Текст: ГодЛитературы.РФ
Картинка: schweizer-illustrierte.ch
Признаем честно: современная немецкоязычная литература относительно мало известна за пределами немецкого мира (Германии, Австрии, части Швейцарии, северо-востока Италии). Конечно, на это можно возразить: а как же нобелевские лауреаты Эльфрида Елинек и Грета Мюллер? Бернхардт Шлинк и Корнелия Функе? Увы: Грета Мюллер - это был как раз тот случай, когда объявление Нобелевского комитета было встречено дружным "А кто это?!" А поразительный "Чтец" ассоциируется в первую очередь с голливудской звездой Кейт Уинслет, а не с немецким писателем...Представления же подавляющего большинства русских читателей о наследниках Гутенберга, проводящих самую крупную и важную в Европе Франкфуртскую книжную ярмарку, застыло в лучшем случае на Грассе и Бёлле. Если не на Цвейге и Фейхтвангере.
При этом немецкие культурные институции вполне отдают себе отчет в сложившейся ситуации и честно стараются ее исправить. Для чего уже не первый год за cвой счет переводят, готовят и рассылают всем желающим - издателям в первую очередь - дайджесты новейших образчиков немецкой литературы.
Предлагаем вниманию читателей один из таких образчиков - фрагмент из романа Алины Бронски "Последняя любовь бабы Дуни".
Название и фамилия автора не обманчивы. Точнее, обманчивы лишь отчасти. Действие и впрямь происходит в России, из которой перебралась в Германию в начале девяностых ("по еврейской линии", уточняют составители дайджеста) родившаяся в 1978 году в Свердловске писательница. Только Алина Бронски - это псевдоним, а настоящее имя она тщательно скрывает. Хотя охотно позирует фотографам. Казалось бы - в эпоху социальных и нейронных сетей вычислить настоящее имя по настоящей фотографии никакого труда не составляет. Но этого не происходит. Что возвращает нас к исходному тезису - никому это особенно и не надо. По крайней мере, пока что.
Но практика рассылки дайджестов заслуживает всяческого уважения. И, по мере возможностей, воспроизведения. Потому что для европейских читателей "современные русские писатели" - это по-прежнему Достоевский и Чехов. В лучшем случае, Булгаков и Пастернак. Чтобы ружье в третьем акте пьесы выстрелило, его надо сначала подвесить.
Алина Бронски
«Последняя любовь бабы Дуни»
Перевод отрывка Михаила Рудницкого
Среди ночи меня опять будит Марьин петух Константин. Для нее он давно уже вроде как вместо мужа. Она его вырастила с цыплячьего пуха, и еще тогда баловала и лелеяла как дитя малое. Теперь он вырос, и проку от него никакого. Ходит по двору гоголем и искоса нагло на меня посматривает. Часы у него внутри давно сбились, и я не думаю, что это от излучения. Нельзя же, в самом деле, всю дурь на свете на излучение сваливать.
Я сбрасываю одеяло, спускаю ноги с кровати. На полу у меня коврик, сплела из старых, истрепанных простыней. Зимой-то времени у меня сколько хочешь, в огороде работать не надо. Зимой я и из дома-то почти не выхожу, только за водой, за дровами, ну, и дорожку от снега расчистить. Но сейчас лето, и я спозаранку весь день на ногах – а сегодня мне еще Марьиному петуху шею свернуть надо.
Каждое утро, стоит глаза опустить и свои собственные ступни увидеть, такие разлапистые и мосластые в немецких спортивных сандалетах, я удивляюсь. Сандалеты добротные, прочные, им сноса нет. Такие все переживут, и меня через пару годочков тоже.
А ведь у меня не всегда такие разбитые ноги были. Были когда-то ладные, стройные, хоть и в уличной грязи, а все равно красивые, без всяких там туфель. Егор мои ноги любил. Даже запрещал мне босиком ходить, потому как, говорил, мужика от твоих ног в жар бросает.
Когда он сейчас наведывается, я ему мослы свои в этих сандалетах показываю и говорю: гляди, что от давешней красоты осталось.
А он смеется и отвечает, ты, мол, все равно еще пригожая. С тех пор, как умер, он у меня вежливый стал, любезный.
Несколько минут мне нужно, чтобы кровообращение восстановилось. Стою около кровати и за спинку держусь. В голове все еще муть какая-то. Марьин Константин за окном сипит, будто его душат. Может, меня уже опередил кто?
