Текст: Дмитрий Шеваров
Фрагмент плаката М. М. Черемных Окна РОСТА № 381. "Кому, что и как дала Октябрьская революция. Из собрания РГАЛИ
10 ноября
Михаил Богословский, 50 лет
Суббота. Весь день до поздней ночи раздавалась перестрелка, трещали пулеметы, щелкали револьверные выстрелы. Иногда все это раздавалось очень близко от нас. К нам утром заходил Липуха, на обратном пути от нас он испытал столкновение с большевиками, хотевшими его разоружить, но он благородно оружия не отдал. Весь день мы сидели дома. Л[иза] и Миня занимались рубкой капусты на дворе. Я работал над биографией Петра и сделал для такого тревожного дня довольно много... Есть известие, что на Петроград идут правительственные войска. Министры сидят под арестом. Ленин объявился в Петрограде и выступал с речью на каком то собрании. Ясно, следовательно, что его не арестовывали просто потому, что не хотели его брать, зная прекрасно, где он находится. Малянтович, выпуская большевиков перед самым восстанием, вел двусмысленную игру, да и Керенский, конечно, также.
Никита Окунев, 53 года
Сегодня с 5 часов утра до 6:15 опять дежурил с чужим револьвером в кармане на парадном подъезде. Слышал всю пушечную и ружейную пальбу. Утром на улицах очень неспокойно. Трамваи и телефон не работают, банки и все торговли закрыты. Местами караулы, дозоры и патрули. У всех крайне испуганный и недоумевающий вид. Не знают, идти ли по своим делам, не поймут, кто, где и почему стреляет. Школьники толпятся у ворот и подъездов. Тут и боязнь шальной пули, и любопытство. Керенский объявился в Гатчине, откуда отдал приказ, что он прибыл во главе войск фронта, преданного родине.
Москва, конечно, объявлена на военном положении. Я бы сказал, что «на двухстороннем военном положении». Воюют не город с войсками, не войско с народом, а войско с войском. Кто по указке революционного комитета, кто на стороне комитета общественной безопасности.
Московский арсенал в Кремле взят большевиками, оружие расхищается. В Москве уж не хуже ли Петрограда? Захватываются комиссариаты, типографии, гаражи, склады.
Большевики уже составили кабинет. Министр-председатель — Ленин. Иностранных дел — Троцкий, просвещения — Луначарский, финансов — И. И. Скворцов, внутр. дел и юстиции — Рыков, путей сообщения — Рязанов, труда — Милютин.
Георгий Князев, 30 лет
Пятница. Дикий, нелепый сон... Проснуться бы. «Верховный Главнокомандующий — прапорщик Крыленко»... «Пусть полки, стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры с неприятелем»...
Не может быть, чтобы это было наяву. Прапорщик Крыленко — товарищ Абрам — вершитель всей народной воли... И все это за две недели до Учредительного Собрания, до выражения подлинной народной воли...
Где ты, русский народ? Что с тобой? Не слезами, а кровью плачут глаза у тех, кто верил в тебя, жил для тебя.
Россия обречена на существование, подобное Китаю, Персии. Униженная, оскорбленная, предательская — она будет влачить жалкое и подлое существование.
А что мы могли поделать, чтобы не допустить случившегося. Мы ничего не можем поделать. Историку надлежит запомнить это. Мы, интеллигенция, ничего не могли поделать. Мы, интеллигенция... Какой позор лег на интеллигенцию в эти страшные дни. Интеллигенция струсила. Ее, словно, и нет и не существовало никогда,
Ольга Бессарабова, 21 год
Шла на работу в Архив пешком по Тверской (живу в Мамоновском — Трехпрудном переулке), по Большой Дмитровке, Лубянке и Мясницкой. Всю дорогу читала «Сад Эпикура». Стрельба, пулеметы, арестованные. Кто же кого же арестовал? На Тверской в трех шагах от меня выстрелил солдат. Я не видела, в кого он стрельнул, я шла тихо, читая «Сад Эпикура». Панически шарахнулся весь тротуар, густо переполненный толпой. «Ти-ше! Спокойнее!» — крикнул офицер особенным командным голосом. Толпа пошла как шла — спокойно до выстрела. Поравнявшись с солдатом, стоявшим у двери с ружьем, я спросила, не закрывая книгу:
— Почему вы выстрелили?
— Буржуев попугать!
— Да? — И, не оглянувшись на него больше, я пошла дальше, продолжая читать.
Мною овладело странное упрямство и чувство глубокого пренебрежения к дурацкому желанию его «попугать». Может быть, не дурацкое, а просто прорвался в его психике какой-то назревший нарыв. Мало ли что пришлось ему испытать в жизни. Лицо у него было не озорное и веселое, а нехорошее — глумление и чувство безнаказанности. И что-то было в глазах его вороватых и наглых, что мне показалось, что если бы на него взмахнуть плетью или зонтиком, он выронил бы ружье.
Такие, вероятно, были лица у громил во время еврейских погромов...
Я не знаю, что это происходит теперь в Москве... На высоких домах — пулеметы. Из лазарета на Страстной площади сестры милосердия в белых косынках с красными крестами выбежали перевязать каких-то раненых. Их убили, а раненых прикололи. Кто? Кого? Трупы свозятся в комиссариаты...