отложишь в сторону...». Это цитата из «Записок на манжетах» Булгакова - но здесь он воспроизводит признание вполне реального Серафмовича, писателя предыдущего поколения. Все они начали вместе с революцией, все по тем или иным причинам не пережили 40-е годы. Жизнь не обделила их ни прижизненными испытаниями, ни посмертной славой. Плохая им досталась доля, немногие вернулись с поля...Но доля Булгакова оказалась особенной. При всем восхищении вышеперечисленными, только Булгакову удалось войти в набор любимого чтения и пылких юношей, и мечтательных дев (а также, разумеется, мечтательных юношей и пылких дев) нескольких поколений, вплоть до наших дней.

Почему именно eму?

Будучи чуть старше своих друзей — таких же честолюбивых провинциалов, Булгаков успел получить небольшой кусочек «настоящей» дореволюционной биографии — университет, женитьба, работа врачом.

Революция не оказалась для него, как для Бабеля, могучей волной, выломавшей заржавевшие сословные перегородки и снесшей закостеневшие касты.

Наоборот - революция оторвала его от Богом и людьми начертанной карьеры врача, доктора. Может быть - такого же доктора, как Чехов. Но точно — доктора. И Булгаков лелеял эту мечту до последнего. «Во всей этой кутерьме я лелеял безумную мечту подготовиться на ученую степень», — вспоминал он зиму 18-го в рассказе «Я убил».

Отсюда - его весьма критичное отношение ко всему революционному. От полного неприятия авангардного искусства (см. язвительную «Биомеханическую главу» в целом довольно благожелательной «Москве в блокноте») и подчёркнутого консерватизма в быту (особенно вопиющего на фоне молодой московской журналистской богемы) до завуалированной, но нам сейчас по прошествии лет совершенно ясной иронии по отношении к «гегемону», якобы получившему власть в СССР.

"Якобы" - потому, что острый глаз и беспощадный ум врача-венеролога, само его перо сатирика ясно свидетельствуют: на самом деле касты и сословия в Советской России никуда не делись. А только сменили названия и вывески. Об этом - фельетоны 20-х годов, с этого начинается исповедальный «Театральный роман»: никому не известный новичок Максудов попадает в мир советского литературно-театрального истеблишмента и без особого изумления, а скорее с удовлетворением, обнаруживает, что там все по-старому: есть табель о рангах, есть господа и есть обслуга. Только все вынуждены мимикрировать и изъясняться намеками. Апофеоз мимикрии — тончайшая сцена, в которой Максудов приходит в дом к Ивану Васильевичу читать свою пьесу.

Домашние советского барина никак не могут понять, как к этому выскочке относиться: раз его приглашают в дом, значит, он «рукоподаваемый» и «нашего круга»; но как в этом случае он мог написать пьесу о революции, которую пропустила советская цензура?!

Разумеется, у «Ивана Васильевича», то есть у Константина Сергеевича Станиславского, просто несравненно тоньше нюх, чем у его «приятной во всех отношениях» тётушки. Он почувствовал, что у нового автора, всё понимающего про новые порядки (и поэтому "нашего круга"), к порядкам старым отношение ещё более критичное (и поэтому он проходим для советской цензуры).

Булгаков вполне отдавал себе отчет, что в постигшей Россию катастрофе бывшие господа повинны ничуть не меньше. Скорее - больше, потому что кому больше дано, с того больше и спрос.

Вот почему все «старорежимные» персонажи Булгакова - двусмысленны, плохи и хороши одновременно. Понятно, что персонажи «Белой гвардии», сомневающиеся интеллигенты, не могут быть героями без страха и упрека (а при переносе романа на сцену на

это наложились еще и цензурные ограничения — вроде царского гимна, исполняемого непременно пьяными голосами и вразнобой). Но вот Алла Вадимовна, страдательная героиня «Зойкиной квартиры». Объясняя Марии Рейнгард, французской переводчице пьесы, ее характер, Булгаков в письме от 1 августа 1934 года пишет: «молодая женщина из хорошей семьи. Очень красива. Конечно, ни служить, ни работать не может. Воспитана и умна». И что делает эта умная женщина из хорошей семьи, когда у нее кончаются семейные драгоценности? Учится наконец работать? Нет, идет в тайный бордель...

Еще более удивительная вещь произошла с возвращенным в перестроечные годы «Собачьим сердцем». Заворожённые блистательным актёром Евстигнеевым, мы воспринимаем Филиппа Филипповича Преображенского как воплощение интеллигентности и порядочности. И текст даёт к этому основания:

- …бросать коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите… Я - московский студент, а не Шариков.

Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.

