Текст: Марья Максимова-Гиоргобиани
Обложка и фрагмент романа предоставлены издательством «АСТ»
Абсолютный «Калейдоскоп»
850 страниц романа не просто «пролетают незаметно» — в конце вам хочется еще, потому что кажется, что некую разгадку вы вот-вот ухватите за хвост. Разгадку чего? Жизни, бога, судьбы, бессмысленных с виду переплетений и рокировок; найдёте, выйдя на опушку, знаменитый дом Кена Кизи — и скрытые смыслы проявятся, как водяные знаки. Но настоящая литература — не детективный сериал, она не отвечает на вопросы, она, как известно, их ставит.
Роман разделен на 32 главы. У каждой свои координаты. Но скоро замечаешь, что не так уж эти главы и отдельны — то тут, то там всплывают в эпизодических ролях главные герои других историй, их дети и внуки, истории повторяются, линии многократно пересекают друг друга, и из хаоса цветных стеклышек, психоделических вспышек вдруг начинает проступать чрезвычайно сложный, почти непостижимый, но — узор; фрактальность мира, где любой фрагмент повторяет целую картину: мальчик глядит в калейдоскоп.
Калейдоскоп проворачивается — и национальные идеи, религии, политические убеждения сменяют друг друга, так что к середине совсем перестаёшь их замечать. В самом деле, так ли уж важно, во что мы верим, как решаем для себя вечные вопросы, чем успокаиваемся, как обходимся со своей памятью и мифологизируем свою историю? Но эта мысль слишком поверхностна, трудно представить, чтобы автор так долго вел нас узкими проулками ради такой банальности.
Главки перемежаются крошечными отступлениями, отделенными от основного повествования ремаркой «(перебивает)»: нечто среднее между рассказами Довлатова и читательскими историями в журнале «Букник» (Сергею Кузнецову совсем не чуждого). Это уже совсем знакомо каждому, кто родился в/после Советов — кухонные посиделки, в которых между болтовнёй и пересказами историй знакомых вдруг всплывает поиск абсолюта: когда ты хочешь сказать и про мифологизацию личной истории, и про свойства памяти, и про трансцендентные вопросы, но можешь захватить словами только то, что на поверхности. Настоящее же остается неназванным.
В одном из таких отступлений говорится:
«Два года назад мы с женой видели в Сан-Франциско прогулку детского сада. Детишки лет трех-четырех и молодая воспитательница. Она им что-то рассказывала, а потом затеяла бег наперегонки. Построила малышей и должна была подать сигнал.
Они стояли вдоль стены. Кто-то ковырял сандаликом землю. Кто-то дергал соседку за косичку. Кто-то засунул палец в нос. На фоне модной, бурой, кирпичной стены.
Мы с женой посмотрели друг на друга – и даже ничего не сказали, так нам стало страшно. Мы же не американцы. Мы, когда детей ставят в шеренгу вдоль кирпичной стены, всегда об одном и том же думаем, и ничего с этим поделать нельзя».
Настоящая литература случается не тогда, когда автор, долго петляя узкими кривыми улицами, вдруг выводит тебя к дому Кена Кизи, где дают попробовать абсолюта на язык, а когда он в пути вдруг оглядывается и смотрит на тебя. А ты на него. Пусть и через калейдоскоп.
Сергей Кузнецов. «Калейдоскоп» 1910 ГОД. ВСЁ ГИБНЕТ
Издательство «АСТ», 2016г.
Он смотрит на бурные воды, несущиеся под мостом. Так проходит любовь. Он снимает шинель, перекидывает через перила, смотрит вниз, на Сену, встревоженно и пристально – как три года назад, когда горожане смотрели на волны, что привыкли плескаться у самых ног каменного зуава, но с каждым днем поднимаются все выше и выше – по пояс, по грудь, по шею...
Той зимой Валентину исполнилось девятнадцать. Впервые он отмечал день рождения не дома – впервые без матери и отца, без приезжавших в Москву саратовских родственников, без общегородской предрождественской суеты, в которой терялся его личный маленький праздник.
Здесь Рождество опережало его день рождения на полторы недели. Орехи уже были найдены детворой в деревянных сабо, ангелы и шары укутаны в папиросную бумагу, а погрустневшие рождественские елки вынесены прочь из квартир по черным лестницам османовских особняков.
Теплый и бесснежный, наступил Новый, 1910 год – 1 января бульвары и площади кипели людьми, радовавшимися прекрасной погоде. В толпе Валентин встретил Саркиса, молодого инженера из Эривани, вот уже полтора года учившегося в парижской Политехнической школе. Как положено студенту, Саркис снимал мансарду в Латинском квартале и пригласил заходить в любое время, по-свойски – как-никак соотечественники. Валентин за два месяца так и не обзавелся в Париже друзьями – и потому 4 января – 22 декабря по привычному календарю – он поднимается по узкой скрипящей лестнице, вдыхает запахи чужого жилья и считает этажи, стараясь не сбиться. Пятый парижский, он же – шестой русский, правая дверь. Валентин несмело стучит – и громкий голос Саркиса с немыслимым акцентом возвещает:
– Entrez!
Валентин толкает дверь – э, да здесь целые хоромы! Комнатка Валентина в пансионе мадам Сижо раза в три меньше, кровать, стул да рукомойник – вот и все убранство. А у Саркиса даже есть отдельная гостиная – оттуда он и выходит, в барском халате, этакий восточный Обломов, не хватает разве что трубки с длинным чубуком... а еще из-под полы халата выглядывают нелепые полосатые чулки.– А, Валентин! – восклицает Саркис, распахивая щедрые объятия, – заходи, брат, мы уже почти закончили, сейчас ужинать пойдем!
