Текст и интервью: Андрей Мягков
Фрагмент романа предоставлен оргкомитетом премии «Национальный бестселлер»
Молодой завлит провинциального театра днем работает по специальности и пишет гениальные пьесы, а ночами ворует металл с недостроенного вокзала — и хоть какой-то моральный дискомфорт ему доставляет скорее первое, чем второе. Для романа это предложение — характеристика достаточно емкая, но, к чести автора, не исчерпывающая.
Прежде всего Бужор — по-настоящему хороший рассказчик, и читать его книгу, бесхитростно обозванную «Завлитом», в лучшем смысле этого слова легко
— здесь много действия, бодро развертывающийся сюжет и зачастую не менее бодрая болтовня между развертыванием. Этого хватает, чтобы с чистой совестью хвалить роман, но прискорбно мало, чтобы захваливать. Не хватает того самого морального дискомфорта, этического или хотя бы эстетического беспокойства, которое обычно отличает значительные книги от остальных. «Завлит» же всю свою дистанцию старается делать читателю только приятно, никакого беспокойства и в мыслях не допускает и как раз за свое усердие пропуск в «значительные» не получает. Особенно отчетливо это ощущается в концовке, которая своим формализмом и печально известной романностью делает с точками то, что с ними обычно делают концовки — с грохотом расставляет. За весь свой, положа руку на сердце, избыточный хронометраж «Завлит» ни разу не ныряет куда-то вглубь — лишь, как водомерка, скользит по пресной глади; добро — доброе и обязательно победит, зло — умеренно злое, и пальчиком ему в конце погрозят. Это, конечно, познавательно, но слишком уж бутафорски.
Роман Богословский, номинатор: «Бориса Бужора заприметил давно - еще со времен его первых рассказов. Уже тогда понял: парень толковый, правда, молодой - ему еще работать и работать. В какой-то период, как мне показалось, он забросил прозу, занялся театром. Но потом неожиданно выяснилось, что у Бориса уже два полноценных романа, которые он практически никому не показывал. Одним из них и оказался «Завлит», после прочтения которого понял – роман должен увидеть свет, иначе нельзя. Борису и в ранних рассказах удавались интересные сюжеты, но тут
он превзошел сам себя — из театрально-бытовых интриг сплел, как я уже ранее писал в рецензии, детективно-приключенческий роман.
И, конечно, порадовал и подкупил меня текст, в котором всего предостаточно: кинокартинка, словно не читаешь, а смотришь фильм, динамика, сюжетное развитие, остроумные уколы в сторону уездной власти, оригинальные герои, юмор, ироничная подача, каждая глава — со своим названием, может читаться, как отдельный рассказ. Несмотря на то, что концовка оставила неоднозначное впечатление, роман считаю удавшимся, достойным контекста современной литературы. Когда узнал, что буду номинатором премии, ни секунды не сомневался, кого номинирую: роман Бориса если не финала, то право на участие в "Нацбесте" заслужил уж точно».
Расскажите о себе, уложившись в дюжину слов.
Борис Бужор: Родился в городе, вырос в поселке у железной дороги. Пробовал стать спортсменом, не стал. Сейчас пробую стать писателем…
Убедите читателя: зачем ему открывать «Завлита»?
Борис Бужор: Чтобы научиться правильно воровать металл... А если серьезно: «Дорогой мой читатель, может, мой роман вам не покажется нужным и глубоким, все может быть, но одно обещаю: читая роман, вы не заскучаете. Прочтете за два-три дня. А нескучно провести два-три дня по нашей жизни уже неплохо…P.S. Развязка на последней странице».
Чего вы больше всего жаждете?
Борис Бужор: Хорошей жизни и Нобелевской премии.
А что чувствуете в связи с нацбестовской номинацией?
Борис Бужор: Без кокетства — очень рад, даже больше скажу — очень, очень рад.
Вы талантливы?
Борис Бужор: Нет.
Что же тогда, по-вашему, лежит в основе творчества?