Швондера и Шарик(ов)а, соответственно, мы не без основания воспринимаем как гадких люмпенов, покушающихся на естественный порядок вещей: обедать - в столовой, работать - в кабинете, калоши держать на лестнице.

Но давайте вспомним, на чём зиждется неуязвимость Преображенского, почему он движением руки высылает из кабинета представителей домкома и идет обедать в столовую?

Потому что он европейская знаменитость? Нет, потому, что он делает «ответственным работникам» интимные омолаживающие операции. А их несовершеннолетним любовницам - аборты. Звучит дико? Давайте почитаем:

- Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?

- Господа, - возмущённо кричал Филипп Филиппович, - нельзя же так. Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?

- Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.

- Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.

- Женат я, профессор.

- Ах, господа, господа!

Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук.

«Похабная квартирка, - думал пёс, - но до чего хорошо!»

Трудно не согласиться с ещё не подвергнувшимся очеловечиванию прямодушным Шариком.

Здесь можно возразить, что с волками жить - по волчьи выть, и «быть интеллигентом - не значит быть идиотом» (как заключил для себя герой тех же «Записок на манжетах», дезертируя из насильственно мобилизовавшей его армии). Но давайте еще раз прочитаем известные рассуждения профессора Преображенского в тепле и безопасности собственной столовой после хорошего ужина:

«Если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха… Когда эти баритоны кричат «бей разруху!» - я смеюсь… Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займётся чисткой сараев - прямым своим делом, - разруха исчезнет сама собой».

Всё так, но кому дано определять, чье прямое дело - чистить сараи, а чье - петь? Не точно ли так судили советские чиновники от культуры, отказывая кочегарам Цою и Гребенщикову в праве называться музыкантами, а самоучке Бродскому — в праве называться поэтом? И смог бы сын пакистанского мелкого лавочника стать мэром Лондона, если бы лондонцы до сих пор рассуждали как профессор Преображенский?

Впору осторожно заметить, как доктор Борменталь: «контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович…»

Речь не идет о том, что Филипп Филиппович на самом деле "плохой"; речь о том, что для Булгакова социальные роли заданы раз и навсегда и не подлежат пересмотру - а добро и зло постоянно перетекают друг в друга.

И, конечно, самое полное воплощение эти особенности его дара нашли в произведении, которое по праву считается

opus magnum Булгакова - «Мастере и Маргарита». В романе, в котором слились высокое и низкое, вечное и сиюминутное, плотская любовь и бесплотная вера.

Если можно в русском контексте говорить о «культовом романе для молодых взрослых» (young adults европейских и американских книжных магазинов) - то это, конечно, именно он - роман, опубликованный через двадцать лет после смерти автора. Плох тот юноша, который никогда хоть чуточку не ставил себя на место гениального и нервного Мастера. Уныла та девушка, которая хоть раз в жизни не мечтала стать ведьмой, чтобы спасти и оберегать покой своего Мастера. И совсем безнадёжны и те, и другие, если они хоть изредка не задумывались: чтò есть Добро? И что есть Зло?

Расплатой за культовость, разумеется, и здесь стала упрощенность восприятия, некритичное отношение к прочитанному.

«Никогда и ни о чем не просите, - повторяем мы затверженную с отрочества цитату. - Особенно у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и всё дадут». И не задумываемся: а, собственно, всегда ли это так? Что зазорного, когда ты в начале своего пути, попросить помощи у того, кто этот путь уже прошел? Например, стартаперу (условному Сергею Брину) у «бизнес-ангела» (обратите внимания на эту библейскую терминологию современной экономики) на развитие проекта? Тогда, став «большим и богатым», он сам сможет так же помочь следующему поколению - и цепочка эта никогда не прервется.

Но сыну православного богослова Булгакову чужда протестантская метафора «лягушки, взбивающей в кувшине с молоком масло» (то есть - если не будешь дрыгаться, то утонешь). Для него положение действующих лиц определено раз и навсегда, как положение богов и царей в Древнем Египте. Сильные - всегда сильны. И к тому же мудры и всевидящи. Слабые - всегда слабые, и никогда в этой жизни не смогут сами стать сильными.

И при этом - сильные и слабые образуют неразрывное единство, как Свет и Тьма. Это даже не манихейство, это какой-то абсолютный метафизический сталинизм. Что чутко уловил реальный Сталин, так и не отдав приказ расправиться с неудобным сатириком.

Едва ли сам Булгаков, человек глубоко верующий, об этом задумывался. Но сама логика развития его дара привела к такой позиции.

И она же обеспечила ему непреходящую актуальность в России. Нельзя сказать, что это радует. Но врач Булгаков вполне мог бы сказать словами не-врача Леонида Андреева: «Мы не врачи, мы - боль!»

И эта боль никак не отпускает.