Беру со стула халат. Когда-то цветастый был, красные розы на черном фоне. Сейчас роз и не видно почти. Но халат чистый, выстиранный, с этим у меня строго. Ирина, дочка, обещала новый прислать. Ныряю в рукава, завязываю пояс. Встряхиваю пуховое одеяло, застилаю, накрываю кружевным покрывалом. Потом направляюсь к двери. Первые, со сна, шаги — самые медленные.
Небо укрывает деревню блеклой голубизной, как линялая простыня. Даже краешек солнца уже выполз. Вот уж что воистину моему уму непостижимо — как одно и то же солнце всем светит — и английской королеве, и негритянскому президенту Америки, и моей Ирине в Германии, и Марьиному петуху Константину. И мне, бабе Дуне, которая лет тридцать с гаком здесь и на переломы шины накладывала, и роды принимала, а сегодня вот должна убийцей стать. Константин, конечно, бестолковый, от него только шум, и больше никакого проку. К тому же я сто лет куриного бульона не ела.
Петух сидит на заборе и косится на меня недоверчиво. Краем глаза я вижу Егора, вон он, к яблоне моей прислонился. Небось, наверняка лыбится. Забор покосился и шатается на ветру. Глупый Константин балансирует на нем, как пьяный циркач на канате.
— Иди сюда, красавец мой, — увещеваю я глупую птицу. — Иди ко мне, ужо я тебя приголублю.
Я протягиваю руку. Константин бьет крыльями и истошно орет. Его гребень, давно уже не красный и не розовый, скорее зеленый, нервно подрагивает. Я тщетно пытаюсь припомнить, сколько же ему лет. Марья мне этого не простит, проносится в голове. Рука моя замирает в воздухе.
И тут, еще прежде, чем я успеваю до него дотронуться, Константин падает мне под ноги. Замертво.
Марья сказала, что она ни за что не сможет, она этого просто не переживет. Значит, придется мне.
Она сидит у меня на дворе и сморкается в клетчатый носовой платок. Отвернулась, чтобы не смотреть, как я ощипываю белые, в блеклую крапинку перья и засовываю в пластиковый пакет. Пух летает вокруг.
— Он меня любил, — причитает Марья. — Всегда так смотрел на меня, стоило мне на крыльцо выйти.
Пакет уже до половины полон. Константин, уже почти до неприличия голый, голенастыми лапами вверх лежит у меня на коленях. Один глаз у него все еще приоткрыт и смотрит в небо.
— Смотри, — вздыхает Марья. — Он как будто все еще меня слушает.
— Как будто есть что-то, чего он от тебя еще не слышал.
Это сущая правда. Марья денно и нощно с ним разговаривала. Боюсь, теперь она мне покоя не даст. Почему-то каждому человеку, кроме меня, нужно с кем-то разговаривать, а уж Марье и подавно. А я ее ближайшая соседка, наши участки через забор. Да и забор-то только раньше был настоящим забором. А сейчас — видимость одна.
— Расскажи в точности, как это случилось.
Голос у Марьи просто вдовий.
— Я тебе уже сто раз рассказала. Он меня разбудил, я вышла, только к нему подошла, тут-то он мне под ноги и свалился.
— Не иначе, его кто-нибудь сглазил.
Я киваю. Марья верит в такую ерунду. Слезы катятся по ее лицу, затекая в глубокие старческие морщины. А ведь она, самое малое, лет на десять меня моложе. Образования считай почти никакого, простая баба, дояркой работала. А здесь у нее даже коровы нету, но зато как-никак коза, живет с ней под одной крышей и смотрит с ней телевизор, если телевизор что-то ловит. Хоть какое-то общество, хоть какое-то живое существо. Правда, отвечать ей коза не может. Отвечать приходится мне.
— Да кто мог его сглазить, непутевого такого?
— Тсс! Не надо так о покойнике. И потом – люди вообще злые.
— Не злые, а ленивые, — уточняю я. — Варить сама будешь?
Марья испуганно отмахивается.
— Ладно. Значит, я сварю.
Она кивает и испуганно косится на пакет с перьями.
— Вообще-то я похоронить его хотела.
— Раньше надо было говорить. А теперь тебе придется его обратно перьями облепить, чтобы сородичи на небе за своего признали.