Борис Бужор: Физически-эмоциональное усердие и острое восприятие мира.
Назовите трех любимых авторов. За что вы их любите? Чувствуете непосредственное влияние кого-нибудь из них?
Борис Бужор: Влияние есть, безусловно. Первый свой роман — «Горизонт на мушке», написал под влиянием книги Захара Прилепина «Патологии» и Вадима Чекунова «Шанхай. Любовь подонка». А так любимые авторы: Ремарк, Ильф и Петров (думаю, учтутся, как один), Варгас Льоса. Я бы и рад, чтобы эти авторы на меня повлияли, но пока не получается — плохо воспитывают.
Ремарка люблю за его героев и героинь, Ильфа и Петрова — за непревзойденный юмор, Льосу — за многогранность сюжетов.
Ваш номинатор упоминал рукопись еще одного романа — это как раз «Горизонт...»?
Борис Бужор: Да, и я его провалил. Мне было 25. Я писал фантастическую, во многом банальную, историю о войне между Россией и Украиной, о любви между русским Захаром и полукраинкой-полуитальянкой Мартой. Когда дописал роман, не прошло и месяца - начались первые митинги на Майдане. А дальше война… И я со своим романом автоматически получился не автором фантастики — альтернативного будущего, а обычным конъюнктурщиком. Надеюсь, через пару лет и ему найдется место: мне кажется, там есть неплохие моменты, глубокие. Хотя роман во многом вторичен к упомянутой «Патологии».
Какие качества вы больше всего цените в людях и что вас в них отталкивает?
Борис Бужор: Ценю честность и чувство юмора. Отталкивают притворство, позерство, высокомерие, отсутствие юмора.
А тот же вопрос — только применительно к литературным персонажам? и к литературе в целом?
Борис Бужор: Люблю героев Ремарка — они умеют любить, ценить дружбу и шутить. Конечно же Остап Бендер нравится, персонаж, которому, как мне кажется, нет аналогов в литературе; потрясающее сочетание романтики и цинизма.
Тут стоит сказать и о Волке Ларсене Джека Лондона, ни один отрицательный герой, с которым ты полностью не согласен, не вызывал у меня такую удивительную симпатию.
Не люблю слабых мужчин, бунинских лиричных гимназистов, диссидентов Солженицына, вечно каявшихся чахоточников Достоевского.
В литературе нравится сюжет, динамичность, и еще важный момент: чтобы драматургия превышала количество слов. Не люблю долгие описания, не люблю бессюжетную прозу, не люблю рассказы, где много бессмысленного натурализма — где натурализм ради самого натурализма, где за ним нет подтекста.
Насчет слабых мужчин: своего персонажа из «Завлита» как опишете? Один из критиков как раз обвинял вашего героя в, так сказать, недостаточной мужественности.
Борис Бужор: Ну, тут два варианта: или критик не прав, или у меня главный герой не удался. Герой — Платон, как мне кажется, застенчивый, наивный, сентиментальный — если эти качества делают человека слабаком, то хорошо. Я уважаю критику и люблю, внимательно отношусь к замечаниям, но вот насчет героя, что у него «недостаточно мужественности» - тут готов спорить.
Можете назвать события, ставшие для вас некой поворотной точкой, толчком к переосмыслению жизни?
Борис Бужор: После романтических армейских тягот, мне кажется, я стал писать куда лучше, так как острее почувствовал жизнь. Понял разницу между необходимостью и излишком. А так трудно сказать, точно и не помню, чтобы прям раз — и мировоззрение поменялось. После каждого похода на Север или в Сибирь я начинаю понимать о жизни чуть больше, чем понимал до этого.
То есть каждая крупица понимания — это следствие каких-то физических испытаний?
Борис Бужор: Да, именно так. Чтобы расширить мировоззрение, чтения книжек мало, нужны физические испытания.
Вы ведь, помимо прозы, заняты театром. В чем, на ваш взгляд, главное отличие драматургии от прозы?
