Текст: Петр Моисеев
Обложка и фрагмент предоставлены издательством
При этом, конечно, первые четыре рассказа из девяти - «Странствия по поводу смерти», «Строгая бабушка», «Сила воды» и «Конфеты с ликером» - написаны на криминальные сюжеты, и триллерами, например, их вполне можно назвать, благо они одновременно и жуткие, и захватывающие. Саспенс, правда, тут специфический: он рождается не из требований выбранного автором жанра, а скорее из мироощущения; автор рассказывает историю о том, «как оно в жизни-то бывает», которая у нас на глазах превращается в триллер — потому что жизнь такая.
Триллер здесь вырастает не из жанровой традиции, а из «чернухи». Но и «чернуха» у Петрушевской получилась нестандартная, если хотите — античернушная, сказочная даже.
Посыл всего сборника (и криминальных, и некриминальных рассказов) не в том, что жизнь бывает страшна, а в том, что в ней случается чудо — если только человек хоть как-то борется с ополчившимся на него злом. Девушка попадает в автокатастрофу, потом за ней начинают охотиться преступники, вот уже она в их руках, вот-вот все будет кончено… нет, обошлось, и даже больше, чем обошлось. В квартиру, где живут двое стариков и их маленькая внучка, вломились грабители, вот сейчас всех прикончат… но и здесь бедные, несчастные, затюканные жизнью герои не подкачали. Конечно, уже после первого рассказа можно догадаться, по какой схеме будут построены все последующие; после второго исчезают последние остатки сомнений, и интерес вызывает только то, как же на этот раз автор спасет своих героев. Это несколько ослабляет воздействие книги: хэппи-энд как принцип — вещь хорошая, но привкус нарочитости остается.
Из триллеров самые сложные чувства вызывают «Конфеты с ликером». С одной стороны, это ближе всего к «чистому» образцу жанра: никаких побочных сюжетных линий (наподобие исторических штудий Веры в «Странствиях по поводу смерти») — только саспенс и драйв. Мастерство построения сюжета у Петрушевской здесь тоже на высоте: начинается рассказ как относительно банальная история неудачного брака, но в каждой новой главе — а местами чуть не на каждой странице — оказывается, что мы еще не все знаем и понимаем. Однако тут-то писательница и перехитрила сама себя: просто мужа, пытающегося убить жену и детей, хватило бы за глаза; но когда оказывается, что… нет, подробности сюжета я раскрывать не буду, но чувство меры в «Конфетах» явно автору изменило, так что даже ожидаемый благополучный финал уже не может отменить того, что героине пришлось вынести.
Вторая половина книги — та, что без криминальных мотивов, - выглядит не хуже первой. Вообще самым интересным рассказом сборника я бы назвал совершенно незатейливую, на первый взгляд, вещицу «Как Пенелопа», само название которой представляет собой изящную обманку. И, хотя Петрушевская здесь, в отличие от первых четырех рассказов, не громоздит один ужас на другой, избавление героини от беспросветной серости ее жизни оказывается не меньшим чудом, чем спасение от бандитов в «Странствиях...» или «Силе воды».
Странное впечатление производит бытовой фон книги: судя по всему, время действия — наши дни; однако 2010-е в изображении Петрушевской что-то слишком уж смахивают на 1990-е; а ведь характер быта в сборнике определяет очень многое, и эта странность оправданной не выглядит.
Может быть, это и не лучшая книга Петрушевской; одно маленькое «Черное пальто» по глубине, лаконизму и пронзительности я бы поставил выше, чем весь этот сборник. И тем не менее, несмотря на схематизм построения рассказов, несмотря на «перебор» с «чернухой» в одних рассказах и легкую смазанность сюжета в других («Дорога Д.»), «Странствия...», безусловно, заставляют нас ощутить талант писательницы;
одни рассказы можно прочесть с подлинным эстетическим удовольствием, другие — с умилением, а иные — просто с интересом, как хорошо рассказанные истории.
Людмила Петрушевская «Странствия по поводу смерти»
М., Эксмо, 2017
Как Пенелопа
Жила-была девушка, обыкновенная, ничем не примечательная, никому особенно не нужная, кроме мамы. Никто на эту девушку не обращал внимания, не дарил ей цветов (мама на день рождения не в счет).
