Текст и фото: Андрей Цунский
Незаметно пришло 85-летие писателя Василия Ивановича Белова. Много кто его не любил — да и поводов он давал на то предостаточно. И письма подписывал коллективные, и выступал частенько не в общей струе, а своим ручейком.
А был он меж тем фигурой трагической. И было его трагедией страшное предвидение — предвидение гибели русской северной деревни. «Родной дом словно жалуется на старость и просит ремонта. Но я знаю, что ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые, задубелые кости. Все здесь срослось и скипелось в одно целое, лучше не трогать этих сроднившихся бревен, не испытывать их испытанную временем верность друг другу»...
Что же оставил нам Василий Белов — писатель? Награды — что с них толку теперь-то? Когда в деревенские магазины потребсоюз овощи, да какие — картошку с морковкой — в магазины развозит? Писатель, будь он хоть какой талант - против такой беды один — да хоть и не один — не выстоит. Но
Василий Иванович Белов оставил нам потрясающее сокровище — язык русского Севера, память о его быте, об отношениях между людьми…
Задолго до того, что теперь по Северам творится, еще в «Привычном деле», чувствовал он — не удержать в деревне молодежь, не спасти традиций, чувствовал надвигающуюся беду. Понимал, что останется Север, как его Иван Африканыч, вдовцом с оравой детей на руках, а как уследишь, как спасешь? Оттого и бросался в сомнительные политические кампании, подписывал всякую блажь, но не из ненависти — из любви. Видел беду, а что делать — не знал. Знал только, что пойдет по всей жизни недобрая путанка, и средства от нее не будет…
«Ты уж, Катерина, не обижайся... Не бывал, не проведал тебя, все то это, то другое. Вот рябинки тебе принес. Ты, бывало, любила осенями рябину-то рвать. Как без тебя живу? Так и живу, стал, видно, привыкать... Я ведь, Катя, и не пью теперече, постарел, да и неохота стало. Ты, бывало, ругала меня... Ребята все живы, здоровы. Катюшку к Тане да к Митьке отправили, Анатошка в строительном – этот уж скоро на свои ноги встанет... Ну, а Мишку с Васькой отдал в приют, уж ты меня не ругай... Не управиться бы матке со всеми-то. Худая стала, все говорит, что руки болят, да ведь и годы уж, ты, Катя, знаешь сама... Да ведь они санапалы у нас, двойники-то. Остались там, хоть бы им что. Картошку выкопал. Корову заведем новую, телушка у Мишки Петрова обошлась нынче, куплю телушку-то. Да. Вот, девка, вишь, как все обернулось-то... Я ведь дурак был, худо я тебя берег, знаешь сама... Вот один теперь... Как по огню ступаю, по тебе хожу, прости. Худо мне без тебя, вздоху нет, Катя. Уж так худо, думал за тобой следом... А вот оклемался... А твой голос помню. И всю тебя, Катерина, так помню, что... Да. Ты, значит, за ребят не думай ничего. Поднимутся. Вон уж самый младший, Ванюшка-то, слова говорит... такой парень толковый и глазами весь в тебя. Я уж... да. Это, буду к тебе ходить-то, а ты меня и жди иногда... Катя... Ты, Катя, где есть-то? Милая, светлая моя, мне-то... Мне-то чего... Ну... что теперече... вон рябины тебе принес... Катя, голубушка...»
«Иван Африканович весь задрожал. И никто не видел, как горе пластало его на похолодевшей, не обросшей травой земле, — никто этого не видел».
Таких, как Белов, в его время было принято называть «деревенщиками». Деревни еще были покрепче. Еще был свой у Севера хлеб, да ремесла не забывались, и уважение к старикам на тех деревнях было, не то что теперь.
Но и издевательства над деревней не забыл. Ничего не скрыл и понимал — давно над деревней измываются, не сдюжить ей так…
«Это теперь везде кадра пошла, а тогда одни колхозники. Бывало, на лесопункте на бараках плакаты висят: «Товарищи колхозники, дадим больше леса, обеспечим промышленность!» Полколхоза новые рукавицы шьет. Я, конечно, понимаю, без лесу нельзя. Копейка тоже государству нужна, заграница за каждую елку платила золотом. Только ежели лес так лес, а земля так земля. Уж чего-нибудь одно бы. Мы и нарубим, и по воде сплавим — шут с ним. Хоть и за так работали, денег платили — на те же рукавицы не хватит. А ведь после сплава надо еще в колхозе хлеб посеять, иначе для чего мы и колхозники. Вот сплав сделаешь, а посеешь только на Николу, на четыре недели позже нужного. Что толку? Посеем кое-как, измолотим того хуже, а год отчетный в лоб чекнет. Первая заповедь — государству сдай, вторая — засыпь семена, третья — обеспечь всякие фонды. Колхознику-то уж что достанется. Иной раз и совсем ничего. Помню, когда первый раз в колхоз вступали. Куриц и тех собрали в одно место, овец, одне коты по домам остались. Все свалили в одну кучу, дерьмо и толокно. Корову сдал, кобылу сгонил. Шесть овец в общее гумно, да куриц с десяток было. Вдруг — опять все по-прежнему, после статьи-то, колхоз, значит, распустили. Помню, гумно-то с овцами открыли, все овцы в разные стороны разбежались по своим домам».