Борис Бужор: Драматургия в основном состоит из диалогов… Там весь упор делается на них. Только реплики характеризуют героев. Только через подтексты фраз понимаешь, какой перед тобой человек.
Какого режиссера хотели бы видеть постановщиком своих пьес?
Борис Бужор: Геннадия Балабаева, Владимира Деля, Кирилла Серебренникова и если мюзикл, или что-нибудь такое лихо-танцевальное, то Анну Фекету. С Геннадием Балабаевым и Анной Фекетой я уже работал, мне понравилось: хочу, чтобы они продолжали ставить мои пьесы.
А почему Серебренников?
Борис Бужор: Сказать честно? Популярный он. Первый, кто пришел из известных на ум. Вообще буду рад, если мою пьесу поставит кто-нибудь из центральных театральных режиссеров.
Расскажите о номинированном произведении. Как родилась идея? Менялась ли она по ходу воплощения?
Борис Бужор: Идея романа возникла после того, как я год проработал в театре. Многие думают неверно — особенно наши местные театральщики, мол, меня уволили из театра, я обиделся и написал роман, где всех выставил в дурном свете. Это не так — черновой вариант книги был завершен за год до моего увольнения.
Мне захотелось написать о театре - конечно, тема не нова, но я почувствовал, что это могу сделать по-новому. Начал писать про театральную жизнь, вышло скучно, все чего-то не хватало… Да и не получалось по-новому. Неожиданно появился в романе герой - Палыч, и тогда все завертелось, добавилось юмора, приключений, динамики. Он и довел меня до финала.
Вас уволили из театра? С начальством не поладили?
Борис Бужор: Да, в один прекрасный момент начальство посчитало, что я, можно прямо гордиться — главная беда театра. По профнепригодности меня сократить не могли — все-таки пьесы… соответствующее образование, поэтому через департамент культуры сократили в театре ставку завлита. Порой иронизирую, говорю на пафосе, мол, я последний завлит в истории театра.
Пока давайте вернемся к «Завлиту» книжному. Можете сами себе ответить, зачем его написали? Зачем вообще писать художественную литературу?
Борис Бужор: Когда писал, я не думал «зачем?». Я вообще мало задаю себе вопрос «зачем?». Руководствуюсь фразой из стихотворения Юрия Левитанского, всем известного по песне из советского кинофильма:
— Что же из этого следует? — Следует жить,Шить сарафаны и легкие платья из ситца.
— Вы полагаете, все это будет носиться?
— Я полагаю, что все это следует шить…
А можете ли вы не шить?
Борис Бужор: Честно, без позерства… Уже не могу. Сейчас для меня не писать — все равно что жить кастрированным.
Ваше произведение — по крайней мере по формальным признакам — выглядит как минимум отчасти автобиографичным. Для вас важна связь текста с реальностью?
Борис Бужор: Я запутал тех, кто читал мой роман и меня при этом знает лично. Запутал и этому очень рад. Мне нравится, что границу между реальностью и правдой вижу только я. Некоторые даже нашли в реальности пейзажи из романа, которые существовали только в моем воображении.
А так, конечно, в романе достаточно автобиографичности... Но вымысла гораздо больше.
Борис Бужор
Завлит
ПАЛЫЧ
– А я гляжу, ты парень нормальный, – зыркнул глазом Палыч, не задав ни единого вопроса. – Как звать?
– Платон.
Палыч закашлялся, cтряхнул пепел в жестянку из-под Nescafe. Дым сизым туманом расплывался по рабочей будке, мазутные рукава фуфайки таинственно шевельнулись на сквозняке.
– Сойдет.
– Что сойдет? – я немного растерялся.
– Что-что… ты сойдешь. Работа сам понимаешь, какая. Спортом занимался?
– Борьбой и гирями.
– То, что надо.