Девушка к этому привыкла. Она была какая-то несуразная, слишком высокая, но не такая как модель; чего-то не хватало.
Может быть, сказывалась ее сдержанность, даже какая-то суровость. Она училась в малоизвестном университете на факультете, как она выражалась, «елок и палок». Туда на бесплатное место было поступить много проще, и в дальнейшем наша незаметная девушка должна была затеряться в лесах, работать по учету этих елок-палок и сидеть в какой-нибудь конторе, оформлять бумажки.
Они пока что жили с мамой в своей маленькой квартире в блочном доме на четвертом этаже. Все было как у всех, нормальное существование, только одна квартира по дороге наверх была как страшная пещера — там жила семья настоящих разбойников, они держали в страхе всех соседей. Там происходили вечные войны, даже стены и полы дрожали от стуков и грохота. Девушка проходила мимо сильно помятой железной двери нижней квартиры всегда с бьющимся сердцем. Тамошняя мать со своим кипящим семейством вечно справляла ежедневные праздники жизни, и иногда этот бешеный карнавал вываливался, как из мясорубки, на лестницу с песнями, драками и криками «убивают».
Девушка боялась их, и на улице тоже всех боялась, одевалась потемнее, шапку натягивала до бровей, сутулилась. Приходилось ведь поздно возвращаться с языковых курсов, у них в елочном университете завели такое довольно недорогое обучение в расчете на мировой авторитет родных лесных запасов и на их дальнейшую распродажу за кордон. Девушка восприняла этот дар судьбы с полной серьезностью и зубрила английский каждую свободную минуту. Мама ей помогла, рассказав о методе обучения дедушки Ленина — сначала этот малоизвестный Ленин переводил полстраницы на русский и тут же переваливал переведенный кусок обратно на иностранный. Данный метод пригодился нашей девушке, которую звали Оксана. Имя у нее было торжественное и красивое, но сама девушка считала, что она ему не соответствует, ей больше бы подошло простое «Лена» или «Таня». Или, на худой конец, церковное «Ксения».
Оксана пыхтела, переводя лесотехнические тексты туда-сюда, осваивала английские названия пород деревьев, все эти «дубы» (oaks), «березы» (birches) и «ивы» (willows), а также искала такие редкостные для англичан термины, как «сплав», «трелевка» и «лесоповал». Ни больше ни меньше как учащихся готовили к каторжной работе в лесах Англии, чтобы потом гнать бревна по Темзе, а там и без нас безработица, роптали другие посетители курсов, которые хотели освоить прежде всего разговорную речь.
Мама ее пока что пребывала без работы, хотя уже не претендовала на то, чтобы быть редактором, а пыталась устроиться хотя бы корректором. Она пробовала звонить по объявлениям, и ей предлагали рукописи для редактирования на испытательный срок, полагалось все сделать быстро, за две недели — в первом случае перевод романа в двух томах, затем фантастический боевик нашей авторши мелким шрифтом пятьсот страниц и наконец перевод учебника по фармакологии, часть первая и вторая. Мама Оксаны сначала хохотала над этими текстами и цитировала самые удачные места Оксане (особенно отличался фантастический боевик со словами «по улице шла прохожая» и «он сел на стул за стол»). Потом мама пыхтела, не спала ночей, исправляла все до запятых, а как же. А затем каждый раз ей приходилось вызванивать заказчиков и выслушивать одно и то же от их секретарш: «Спасибо, вы не прошли испытательный срок». Оксана плохо относилась к этим издательствам, справедливо подозревая, что таким образом они вообще обходятся бесплатной и высокопрофессиональной редактурой. А ее мама, наоборот, горевала, что утратила профессиональный уровень.
Чтобы как-то прокормиться, мама Оксаны, Нина Сергеевна, устроилась охранницей-уборщицей в какой-то учебный центр для детей и проводила там время у дверей в фанерном закутке, вместе с большой перекормленной дворняжкой, которая в основном лежала на ватном одеяле и нервно брехала в ответ на каждую повышенную интонацию педагогов в процессе обучения. «А теперь, дети, все смотрим на меня, я говорю, на-ме-ня!» — «Рр-гав!»
