Текст: Владимир Емельяненко/РГ
Фото: nnm.me
Вслед за режиссером Глебом Панфиловым, экранизирующим повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», поиском материала об эпохе лагерей занялся режиссер Павел Лунгин. Он рассказывал РГ, почему каждому из нас придется пройти сквозь чистилище памяти.
Павел Семенович, решили, о чем будет фильм?
Павел Лунгин: Когда я думаю, как делать кино, ищу гуманистические опоры. Я из того поколения, которое еще верит в людей и не готово уйти в тотальную постмодернистскую трагедию. Да, можно снять кино и о Норильском 1953 года восстании Горлага, и о Кенгирском 1954 года восстании политзэков. Только в Норильске, по данным архивов, бастовали до 16 000 человек. Но это излет системы лагерей, а их суть кристаллизовалась внутри человека раньше. Он не мог ей не сопротивляться изнутри. Как? Вот об этом я и хочу снять фильм. Но я еще не нашел истории противостояния. Чем больше читаю, тем чаще появляются мысли: «Кто я такой? Откуда во мне столько дерзости, чтобы касаться темы, переполненной кровью и муками?» Иногда просто застываю в ужасе. Охота навсегда забыть ГУЛАГ и не знать о нем. Это инстинктивный страх перед масштабом трагедии. Я тоже боюсь — хватит сил показать глубину явления?
Облагораживать ГУЛАГ — преступление, но и лишать людей надежды — преступление.
У вас нет сценария, но ведь есть Солженицын, есть Шаламов, есть «Обитель» Захара Прилепина…
Павел Лунгин: …Захар Прилепин написал очень сильный роман про Соловки. Его талант писателя вне идеологии, что дает роману такие характеры, что ого-го... Я бы с удовольствием его экранизировал. Но, по-моему, авторских прав уже нет. Хотя и у Прилепина, как и у Солженицына и Шаламова, ГУЛАГ безнадежен. А в моем фильме обязательно будет веселый ГУЛАГ. И женский взгляд на лагерь. Я картину еще не населил историями, но хорошо помню свои разговоры с Андреем Синявским. Во Франции он все время рассказывал о лагере. Однажды у него в гостях я не выдержал: «Вы о лагере вспоминаете так, будто это было что-то лучшее». Синявский даже не думал со мной спорить. У него дружбы лагерные остались, к нему в Париж приезжали люди, с которыми он вместе сидел. Они искренне верили, что в их случае «произошла ошибка». «Да, — ответил, — в каком-то смысле это была идеальная жизнь. Денег нет, женщин нет, карьеры нет, ничего нет. Ты как бы очищен от всего и можешь общаться с людьми, как с очищенными сущностями». Это потрясение на грани духовного голода и духовной чистоты. Я ищу его для фильма. Это как некоторые люди вспоминают о войне как о каком-то очищающем переживании. Тебя как будто в серную кислоту окунули, а ты — живой.
Академик Лихачев тоже одно время признавал, что большевики в созданной ими системе ценностей были правы, когда его, не принявшего советскую власть, сослали в ГУЛАГ для перевоспитания. Не провоцирует ли такая позиция реванш палачей? Вот уже и документальный фильм снят о Родионе Васькове — создателе и крестном отце Соловков и магаданских золотых рудников. В фильме его сын Грициан со слезами на глазах спрашивает о том, за что его отца в конце жизни по доносу упекли в ГУЛАГ на пять лет. Ведь «он вокруг себя создавал не террор, а производство, давал людям работу, еду, смысл… Он смог не стать надзирателем».
Что бы вы ему ответили?
Павел Лунгин: ХХ век богат на такие феномены. Век дал мощные попытки создания нового человека. СССР, потом Германия, свой опыт был у Китая, последняя судорога была в Камбодже. В США после 1929 года тоже создавались трудовые лагеря, но там не ковали нового человека. А его переделывание — это спор с Богом о человеке. Достоевский гениально передал это противостояние в «Великом инквизиторе». У него Христос ведь не просто заточен в темницу. Инквизитор искушает Христа тем, что свобода — самое большое испытание и наказание для человека, что ничего так не хочет человек, как чтобы у него отняли свободу. Тогда ему не надо делать выбор. И свобода не нужна. Как раз ее и отнимал лагерь.