Лампочка под потолком мигнула, загорелась ярче, я вгляделся в морщинистое лицо Палыча. Как не вовремя он улыбнулся… От беззубого оскала по спине пробежали мурашки. Мужик неопределенных лет в клетчатой рубахе с завернутыми по локоть рукавами, напоминал ковбоя из старого вестерна. Для полноты образа не хватало кольта за поясом.
Цепкий взгляд, уверенные, без лишней суеты, движения. Я не мог отделаться от ощущения, что уже где-то слышал этот голос с приятной хрипотцой, рисующий в воображении лихую молодость его обладателя.
– Я сам, – Палыч щелкнул кнопкой чайника, – греко-римской занимался, немного до мастера не дотянул, так в КМСах и остался.
– Да и КМС хорошо, – поддержал я беседу.
– Да, неплохо. Сейчас проще стало, борцов мало, конкуренции никакой, а раньше все поголовно борьбой увлекались. Чай будешь? – Палыч резко перевел тему.
– Нет, спасибо.
– Ну, как хочешь.
Он взял железную кружку, открыл дверь и выплеснул остатки чая.
– Погоди. Сейчас ополосну, – взял баклажку и скрылся в темноте.
Хлопнула дверь. Я остался один в дымке дешевого табака.
За окном гудел приближающийся поезд, раздраженно шипела рация, нервно моргала лампочка. Я насторожился, как охотник, услышавший в плавнях шорох. Каморку заполнил стук стальных колес, тянущих тонну за тонной в неприглядную даль… Звук моего детства. Наш дом стоял напротив железной дороги. Поезда вылетали из-под еловых сводов, проносились мимо гор щебня и березовых рощ и таяли за горизонтом. Я жил в нескольких шагах от этой станции, гонял с друзьями по ржавым рельсам на дрезине, которую мы по ночам угоняли у рабочих, старательно опротестовывавших лозунг, явно переживший свое время и теперь безвольно пестревший на стене строительного вагончика: «Трезвость – норма жизни».
Электрочайник закипел, плеснул кипятком на пожелтевшую газету, щелкнул кнопкой.
– Твоему брательнику я доверяю, – Палыч вернулся с чистой кружкой, покрутил ее в свете лампы. – Соль – наш ответ «Ferri». Отмывает все.
Я хотел хоть что-то добавить, но с языка не слетело ни слова.
– Думаю, сработаемся, – Палыч кинул пакетик в кружку. – У меня твой телефон есть, так что позвоню. Если что, звони сам. Можешь даже ночью. – Палыч развел руками. – Видишь, я все равно ночами не сплю, тут все хозяйство на мне.
– Отлично. Я тоже ночами работаю, всегда на связи.
– Кем? – Палыч сделал аккуратный глоток. Поморщился. Видимо, обжегся.
– Завлитом.
– Кем, кем? Завлитром?
Он улыбнулся. Должность моя прозвучала для него явно забавно. Но объяснений не потребовалось.
– Типа того, – улыбнулся я.
– Ну это дело нужное… Давай, до встречи.
– Договорились. До свидания.
– Я позвоню. Удачи. Дверь до конца не закрывай, – последнее, что я слушал вдогонку, – пусть проветрится.
Я вышел на улицу с ощущением незаконченного диалога. Еще ни разу у меня не было такого короткого собеседования. Странно, Палыч даже не спросил, зачем я ввязываюсь в эти дела. Хотя, чего спрашивать, и так все понятно.
Стук уходящего поезда тонул в тишине. Миновав потемки березовой рощи, я пролез под вагоном, перешел несколько путей и вышел на тропинку. Жухлую траву серебрил иней, дорожка спускалась к посадкам, начинался асфальт. Мне казалось, что кто-то пристально смотрит в спину, следует по пятам, хоронясь за вагонами. Я резко обернулся. Никого. Выдохнул и закурил. Огромная пунцовая луна нависала над полями, лесами и косогорами, обжигая осеннюю ночь поселковой окраины. Недостроенный вокзал высился таинственным замком. Все детство я обходил его стороной – думал, что там живут буржуи, такие длинные, суставчатые, похожие на богомолов, как нарисованные в книжке про Кибальчиша. Какая же чушь…
Докурил и прибавил шаг, до последнего автобуса оставалось двадцать минут.