А потом даже и эта небогатая, не очень веселая жизнь резко изменилась в худшую сторону: в один прекрасный вечер раздался междугородний трезвон и слова «Будете говорить с Полтавой». Это оказалась мама первого мужа Нины Сергеевны, погибшего еще в молодости. То есть бывшая свекровь с Украины. С которой много слез было пролито и которая иногда приезжала навестить свою бывшую невестку, даже когда та вышла замуж и родила Оксаночку. На такой случай Клавдия эта Ивановна явилась в Москву и привезла в качестве подарка рюкзак мальчиковых вещей на вырост и самое дорогое — одеяльце своего десятилетнего внука Миши. Клавдия Ивановна затем потеряла и второго сына, водителя, чей ребенок Миша так и остался жить у нее, поскольку его, в свою очередь, так называемая мать вскоре вышла замуж и уехала не куда-нибудь, а с мужем на его историческую родину, в Израиль. Мише было уже четырнадцать лет, и он отказалася наотрез переезжать туда с мамой, тут друзья, школа, и он остался при бабушке Клавочке. Маленькой Оксане потом приходилось много лет носить перешитые на другую сторону мальчиковые рубашки и даже праздничный изумрудный пиджачок Миши с ватными плечами, от чего она плакала. Такая сложнейшая семейная история стояла за этим полночным звонком. Оксана терпеть не могла этого заочного Мишу, которого всегда одевали в коричневые и почему-то зеленые колючие шерстяные штаны.
Бывшая свекровь сообщила Нине Сергеевне, что Мишу грозились убить за долги, отобрали у него все, переписали на себя его фирму, и Клаве пришлось ради него продать свою квартиру и переехать на дачный участок, но дом там фанерный, потом в товариществе отключили воду и электричество, в колодец на улице кто-то насыпал мусор, дрова кончились, собирала по улицам ветки, но они сырые, не горят. Холод лютый в декабре, пошел снег-то, талдычила старушка деревянным голосом, приехала в город, получила пенсию, в свой бывший дом боялась показаться, а то, Миша сказал, возьмут тебя заложницей, сиди тихо. Ела в кафе щи и гарнир макароны, потребовали за них большие деньги. Затем бабушка деревянным голоском пожелала всем, Ниночке и Оксаночке, счастья в наступающем году и замолкла. Тут мама Нина прокашлялась и позвала Клавочку приехать, продиктовала ей адрес (в переговорном пункте возник переполох, бабушке потребовалась ручка и бумажка), и Нина Сергеевна затем деловито попросила перезвонить и сообщить номер поезда и время прибытия. После чего она положила трубку и вытаращила свои и без того большие глаза в пространство. Ее длинная нескладная дочь сидела неподвижно.
— Начинается, — сказала она после длинной паузы.
Оксана, привыкшая к маминым бесконечным и безрассудным актам помощи кому попало, даже не удивилась. Последнее событие такого рода произошло буквально вчера, у Белорусского вокзала, когда шел снег. Мать возвращалась домой, покинув сторожевую будку и собаку, усталая и в горестных размышлениях о своем жизненном пути редактора, приведшем ее в результате к карьере поломойки. Затем, по собственным словам, она увидела впереди себя на мосту очень прямо идущую женщину средних лет, которая передвигалась с высоко поднятой непокрытой головой, и на этой голове, на куче взбитых в узел волос, сидела довольно плотная нашлепка снега. Как на памятнике, подумала Нина Сергеевна. И, обгоняя это необыкновенное человеческое существо, она не выдержала и засмотрелась на его неподвижный каменный профиль (так Нина С. выразилась). Увидела обычную тетку и поспешила мимо к теплому метро, так как замерзла. Но скоро та женщина ее догнала и спросила: «Вы в Минск едете?» — и, получив отрицательный ответ, стала говорить, что ей-то надо в Минск, но нету денег. Ее обманули, сказал этот каменный памятник со снегом на башке, должны были прийти на вокзал принести ей деньги и не пришли, а телефон не отвечает. Она сама из Белоруссии и привозила на реализацию белорусские кремы и шампуни. Но ей не принесли денег. Памятник даже предъявил белорусский паспорт. Денег на обратную дорогу нет, сказал этот неподвижный памятник, потому что должны были принести денег на вокзал и не принесли. В паспорте было имя «Ганна», почему-то Нина Сергеевна это запомнила. Мама Оксаны попросила эту Ганну дойти сначала до метро, потому что холодно. На подходе к метро памятник стал тормозить и горько спросил: «Вы меня хотите сдать милиционерам?» Нина Сергеевна ответила «нет» и вдруг увидела, что у метро действительно стоят группами по двое-трое милиционеры. И сообразила, что у этой Ганны нет московской регистрации и ее и правда могут арестовать. И как-то виновато загородила Ганну от ментов. В метро она спросила, сколько денег нужно. Ганна вдруг испугалась и стала бормотать «триста тысяч», потом сказала «пятьсот тысяч», совсем запуталась, что-то посчитала в уме и произнесла наконец «триста рублей». Нина Сергеевна достала из кошелька деньги, дала требуемое несчастной Ганне, та вдруг захотела узнать адрес, чтобы выслать долг, а потом спросила, а где тут туалет и сколько он стоит. Она была, что называется, не в себе совершенно. «Меня зовут Анна», — вдруг сказала она. Нина Сергеевна тогда добавила к уже выданному пособию еще десятку на туалет и из своего пакета батон, который купила на ужин.