Марья задумывается.
— А-а, была не была. Когда сваришь, половину мне отдашь.
Я знала, что этим все и кончится. Мясо мы редко едим, а Марья поесть не дура.
Кивнув, я опускаю Константину веко, чтобы прикрыть остекленевший петушиный глаз.
Насчет неба это я так просто сказала. Я-то ни в какое небо не верю. То есть верю в небо, которое у нас над головами, но знаю, что наши мертвые не там. И даже маленькой девчонкой не верила, будто можно нежиться в облаках, как на пуховой перине. Мне, наоборот, казалось, что их можно есть, как сахарную вату.
Наши мертвецы — они под нами, и частенько даже не осознают, что умерли, что их тела истлевают в земле.
Вообще-то Черново — деревня небольшая, но кладбище у нас свое, потому что в Малышах наших покойников теперь принимать не хотят. Там сейчас в горсовете вроде бы даже обсуждают, не следует ли издать распоряжение, чтобы покойников из Черново, если у них хоронить, то только в свинцовых гробах — дескать, облученное тело продолжает отдавать излучение даже после смерти. Вот мы и устроили небольшое кладбище там, где до этого лет сто пятьдесят церковь стояла, которая лет тридцать назад еще сельской школой была. Погост скромненький, только деревянные кресты, и даже оградок на могилах нет.
А по мне, так я даже и не хочу, чтобы меня в Малышах схоронили. После того, как реактор случился, я поначалу, как и все, уехала. В 1986-м это было, и сначала мы и не знали даже, что случилось. А потом ликвидаторы пришли, в защитных костюмах, с приборами какими-то писклявыми, и давай туда-сюда по главной улице бегать. Ну, тут паника и началась. Те, кто с малыми детьми, принялись скорей-скорей свои манатки собирать, матрасы скручивать, кольца-серьги в носки рассовывать и по чайникам прятать, даже мебель на крыши машин, на багажники закидывать, и давай деру. Да и торопили всех, потому как несчастье-то не вчера случилось, а раньше, только вовремя-то нам никто ничего не сказал.
А я тогда, хоть и молодая еще была, под пятьдесят, а только детей в доме у меня не было уже. Вот я особо и не волновалась. Ирина в институте в Москве училась, а Алексей с туристами как раз на Алтай, в горы подался. Так что я одной из последних из Черново уезжала. А поначалу все другим помогала вещи паковать, деньги запрятанные из-под половиц вытаскивать. Честно говоря, я вообще не понимала, с какой это стати мне уезжать.
Это Егор меня в один из последних грузовиков, которые за нами из центра пригнали, почти силой затолкал и сам следом втиснулся. Тоже общей паникой заразился, все за яйца свои трясся, будто от них еще кучу детей нарожать можно, хотя всю свою мужскую силу давным-давно вдрызг пропил. А как про реактор услыхал, с перепугу вмиг протрезвел и все про конец света мне талдычил, короче, на нервы действовал.
…Словом, когда реактор этот случился, я посчитала, что легко отделалась. А что — дети в безопасности, муж так и так долго не протянет, а сама я уже тогда такая же жилистая была, как сейчас. В сущности, мне нечего было терять. И умереть было не страшно, я к этому готова была. На работе своей я научилась такую возможность каждый день, каждую секунду в расчет принимать, чтобы смерть тебя врасплох не застала.
По правде сказать, я, что ни день, удивляюсь, почему до сих пор небо копчу. А каждый второй день себя спрашиваю, да жива ли я на самом-то деле или уже среди мертвецов толкусь, что у нас тут кругами бродят, все никак в толк взять не хотят, что их имена-фамилии давно на могильных крестах красуются. Надо бы, конечно, им растолковать, только у кого на такое духу хватит? Так что я живу сама по себе и радуюсь, что никто мне теперь не указ. На веку своем я все повидала и ничего уже не боюсь. А смерть, если вздумает, пусть приходит, только попрошу без хамства.
Оригинальное издание: Alina Bronsky Baba Dunjas letzte Liebe, Verlag Kiepenheuer & Witsch, 2015, 160 S. ISBN 978-3-462-04802-5© 2015, Verlag Kiepenheuer & Witsch GmbH & Co. KG Koeln, Germany
Редакция благодарит Центр немецкой книги в Москве/представительство Франкфуртской книжной ярмарки в России за помощь в подготовке материала.