СЕРДЦЕ ТЕАТРА
На работу я пришел слишком рано и долго курил у входа, разглядывая бледные колонны советской архитектуры, украшенные дорической кудрявостью. Принципиально от греческих храмовых колонн они отличаются одним – квадратные. Эпоха округлостей канула в лету. Нам досталось время тупых углов и трещин на недавнем глянце советской штукатурки.
У входа висела ярко-красная квадратная табличка с рисунком смотрящих друг на друга, похожих на полумесяцы, лиц. Если смотреть издалека, то эмблема нашего театра напоминала значок инь-ян. Рядом красовалась надпись: МУ «Драматический театр». За начальную аббревиатуру в культурных кругах нас прозвали «Театр му». «Театр му» – самое кассовое муниципальное учреждение, большинство спектаклей собирают аншлаги. И это несмотря на то, что цены на билеты почти не отличаются от столичных. Нам завидуют другие служители культуры, попрекают тем, что своими комедиями мы снижаем высокую планку искусства. Но это все «слова-слова-слова». Главное, что департамент культуры нами доволен. А как иначе? Мы своими постановками приносим деньги, и очень даже неплохие. За короткое время наш неприметный театр из чахлого городского учреждения превратился в региональную культурную глыбу.
Часы на мобильном показали почти десять, для творческой составляющей театра это раннее утро. А я как раз и есть та самая боевая творческая единица – завлит. Если официально, то руководитель литературно-драматической части. Звучит хорошо. Но что от меня реально зависит?..
Подъехала маршрутка, показались знакомые актеры. На меня уверенно и напористо надвигался коренастый Вовчик, молодой актер, специализирующийся на ролях военных, лучший омоновец нашей сцены. Следом, с черной сумкой, в красном коротким пальто, шла Таня, сияя улыбкой и наспех подкрашенными глазками. Классная девушка. Красоты ее не портит даже изрядно выдающийся нос. Правда, курит как паровоз, зато стройна и пластична, этакая Кармен – роковая женщина.
– Чего стоишь? – Вовчик крепко пожал руку.
– Да так… Нет еще никого.
– Привет, – обняла меня Танька.
Закурили.
– Прикинь, этот, – Танька шутя постучала кулачком по Вовчику, – едет со мной в одном автобусе и не замечает, я его зову, а он в окно смотрит, словно не слышит.
– Да я в наушниках был, – выдохнул Вовчик клуб дыма.
– Ага, вот так, в автобусе не замечает, а на сцене в любви признается.
Они играют влюбленных в одном спектакле: Татьяна – чеченку, а Вовка – командира ОМОНа, который хочет на ней жениться.
– Ну на сцене ты покрасивее будешь, – подмахнул Вовчик.
– Нет, ну ты слышал, – посмотрела на меня Танька. – Не буду я его больше целовать!
– Куда ты денешься?
– Он еще и наезжает, – снова обратилась ко мне Танька.
Я сделал вид, что не заметил.
– Ау, ты меня слышишь?
– Кто здесь? – я покрутил головой по сторонам.
Вовчик привычно хохотнул.
– И ты туда же, – Танька ласково ударила меня по плечу.
– Не обижайся, – смущенно и предельно серьезно выдавил. – Ты красивая.
– Спасибо, – абсолютно искренне вырвалось у Таньки.
– Пошли, – сказал Вовчик, выкинув сигарету в урну, – еще переодеться надо.
Я открыл дверь и пропустил Таньку, заодно еще раз полюбовался стройными ножками, и понял, что не соврал, назвав ее красивой.