Триста рублей — это была треть того, что оставалось от пенсии Нины Сергеевны на целый месяц после уплаты за квартиру. И хорошо еще, что памятник не запросил пятьсот рублей, мама Оксаны отдала бы и это.
Так что мама у Оксаны была известный типаж, что и говорить, с ее широко открытыми глазами и полной верой во все, на что ей жаловались, — она кидалась помочь даже безо всяких просьб.
Короче говоря, через день они встретили на Киевском вокзале Клавдию Ивановну, суровую старушку со скорбными, сухими, горящими черными глазками. Одета она была хуже бомжихи, в какое-то грязное помойное пальто. От внука, как оказалось, не было никаких вестей. Клавдия в сидячем положении походила на фигуру деревянной святой (у Оксаны была в детстве замечательная книга о пермской церковной скульптуре). Спать ее положила вместе с собой на широком раскладном диване Нина Сергеевна (в запроходной комнатке места больше не было). Из вещей у Клавочки был уже знакомый облезлый рюкзак с одежкой из дачного домика (треники для пахоты и прополки, мальчиковые рубахи и какой-то случайный мужской бушлат), две картонные иконы и мешок яблок. Внук Миша не рекомендовал возвращаться когда бы то ни было в квартиру за вещами, и зимнего у Клавочки не оказалось ровно ничего. Она молилась незаметно, как ей казалось, разместив иконки за стеклом книжной полки. То и дело Клавочка поглядывала на них, она посылала им свои пламенные взоры отовсюду, даже из кухни сквозь стенку. Яблоки, мелкие и кислые, есть никто не стал, и Клавочка поставила их гнить под стол на кухне, не вынимая из мешка. Клавочка была убеждена, что яблоки эти зимние и еще созреют, как раз к Новому году. Это было ее единственное приданое, вывезенное с дачного участка.
Тем временем Нина Сергеевна забегала, возобновила телефонную связь с одной полузабытой подругой по курорту, которая, выйдя на пенсию, занималась теперь благотворительной деятельностью. Нина С. объяснила ей про бездомную мигрантку, та прониклась и велела приходить тогда-то туда-то на Таганку, это оказался секонд-хенд, потом Н. С. даже была отведена на какой-то благотворительный склад для неимущих и принесла оттуда не только приличную куртку и два теплых халата Клавочке, но и некоторый просторный занавес апельсинового цвета с золотистым отливом, по виду легкий шелк.
— Это еще зачем тряпки тащишь, мало у нас тряпья? — спросила суровая Оксана.
— Ну предлагали, я взяла.
— Синтетика, — сказала Оксана сурово, подозревая мать в нехороших намерениях. В соседней комнатушке под столом стояла готовая к работе машинка «Зингер» дореволюционных времен, в футляре красного дерева с перламутровым вкраплением, так называемой интарсией (формулировка Нины С.).
— Шелк, шелк, — безмятежно откликнулась Нина С.
В дальнейшем Клавочка неохотно рассказала, что у внука было издательское дело, он печатал календари, потом сделал ставку на монографию одного московского художника, решил заработать в столице, тот художник ему внушил, что он в моде, но тираж не разошелся и так далее. За бумагу задолжал, за печать тоже, его поставили на счетчик, прислали трясунов. «Кого?» — переспросила Нина С.