А страна заводы строила, воевала — и немногие в деревню с войны вернулись, потом ракеты в космос полетели, а в деревне - учредили МТС и снова разогнали… Дожили до того, что появился у деревенского жителя паспорт. А что толку?
А ведь любил Василий Иванович и шутку деревенскую, взять хоть «Бухтины вологодские», кого смех не проберет, как героя главного, Кузьму Барахвостова, в бригадиры назначили. Он отпереться хотел, да вот ведь…
«Я что делаю? Я на собранье не иду, забираюсь в пустой погреб. Знаю такой закон: без наличия личности голосовать не имеют права. Сижу. Собранье тоже сидит, ждет Барахвостова. Час сидим, два сидим. Три сидим. Я начал задремывать. Летом в погребе прохладное дело. Тихо и сухо. Вдруг приходят прямо на дом. Виринея хоть и подговорена заранее, а все равно тревожно. Слышу разговор: «Где хозяин?» — «Сама не знаю, с утра мужика нет! Видно, на охоту уполз». — «А почему берданка, колхозная премия, на гвоздю?» Баба подрастерялась. (Где дак оне уже больно востры.) Народ к ней с приступом: «Подавай мужика!» — «В избе дак нету». — «Как — нет? Берданка тут, и он тут. Вот и фуражка тоже тут!» — «Где?» — «Да вон фуражка-то, вон!» Я не стерпел, кричу: «Мать-перемать, эта не та фуражка! Эта фуражка праздничная, а та фуражка вот эта. На мне которая! У Барахвостова, слава богу, фуражек хватает!»
Не надо было сказываться! Из погреба подняли на руках: «Кузьма, мы тебя выбрали в бригадиры!»
Писал Василий Иванович и для взрослых, и для детей.
Там, где нынче писатель, не глядя на запрет, иное горячее слово вставит, у него — ни-ни, а всем ясно, что было сказано.
А я в детстве очень любил махонькую такую книжечку — «Рассказы о всякой живности». Были у нас с одним из персонажей — а именно псом по кличке Валдай — общие вкусы, нас обоих раздражала эстрадная музыка из тогдашнего телевизора. Жалко было глупого тетерева: «Однажды в мае среди бела дня на Федину березу ни с того ни с сего прилетел здоровенный тетерев. Сел и сидит. Сидит и глядит на деревенскую жизнь с высоты.
Федя взглянул на березу — и впрямь! Сидит на вершине самый настоящий тетерев. Федя недолго думая побежал в соседнюю деревню за ружьем. Километр туда, километр обратно. Да ведь надо еще и ружье выпросить, договориться! И тетерев все это время сидел на березе, словно бы поджидая Федю с ружьем.
Ну, конечно, и досиделся, Федя сшиб его с первого выстрела, ощипал и целую неделю хлебал и нахваливал суп. Зачем надо было лететь этому косачу в деревню? Непонятно. Да еще как дураку так долго сидеть на березе. Если б хозяина, у которого Федя выпросил ружье, не было дома, если б он ушел, например, в магазин или на какую работу, тетерев и сегодня бы был жив».
Что тут еще скажешь? Жил в Вологде хороший человек, и писатель хороший. А родился в деревне Тимониха, куда постоянно ездил, и рассказы стариков и матери Анфисы Ивановны записывал, сохранил, сберег. Одну из своих книг закончил словами: «...можно было бы еще много рассказывать, но я боюсь, что уже наскучил читателю». Всякое бывало. Иная книжка и неудачной получалась. Мне выступление совершенно лишним оказывалось. Но чего не отнять у Василия Иваныча Белова — так это любви к русскому Северу, где и я сам вырос, хоть и не в деревне, но объездил его основательно. А за любовь много чего прощается. Да все, наверное. Тем более, уж пять лет, как нет его с нами — а это очень и очень жаль, когда нет человека, в душе которого жила такая любовь…