Всегда попытки переделывания человека заканчивались крахом. Ведь сначала из него надо сделать фарш.
В этом смысле, конечно, лагеря — школа воспитания. Кого? Сын гулаговского творца хорошо отвечает. Он искренне считает, что среди палачей его отец был самым лучшим и добрым, отрубал головы с одного удара, а не с двух. Это один из плодов «воспитания», когда происходит потеря критериев добра и зла. Вместо «нового человека» мы получили такой уровень его разложения, когда должны признать: идея тотального перевоспитания пагубна. Человек — «Божья тварь», существо, которое не поддается лепке стороннего скульптора и любой иной пластике. Вмешательство в естество человека — самая большая опасность, которая нас ожидает. А непроговоренность и неосознанность опыта ГУЛАГа порождает непонятый феномен опричников, которые потом рядятся в жертв.
Не была политика репрессий часто лишь предлогом для набора в трудовую армию?
Монумент «Стена скорби», который встал в Москве 30 октября 2017 года, — это шаг народа в сторону святого?
Павел Лунгин: Скорбь для меня — это консенсус. Стена — согласие общества с тем, что было совершено зло, и понимание того, что мы сами себе его причинили. Это только начало духовного очищения.
И то, что на памятник жертвуют простые люди, — знак нашего выздоровления.
Хоть по 15 копеек, но на Стену должна скинуться вся страна. Желание пройти сквозь Стену — это и есть ростки осознания, покаяния и искупления. Мы уже не делаем вид, что проблемы нет.
Но ведь делаем вид, часто искренне считая, что покаяние и искупление нужно кому-то другому, но не мне. В этом смысле показательна история москвички Веры Андреевой. В цикле фильмов «Мой ГУЛАГ» музея истории ГУЛАГа она рассказала, что в 1937 году ее любимый дядя Ваня написал донос на своего отца и ее деда Дмитрия Жучкова за то, что «дворянин не признает революцию». Но отец даже у НКВД выиграл суд. Сын, изгнанный из семьи, в 1942 году погиб, защищая Севастополь от фашистов. «Он достоин смерти», — сказал о нем отец. «Дед уже лежал в земле, — вспоминает Вера Сергеевна, — а родные мне, члену КПСС, повторяли его слова: «Как ты могла перейти на их сторону?» А я не знаю.
Вспоминаю деда и понимаю: я не простила ту власть, как дед не простил сына. Я не умею и не знаю, как такое прощать». Как такое прощать?
Павел Лунгин: Если бы я мог это объяснить словами, мне не надо было делать фильм «Остров». Я только знаю, что работа покаяния — подвижническая. Она дается не всем. Но я верю, что чувства стыда и раскаяния делают из человека личность. Человек начинается с ощущения стыда, с боли за беды окружающих, с сострадания. Но я в одинаковом с обществом состоянии. Я смотрю вокруг и не вижу, что общество или я движимы осознанием прожитой истории, боли, беды. Мне иногда кажется, если бы «Остров» вышел сейчас, его бы не услышали. Такое чувство, будто мы перешагнули через что-то. У мозга есть такая особенность: если человек от двух до пяти лет не заговорил, то он будет как Маугли. Его найдут, отмоют, и он даже заговорит, но не будет свободы речи. Мозг сформировался вне языка. Так и с травмой ГУЛАГа. Может быть, прошло время, когда рана была живая и легче лечима? Но мы
с трагедией ГУЛАГа все-таки встаем на путь осознания.
Нам нужны время, терпение и свобода. Придут новые поколения вместо тех, кого убили и кто уехал. Мне кажется, эта эволюция идет, но пока мы — этакие кентавры... Свободная часть наша видит жизнь вокруг, много читает, думает... Но и другая его часть медленно, тяжело, но меняется. В том числе благодаря таким проектам, как «Стена скорби», но меняется…
Оригинал статьи:
«Российская газета» - 30.10.2017