Валентин скидывает шинель – похоже, Саркис не бережет угля, в комнате жарко, словно на дворе лето. За косым окном закатный луч зимнего солнца на секунду покрывает сусальным золотом свинцовую парижскую крышу на противоположной стороне улицы.
В дверях гостиной Валентин сталкивается с мужчиной лет тридцати, одетым модно, даже изысканно. Есть же люди, которые на сущие гроши умеют одеваться как денди! Впрочем, внимание прежде всего привлекает не его наряд, а продолговатый предмет у него на плече, закутанный в черную ткань.
Мужчина бросает на Валентина настороженный, испуганный взгляд.
Не бомбист ли? — думает Валентин. — Не революционер ли заговорщик? Не оружие ли несет?
Мужчина буркает под нос excusez-moi и протискивается к выходу. Посторонившись, Валентин успевает заметить мелькнувшую в распахе черного покрывала полированную деревянную ногу – словно на мгновение представшая любопытному взору женская ножка, туго обтянутая чулком. Фотографический аппарат! А я-то уж было подумал!
Входная дверь захлопывается, Валентин поворачивается к гостиной. На этот раз в дверях стоит голый по пояс юноша.
Вокруг бедер – что-то вроде полотенца, на ногах – такие же полосатые чулки, как у Саркиса, но полоски вертикальные.
Юноша напрягает то левый, то правый бицепс, радуясь производимому впечатлению. В самом деле, напоминает борца на цирковой арене – и роскошные закрученные усы довершают сходство.
– Не смущайся, – подмигивает юноша Валентину, – сейчас оденусь.
На колченогом стуле лежат рубашка и пиджачная пара.
Юноша отбрасывает полотенце, и Валентин, отведя смущенный взгляд от округлых ягодиц, наконец входит в гостиную.
Через три года Сена будет бурлить под мостом – и, свесившись через перила, Валентин вспомнит: вот так он впервые увидел Марианну.
Уже тогда она была ослепительна. Позже многочисленные поклонники, корчащие из себя поэтов, будут говорить о совершенстве ее форм, о теле, будто высеченном резцом Праксителя, о белоснежной коже, довершающей сходство с чудом пережившей века античной статуей, – но в тот, самый первый раз Валентин запомнил только лицо.
Само по себе удивительно: Марианна была обнажена, а Валентин никогда прежде не видел нагой девушки – по крайней мере, так близко. Она стояла спиной к двери и натягивала чулок на левую, еще полуголую ногу. Тонкая щиколотка уже скрылась под серой шерстью, но полноватое бедро сверкало отраженным светом газового рожка. Заслышав шум, Марианна обернулась через плечо.
Ярко накрашенные губы, чуть приоткрытые в полуулыбке. Большие серые глаза в обрамлении длинных подрагивающих ресниц. Бледная кожа высоких скул, не тронутая румянцем – ни возбуждения, ни смущения.
Секунду она глядит ему прямо в глаза: равнодушно, скучающе. Так смотрит девочка-подросток: она только что разорвала обертку последнего рождественского подарка и убедилась, что и на этот год родители ничем не удивили и не порадовали. В ее взгляде – детская невинность и взрослая пресыщенность, под этим взглядом Валентин замирает безмолвно, а Марианна отворачивается и возобновляет возню с подвязкой.
– Меня зовут Кинэт. – Легкий удар по плечу выводит Валентина из оцепенения. Юноша уже одет, клоунские чулки перекинуты через руку, и даже... нет, это уже совсем невероятно!
– Ваши усы... – в замешательстве говорит Валентин, – вы их сбрили?
Кинэт смеется, и хохот Саркиса вторит из глубины комнаты.
– О нет, это только грим! – Молодой человек протягивает руку: усы мертвыми насекомыми лежат на ладони. – Я же не хочу, чтобы меня узнавало на улице пол-Парижа!
– И кроме того, – Саркис тоже успел одеться, – мы стараемся сделать вид, что это старые фотографии – восьмидесятых, девяностых годов. За последние два года они здорово взлетели в цене – спасибо префекту полиции!
– Да уж, чертов кобель Лепен прошерстил всех букинистов и антикваров вплоть до самых предместий. Старых добрых картинок теперь днем с огнем не сыщешь, – кивает Кинэт и добавляет: – Нет ничего хуже, чем полицейское лицемерие на службе церкви и буржуазии.
Уже во втором баре они забыли, что отмечают день рождения. На третьем кувшине красного заговорили о грядущей войне.
– Многие считают, что войну невозможно предотвратить, – провозгласил Кинэт, – но я убежден: если мы определим, кто те два или три человека, которые больше всех содействуют войне в Европе, мы сможем их устранить.
– Фу, – морщится Саркис, – покушения. Убийства. Фу.
– Убийства отвратительны тебе, дорогой друг?
– Как и любому человеку.
– А война?
– Тем более!
– Ближайшая война убьет, быть может, миллион человек. Пожертвовать двумя или тремя жизнями для спасения миллиона...
– Не слишком ли ты преувеличиваешь значение отдельных личностей? – говорит Валентин.
– Оставим метафизику философам! Ответь мне лучше: допустим, в июле 1870-го убиты одновременно Наполеон III и Бисмарк. Ты считаешь, от этого ничего бы не изменилось? Отвечай!
Кинэт стукает кулаком по столу. Кувшин опрокидывается, вино капает на опилки пола, красное, словно кровь грядущих битв.