Своего кабинета у меня нет, поэтому, поздоровавшись с вахтершей, я чаще всего спускаюсь к машинистам сцены в задымленную подвальную каморку, заставленную декорациями, с кроватью, софой и диваном, с телеком, что день и ночь транслирует один единственный канал – «РенТВ». Канал дешевых ужасов и шарлатанов-пророков, истошно вещающих о неминуемых катастрофах. Я прозвал эту каптерку «сердцем театра». Шекспир был не прав… Театр начинается не с вешалки, а с этой комнатки в подземелье, где днями и ночами обитают братья-машинисты: бывший подводник Андрюха и ветеран-афганец Федорыч. Они всегда пьют, угощают только избранных, я, слава Богу, к таким отношусь… может быть потому, что почти всегда пью чай.
Я открыл узкую дверь, пахнуло куревом, лежалой ветошью и застоялым теплом, сделал шаг в сизое пространство театральной сердцевины.
Услышав шаги, Андрюха, не вставая с дивана, выкрикнул обычное приветствие:
– У нас ничего нет!
– Здорово, – зашел я.
Андрюха валялся на софе, на табурете кружка недопитого чая и пепельница. Перед Федорычем на табуретке стоял точно такой же набор.
– Что принес? – не успокаивался Андрюха.
– Себя.
– Ну, – Андрюха почесал значительное пузцо, – такого добра у нас самих хватает. Чай будешь?
«Палыч» – чирикнуло в голове и затихло… От чая отказываться не стал.
– Ну и нам по чайку пора, – взбодрился Федорыч.
– Чего же что ждать, братан? Доставай, – поднялся Андрюха.
Из-под ржавого умывальника Федорыч вытащил цветастый пакет и жестом фокусника извлек из него бутылку водки. Разлил по рюмкам. Предложил присоединиться, я вежливо отказался. Чокнулись Андрюха с Федорычем, рюмками звякнули, я подставил кружку с чаем. К закуске братья относились скептически, считали чрезмерной роскошью, поэтому водку запили остатками холодного чая. Я сделал глоток, обжегся.
В щель окна, заколоченного обломком декорации, пробился луч осеннего солнца. Мужики не стали оттягивать радостный момент и снова опрокинули по рюмке. Мы дружно закурили, улыбка Высоцкого поплыла с плаката по сизому дыму нашей каморки. Лик с иконы в тесном углу, заваленном хламом, строго посмотрел на нас. И третью рюмку братья не заставили долго ждать… Сердце театра радостно запульсировало. Сверху послышалось веселье переодевающихся к репетиции актеров. Федорыч с Андрюхой нашли кусочек черного хлеба, закусили им четвертую рюмку.
– Ну, – Андрюха бодро потер руки, – пора поработать.
В радиотрансляторе понеслись голоса и смешки, кто-то из актеров встал рядом с помрежевским столиком у микрофона.
– Курнем давай быстренько, и пойдем. Там надо еще «супер» нацепить.
– А ты «шурик» куда дел?
– Да я его в «кармане» оставил, там аккумуляторы менять пора.
Телевизор шипел, вещая про исторические сенсации: «Оставайтесь с нами, скоро вы услышите о забытом мифе Древней Греции, легенде, которая перевернет все ваши представления об античности…»
– Ага, перевернет, – тихо усмехнулся я.
Мужики разговорились о техническом устройстве декораций спектакля. Андрюха с Федорычем поражали постоянной готовностью выпить без отрыва от производства. Вдвоем они работали за шестерых. Это не преувеличение, а точная статистика – по штатному расписанию машинистов сцены должно быть шесть, а было двое – Андрюха и Федорыч. Кроме этого, они выступали как актеры эпизодов, и как конструкторы сцены, и много еще чего делали, всего не перечислить. Приходишь в театр и, если не видишь братьев на сцене таскающими, заколачивающими декорации, то спустись в подвал, зайди в самую дымную каморку, и там точно найдешь их в вечно хорошем настроении. Но для многих вход туда закрыт, даже директор боится спуститься к машинистам, чтобы лишний раз не потревожить «сердце театра».