— Они долги вытрясают, сказано, трясуны, — пояснила Клавочка.
Оксана тем временем ушла с дневного отделения своего древесного университета, устроилась в фирму ландшафтного дизайна (родственное направление елкам и палкам). Платили мало, но Оксана работала на совесть, засиживалась за бумагами и беспрекословно выполняла все указания как хозяйки, так и бухгалтерши, хотя дома пыталась ворчать. Нина Сергеевна, насмотревшись на наряды бизнесвумен в телесериалах, тут же сшила ей по выкройкам «Бурды» деловой костюм, со стыдом разыскавши для личных нужд в тех же благотворительных источниках шерстяной отрез, к костюму она сбацала две строгие белые блузочки из простынного материала, купленного в отделе лоскутов. Только подходящей обуви не было для Оксаны, туфелек со шпильками китайцы не выпускали на ее сорок первый мужской размер.
До диплома оставалось теперь два года.
Клавочка плохо спала и стеснялась этого, неподвижно лежала у стенки, хотя приходилось вылезать по надобности, но усталые мать с дочерью спали как убитые, дорожа каждой минуткой сна. Нина Сергеевна бегала в свободные от работы дни, хлопотала о гражданстве для старушки, хотя бы о временной регистрации, чтобы можно было вызвать врача. Ей приходилось тяжело. Шла оборона Москвы новым ополчением, силами учрежденческого персонала! Рядами, вооруженные до зубов, пряча печати и не давая справок, они занимали боевые позиции, только что без лозунгов типа «Но пасаран». Нине Сергеевне как агенту вражеских сил отказывали повсюду.
По чему Оксана тосковала, так это по своим английским курсам. В дороге она доставала из сумки всегда одну и ту же книжку, «Собаку Баскервилей» в оригинале, но тут же клевала носом.
Добившись каких-то минимальных сведений от товарищей по несчастью и очередям, Нина Сергеевна поехала в Полтаву. Нужны были данные из архива, что Клавочка родилась в Ставропольском крае, то есть была урожденной русской гражданкой. Паспорту новые защитники Москвы, оказалось, не доверяют!
Клавочка замерла от страха на эти три дня. Она боялась, что трясуны узнают ее новое место жительства. Она боялась, что Миша, если до него дойдет, что ее взяли заложницей, немедленно явится, и его убьют. Если его уже не убили.
Когда замученная Нина Сергеевна вернулась с бумажками и с победой, Клавочка, бледно улыбаясь, спросила:
— Ты что, ходила ко мне?
— Да упаси боже, — легко отвечала Н. С. — Только в архив. Теперь тебе должны дать гражданство! И пенсию!
Когда Клавочка удалилась к телевизору, мама Нина пояснила дочери:
— Я только в ее дворе посидела на лавочке. Якобы я хочу снять квартиру. Якобы я москвичка, сдам свою квартиру в Москве и сниму в Полтаве. Якобы мне климат подходит. Так придумала. Типа у меня астма. И не сдает ли кто. Ну, мне ничего не сказали. А купить сколько у вас стоит? И нет ли пустых квартир. Нет, говорят, не продается ничего. А мне, говорю, сказали, что десятая квартира недавно была продана. Промолчали. Я пошла, попрощалась, меня одна женщина догнала. Мы поговорили. Некто Валентина. Я ей телефон свой оставила, если что надо, пусть мне звонят, — добавила она простодушно.
— Ну и зачем ты это сделала?
— Что-то мне показалось, что она умалчивает о чем-то. Она тоже дала мне свой телефон. Ты же знаешь, что у меня чутье на людей.
— О-о. Эт-то мы проходили. Как бы про памятник на Белорусской.
— Все эти бабы, они должны помнить и Клавочку, и ту ее невестку. Ну, маму Миши. Особенно эта Валентина.
— И что ты ей сказала?
— Разумеется, ничего.
— Ма! Ну когда ты будешь думать над своими поступками?
— Валентина, кстати, вроде бы между делом вспомнила про Клавочку из этой десятой квартиры. Дескать, где она, как она. Что знала ее, так как работала в детской поликлинике медсестрой. Что Мише банки ставила. В санаторий его устраивала, когда у него отец, Анатолий, сын Клавочки, погиб. Так что я недаром с этой Валентиной говорила.
