Текст: Сергей Самсонов
11 сентября 2018 года в Российской государственной детской библиотеке прошел вечер памяти писателя Григория Яковлевича Бакланова (1923—2009), приуроченный к его 95-летию.Григорию Бакланову выпало быть главным редактором журнала «Знамя» в переломные годы - 1986—1993, и он немало способствовал возвращению русскому читателю произведений Булгакова, Гроссмана, Владимова. Но в русскую литературу он вошел тридцатью годами раньше, после выхода его первых произведений о войне, - увиденной из окопа, глазами молодого лейтенанта, а не с высоты птичьего полета, глазами всезнающего автора, как было принято до тех пор. И выражение «лейтенантская проза» прочно вошло с тех пор в читательский и критический обиход.
Со времен окончания Великой Отечественной войны прошло больше семидесяти лет; бывшие лейтенанты ушли в иной мир - а наш мир стал иным, иными стали в нем войны, и по-иному они стали описываться.
Мы попросили писателя Сергея Самсонова, автора огромного романа о Великой Отечественной войне "Соколиный рубеж" (2016) - coвсем непохожего на прозу Григория Бакланова, который по возрасту годится ему в деды, поделиться: что для него как для писателя лейтенантская проза? И что для нас всех как для читателей сейчас, в XXI веке, лейтенантская проза?
«Когда я вернулся домой с фронта, мне был 21 год. Я вернулся с войны с твердым убеждением в том, что главное в моей жизни уже сделано», — написал Григорий Бакланов в своей автобиографии. Утверждение это представляется ключевым для понимания, «откуда есть пошли» и писатель Бакланов, и «лейтенантская проза» вообще. История приговорила молодых мужчин — по вечной женски-материнской мерке самой жизни, «мальчиков» — баклановского поколения к единственному главному, всеподчиняющему делу.
Григорий Бакланов по собственной воле отправился на фронт, хотя работал слесарем на авиазаводе и мог бы остаться в тылу. 22 июня 41-го года все стало настолько ясно, что о дальнейшем не нужно говорить ни слова. «Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь / Душа, глотая смерть, — мой беззащитный гений». Иди добровольцем на фронт — или тебя не будет. Тебя в самом широком (страна, народ, земля) и в самом узком, «шкурном», зверино-первобытном смысле. «Умри ты сегодня, а я завтра» уже не работало. Задача настолько превышала физические и душевные возможности человека, что по исполнении «мне не хотелось делать никакой карьеры». Какая еще может быть «карьера», когда отвоевана — жизнь? Оставшиеся в живых и «навеки девятнадцатилетние» равно исполнили свое предназначение.
Но именно из завершенного главного возникает потребность об этом главном рассказать — о «прибавочной стоимости» каждого глотка воздуха, когда сверху на тебя рушится земля, о том, как ночной воздух на плацдарме за Днестром «пахнет влажными травами». И о людях — первым делом о них. В высшей степени неслучаен выбор эпиграфа к одной из баклановских повестей: «Я хотел бы, чтобы все знали, что не было безымянных героев, а были люди, которые имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и поэтому муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю».
Официальная советская литкритика не спешила призреть на «муки незаметных» — все лица безымянных должны были сливаться в одно монументальное скально-гранитное лицо, не выражающее ничего, помимо жертвенной решимости. Взгляд молодого лейтенанта из окопа, как ей, той критике, казалось, принижал «великий подвиг», низводил его на уровень земли, втискивал в скорлупу отдельного человеческого «я», умещал на той самой ничтожной «пяди земли». Бакланов натащил в советскую литературу слишком много «окопной правды». Его неоднократно упрекали в приверженности к «мелкой правденке факта», в сосредоточенности на котелке пшеничной каши, в безжалостно-прямом и честном описании неудачных боев «местного значения»; «неудобный» роман «Июль 41-го» постигла участь германовской «Проверки на дорогах» (12 лет без права на переиздание), но сила его правды такова, что не пробиться к читателю она не могла. Так рано или поздно пробивается сквозь камень молодая трава.