— Вот-вот. Жди теперь как бы гостей.
Оксана даже не подозревала, насколько была права.
Двадцать восьмого декабря, поздно вечером, в квартире раздался трезвон междугородней.
— Да, да! — подхватив трубку, сказала Нина Сергеевна. — Москва, да, будет говорить! Иерусалим вызывает! — (Пояснила она дочери, которая высунулась из ванной.) — Клавочка! Клавочка! — вдруг завопила она. — К телефону! Оксана, подыми ее!
Оксана бросилась из ванной в спальню, где в темноте маленьким холмиком под толстым одеялом проступало тельце Клавочки.
— Пойдемте, пойдемте, — бормотала Оксана, — там вас к телефону!
— Кто, кто? — шептала в ответ Клавочка. — Не пойду, бог с тобой. Трясуны?
— Не знаю, не знаю, — повторяла Оксана.
Ее мать между тем что-то вопила в телефон, что-то даже вроде диктовала, кого-то слушала с красными щеками.
Когда Клавочка поднесла к уху трубку и своим жестяным голоском сказала «Вас слушают», связь внезапно прервалась.
— Кто это, кто говорит? — безнадежно спрашивала Клавочка у молчащего эфира и повторяла: — У телефона!
— Не знаю, не знаю, — пожимала плечами Нина Сергеевна. — Иерусалим!
— Лена? — помолчав, сказала уверенно Клавочка.
— Да она не представилась.
— Жива, не преставилась, — покивала старушка и пошла в туалет.
Вернувшись, она сказала:
— Во, сколько прошло, она забеспокоилась про сына. Совесть заговорила. А со мной не захотела.
На следующий вечер, чтобы как-то порадовать своих, Оксана прихватила со склада небольшую тую в горшке — чтобы она сыграла роль елочки с последующим возвращением на место.
Клавочка посмотрела на тую и сказала:
— О, вечный покой.
Такое у нее было настроение. Она трудолюбиво смотрела все криминальные выпуски про бандитов и аресты, находя в этом временное успокоение, то есть каждый раз именно в данный вечер, прямо у нее на глазах, справедливость торжествовала. Но оптимизма ей это не прибавляло.
— Да это как бы елка, — пояснила уставшая Оксана. — Импортная.
— У нас такая же посажена в ногах, в Полтаве. Где папа с мамой и мои Витюшка с Толечкой.
Ничего себе порадовала Клавочка бедную Оксану.
Тем временем озабоченная мама Нина на столе в большой комнате опять колдовала с выкройками из «Бурды», затем села стрекотать на машинке.
— Я ничего этого не надену, — предупреждающе рявкнула Оксана в маленькую комнату.
— Ладно! Договорились! — беззаботно открикнулась мама Нина. — Пойдешь встречать Новый год, то посмотришь.
— Я никуда не пойду! — прорычала Оксана. — Куда я пойду? Кому я нужна?
Мама Нина явно шила что-то из того воображаемого оранжевого якобы шелка, который она надыбала в благотворительном секонд-хенде.
Так и оказалось. В день Нового года жалко улыбающаяся Нина Сергеевна вышла из спальни с ворохом красно-желтой материи в руках.
Клавочка трудилась на кухне, она поставила в духовку пирог с капустой. Пирог с дачными яблоками, пока еще в виде заготовки, ждал своей очереди.
— Наш подарок, — объявила мама Нина робко. — Платье вам.
— Не надену, и не воображай себе, — жестко сказала Оксана.
— Ну подумай, как Клава обрадуется. Она же вчера с утра это шила. Пока мы были на работе. И все швы заоверлочила сама, да как аккуратно! А то лохмы висели. Она мастер была по индпошиву, Клавдия. Закройщица. Верхнее платье делала на бортовке, с грудью. Помнишь изумрудный пиджачок Мишеньки? Плечики на вате были! Так сейчас не умеют.
— Слушшай! Пиджачок! — зашипела Оксана. — Мало мне всего этого, да? У меня сессия через две недели! Я ничего не успеваю! А Ольга меня не отпускает! У нее как бы планы в феврале! Тогда уйдешь от нас, говорит, если на сессию уйдешь. У меня, кричала, не благотворительный фонд! Я сама на себя зарабатываю и на мужа с дочерью! Орала. Скажи теперь, мама! Мне сейчас до твоих нарядов из секонд-хенда? А?
Тут вошла Клавочка, увидела шелк в руках мамы Нины и строго сказала:
— Да ей не понравится, гляди. У меня руки стали как крюки. Глаз уже не тот. Криво пошила. Да я как бы закройщица, отшиваю-то средне. Оксаночка, прости меня бога ради.
С сухими глазами, прямая как деревяшка, она проследовала в спальню и там зашелестела молитвенником.
Московское «как бы», пойманное у Оксаны, с недавних пор стало для Клавочки выражением сильных чувств.
Нина Сергеевна положила комочек шелка на диван, а затем, тряхнувши головой, пошла на кухню. Спустя минуту там гремели противни, звякала посуда, потом в ход со стуком пошел ножик. Запахло свежим огурчиком. Предстоял традиционный салат оливье.
Оксана махнула рукой и залезла в ванну. До Нового года оставалось где-то полтора часа. Надо было помыть голову и чтобы голова высохла. Фена в доме давно не было, сгорел.
Когда она села к своему старому компьютеру с мокрыми волосами, мать склонилась над ней:
— Клавочка очень переживает, что ты не хочешь даже померить. Не выходит из комнаты. Ну порадуй старуху, ей восемьдесят годков.
— Мамм! — возопила Оксана.
Но смирилась. Дверь в спальню была закрыта, оттуда доносился явственный шепот.
Оксана пошла в ванную, где имелось зеркало над раковиной, и влезла в тесный наряд. Это оказалось платье из золотистого линялого шелка, очень открытое, на двух бретельках. Пришлось снять лифчик и напялить этот бальный прикид даже без майки. К нему зато прилагалась нижняя юбка и вдобавок невесомый, как пух, широкий шарф с оранжевым кружевом на концах. Ага, мать применила свою любимую технику «ришелье». И зачем только такие труды? Ради чего мать сидела вырезала тонкими ножничками этот узор? Кто его увидит?
Вся ее беспросветная, неинтересная будущая жизнь вдруг предстала перед ней. Компьютер, факс, принтер, комнатка, заваленная бумагами, бухгалтер Дина, белокурая немолодая красотка из Кривого Рога, чья дочь-студентка не желает с ней разговаривать даже по телефону. И хозяйка Ольга, истощенная баба с черными кругами вокруг глаз, работяга, с утра до вечера мотающаяся по заказчикам. Ее старый «мерседес» вечно в ремонте.
Заказчицы, жены новых русских, с их планами насчет гномов на стриженом газоне перед загородным домом. Нелюбовь этих жен к простым деревьям. К прекрасным плакучим ивам, к лиственницам. Стремление купить туи повыше (чем у соседок).
Оксана вдруг полезла в ящичек и достала тушь для ресниц. Накрасилась от души. Помяла, растрепала еще влажные волосы, изобразивши даже подобие кудрей. После ванны на бледных впалых щеках оставался легкий румянец. Подчеркнула его, слегка растушевав мамину помаду на скулах.
Зачем она это делает, ей было непонятно. Зачем-то. Новый год. Новое платье. Черные волосы волнами чуть ли не до пояса. Сияющие огромные глаза. Большой рот. Накрасила и его безжалостно, густо, как в детстве.
Ну, пусть будет так.
Она вышла в прихожую.
Внизу орало пьяное семейство. Женщины вопили обычное «Убивают!». Мужики толклись. Топот, удары, грохот железной двери.
Вошла в комнату.
Мать подняла глаза. Они у нее стали квадратными.
— Клавочка! — сунулась она в спальню. — Принцесса надела твое платье! Иди посмотри!
Клавочка вышла, воспаленными черными очами взглянула на Оксану и слегка свела губы в кружок. Это у старушки была улыбка радости, не иначе. Мимика после всего пережитого сохранилась у нее небогатая.
— Как Пенелопа как бы Крус, — вдруг сказала Клавочка. — Вылитая.
Радостная мама Нина воскликнула:
— Да! Вот у нас на даче, еще Оксаночка маленькая была, пошли мы за грибами. Заходим к соседке, Вера Игнатьевна ее звали. Она сразу так к зеркалу и мажет рот помадой. А лет ей было семьдесят вроде восемь. И она с корзинкой выступает в поход. Моя мама ей говорит: «Теть Вер, мы же в лес прёмся, че ты накрасилась?» А она ответила, вот никогда не забуду: «А может, это там и произойдет?»