Феномен баклановской прозы (и «лейтенантской» вообще) в том-то, видимо, и заключается, что она совершенно законно впитала в себя все свойства рядовых героев той войны. Сорняковую цепкость, упорство, живучесть удерживающих плацдарм стрелковых рот. Предельный лаконизм и точность, когда на лишние слова совсем нет времени, когда слова необходимо экономить, как снаряды и патроны, не выпускать их даром, в «молоко». Почти аскетизм выразительных средств, продиктованный аскетизмом военного быта. И в то же время режущую нежность к людям, с которыми можешь расстаться в любую секунду, ко всему несказанно прекрасному миру, из которого можешь исчезнуть.
К месту будет упомянуть и о фронтовом братстве писателей-лейтенантов, об их «телепатической» связи друг с другом, о той цепной реакции, в которую вступили их таланты. «Теперь я уже перестал сомневаться, нужно ли мне писать...» — признавался Вячеслав Кондратьев, прочитав баклановскую «Пядь земли». «С благоговейным трепетом прочитав эту небольшую повесть Бакланова («Южнее главного удара». - Прим. ред.), я понял, как надо писать войне, и думаю, что не ошибся», — отозвался Василь Быков.
Что такое их проза для «современного читателя»? Читая повести Бакланова, Воробьева, Кондратьева, Быкова, не расстаешься с ощущением, что ты живешь на этом свете, как будто и не познакомившись с собой настоящим. У них была «пядь земли», а у нас — фудкорты. Всунь башку в обруч «добавленной реальности» — и чувствуй себя кем хочешь, хоть в окопах Сталинграда, хоть в мире после ядерной войны. И главное, безо всякого ущерба для собственного здоровья. Безболезненно.
Само собой, наивно и нелепо помышлять, кем бы ты оказался «тогда» или в сопоставимых с той войною условиях. Боже упаси «мечтать» о взвешивании на таких весах, о необходимости выбирать между «добровольно пошел на фронт» и «воспользовался бронью», между голодной смертью и людоедством. На собственной шкуре — никому не пожелаешь. Тем более себе. Лейтенантская проза — это окно в ту жизнь, а вернее, сама та жизнь. Загляни туда — и поймешь, какую цену порой приходится платить за то, что привык воспринимать как даровое и само собой разумеющееся: за синее небо и запах свежескошенной травы, рев мусороуборочной машины по утрам и спелую черешню по двести рублей за кило, за возможность готовить своих детей к Первому сентября или, скажем, писать эти строчки, прерываясь на обед и перекур.
Чтение лейтенантской прозы неизменно повергает меня в изумление: насколько я не задумывался о том, что родители мои появились на свет до 9 мая 45-го года, что деды и мои, и многих моих сверстников принадлежат к тому самому поколению баклановских лейтенантов и астафьевских рядовых.
Как-то в голову не приходило — такие они обыкновенные. Не титаны, не кованные из железа, а напротив, «как мы». Даже внешнее сходство проглядывает. «Неужели то были они?» Лейтенантская проза — это единственно возможный способ умножения твоего опыта на страшный и тяжелый опыт собственных дедов, на то, как они жили и любили, на совершенно иную меру взыскания с человека — не подоходного налога, а смертной работы.
«Далеко, у края степи, как снеговые горы, лежат облака, осиянные солнцем. Там встают все новые дымы разрывов. Дорога уходит туда. Если суждено мне пройти ее до конца, я хочу, чтобы после войны у меня был сын. Чтобы я посадил его на колено, родного, теплого, положил руку на голову и рассказал ему обо всем», — так заканчивается одна из повестей Бакланова. Наверное, и с нашей стороны было б естественным внимательно выслушать этот рассказ. Для этого достаточно знать русскую грамоту.