Мама Нина всегда старалась чем-то повеселить свою публику, но часть публики в данный момент ее не поняла и реагировала так:
— Ни к селу, мама, ни к городу.
Клава, правда, сделала опять рот сердечком.
В это время в дверь затрезвонили.
— О господи! — возопила мама Нина и нехотя пошла в прихожую.
Она открыла дверь на цепочку, опасаясь нижних. В щели виднелся какой-то молодой мужик в пальто.
— Там убивают кого-то, здравствуйте! — сказал мужик. — Надо милицию срочно. С наступающим вас!
— Что касается милиции, то не беспокойтесь, — отвечала мама Нина специальным насмешливым голосом, — милиция к ним как бы уже не ездит. Когда убьют, говорят, тогда вызывайте.
— Так, погодите, — не понял мужик.
Но она уже захлопнула дверь и помчалась в кухню, потому что несло чем-то подгорелым, курица подпеклась, что ли?
В дверь снова зазвонили.
— Ой, не обращайте внимания, — крикнула мама Нина. — Соседи передрались опять. Телефон им нужен!
Звонок дребезжал.
Оксана, сидящая за компьютером, нехотя встала, прихватила телефон и поплелась открывать.
Она машинально скинула цепочку и распахнула дверь. Пусть позвонят. Люди же.
— Простите, — гулким басом сказал немолодой мужчина лет тридцати двух. Он держал в руке сумку, у ног его стоял хороший чемодан. — Можно вас?
— Да? — отвечала Оксана, нетерпеливо кивая.
Вдруг из комнаты истошно завопила Клавочка.
— Ааай! Ааай! Оооой! Ооой! Миша! Миша!
Что-то с грохотом упало, видимо, стул.
Мама Нина метнулась из кухни туда.
Оксана стояла, не зная что делать. Клава явно сошла с ума. Захлопнуть тут же дверь перед незнакомым человеком было неловко, неудобно. Он смотрел остановившимся взором на Оксану. Он был какого-то иностранного вида. Он был не похож на посланца из дикой квартиры.
Оттуда, кстати, заорали:
— Мужжик! Эээ… М-жжик, убивают!
И женщина с лестницы охотно завизжала:
— «Скорую», «скорую»! Вызовите, у нас телефон отключили!
Мужчина за дверью заморгал, но от объекта глаз не отвел. А снизу кто-то уже нетвердо поднимался с явной целью объясниться. «Друг, друг, не в этом дело, щас, щас», — бормотал идущий.
— Я к вам, можно? — по-быстрому уточнил мужчина.
— Заходите же, — со вздохом сказала Оксана и отступила.
Мужчина внес свой багаж в квартиру и ловко успел захлопнуть дверь, прежде чем чья-то грязноватая рука и чья-то нога в тапочке, совместно протянутые в дверной проем, успели внедриться.
Невидимая Клавочка, однако, не молчала. Она крикнула из комнаты:
— Миша, ты?
Мужчина, не сводя с Оксаны изумленного взгляда, молча кивнул.
— Ми-ша? — завопила Клавочка снова, с тем же напором и нечеловеческой силой.
— Бабушка, не кричи, — ответил, адресуясь в комнату, Миша. — Я сейчас разденусь. — И он обратился к Оксане: — Здравствуйте еще раз. Как вас величают?
Оксана, несгибаемая Оксана, вдруг приоткрыла свой волшебный рот, сощурила прекрасные глаза и ответила:
— Ксения.
И слегка покачала в воздухе телефоном. Как-то так, кокетливо.
— Какое красивое имя, — сказал Миша. — Вот. И больше мне ничего в жизни не надо. Ксения.
Тут наконец-то вывели на сцену Клавочку, и начались слезы, охи, поцелуи, благодарности и мужественные слова, что Клавочке будет квартира, и тут у меня мелкие подарки всем на первое время…
А мама Нина смотрела на свою дочь и гадала, откуда такая лень в ее движениях, такое спокойствие, такие искры в смеющихся черных глазах. Кудри по плечам. Откуда это золотое платье до полу.
Ах да. Сама же и шила.