Текст: Евгения Риц *
Фото предоставлено ЭКСМО
Одни её любят всерьёз и взахлёб, с головой погружаясь в львовскую мистику и в тайны ташкентского двора, за чистую монету (а она и есть - чистая) принимая невероятные таланты её артистичных героев и обуревающие их высокие страсти. Для других её книги - развлечение, «чтение для пляжа», противопоставленное чтению «серьёзному». Третьи любят и так и сяк, но непременно с иронией, что снизошли к «чтиву». Но не «чтиво» ли на самом деле снизошло до них?
«Чтивом» в русском переводе назывался роман Тадеуша Конвицкого в памятном многим номере журнала «Иностранная литература» за 96-й год, посвящённом китчу. Если до того многими читателями слово «китч» понималось исключительно как «бульварщина», то тогда мы увидели его как ироничное, остроумное определение современного искусства, близкое поп-арту, где автор декларирует себя одновременно как «я» и «не-я».
Дина Рубина, может быть, единственный или уж, во всяком случае, самый известный русский автор, всерьёз (хотя какой тут может быть серьёз? в том-то всё и дело, чтобы выяснить - какой!) занимающийся китчем.
Сама себе и Пьер(о), и Жиль, и Арлекин - не случайно переход к «новой», сегодняшней Дине Рубиной начался с «Почерка Леонардо», романа про цирк - и вот уже перед нами в «Бабьем ветре» «голая голодная луна в небесах одесских или иерусалимских».
Ирония и самоирония прорываются здесь на самой высокой патетической ноте. Жалко, жалко прекрасную глухую фотографиню из Алма-Аты и «русскую канарейку» (даже не улыбочку, ухмылочку, плиииз) агента Моссада, рождённого в Одессе, а по совместительству великого оперного певца, не слепого даже, а ослеплённого. И всё-таки, хоть и сердце щемит, и заходится, понятно, что не может же быть этот зрячий, чуткий роман о слепоглухом романом совсем всерьёз, без невидимого авторского смеха сквозь видимые миру слезы. А если ещё вспомнить, что по Фрейду ослепление - это вообще-то кастрация… Да присовокупить к этому, что леденящий, фобический финал был ясен - да-да, зрим - с самого начала, - с канарейками-то известно, что делают, чтобы лучше пели… Ему и больно, и смешно, а кто здесь «он» - читатель, или автор, или читатель, или сидят они в обнимочку, утирают друг другу горючие слёзы. Но не от хохота ли выступившие? Поди разберись.
Перебор? Отсутствие хорошего вкуса? И то и другое - в той же примерно степени, что и усыпанный бриллиантами череп Дэмиена Хёрста. Дина Рубина - певец карнавала: и тогда, когда он отчётливо проступает из её прозы венецианскими масками, красноволосыми куклами-танцовщицами, поддельно-настоящими Филоновым и Фальком, и тогда, когда фактура, казалось бы, и серее, и грубее, и вообще как-то не располагает: дворцы пионеров, «дедские дома» в благополучной Америке, очередь за подмороженной синей курой.
Или вот ещё - бесконечные (и пусть, пусть не кончаются!) самоповторы: все эти вереницы лиц и городов, анфилады убогих советских комнат. А вы думаете, автор не видит? Издержки метода, думаете? Поиздержался, мол, автор! А автор тут как тут, хохотнёт над вами и над собой: «Вижу, вижу твое скептическое лицо: на черта тебе очередная советская коммуналка, тысячу раз описанная всеми писателями. Набившие оскомину персонажи, надоевшая всем война за место в утренней очереди в уборную… И все же, пожалуйста, можно я… расскажу о подлинном счастье моего детства? А ты уж разберешься, куда все это выбрасывать; а может, и выдернешь пинцетом тот-другой случай, жест или физиономию и присобачишь к детству какой-нибудь своей героини...»
Собственно, эти анфилады, портретные галереи, бесконечный в своей закруглённости географический атлас - самая, может быть, важная часть художественного - художнического, живописного (одна из первых «портретных галерей» писателя была и вправду портретной - из романа о художнице и её персонажах «На солнечной стороне улицы») - мира Дина Рубиной.
Перед нами прежде всего писатель городов, создатель городских мифов, не в общепринятом, но в буквальном смысле - гений места.
Львов, Одесса, Ташкент, Иерусалим, Нью-Йорк… И каждый из них - свой, уникальный, обжитый целой галереей чудаков-«эвербутлов». В детстве я была уверена, что так называют выживших из ума. Но нет, это, оказывается, изначальные потеряшки, фрики, люди, отступившие чуть вбок, при этом они вполне могут быть себе на уме: так, Ванильный Дед из «Русской канарейки» вполне удачливо торгует украденными с кондитерской фабрики дефицитными пряностями,
В интервью порталу «Букник» Дина Рубина говорит: «И мой Израиль - это миф. Я уверяю, что в произведениях другого писателя вы встретите другой Израиль, совершенно другую страну». И касается это не только Израиля. Дина Рубина творит совершенно уникальный, новый миф, о местах, казалось бы, насквозь литературных, от корней подножных до волосяных проросших контекстом. Но она отметает этот контекст в сторону, строит всё с нуля. А иногда создаёт миф, наоборот, городов, в литературе не укоренённых, выступает Колумбом словесности, так что теперь Алма-Ата или Винница навек останутся «рубинскими».
Этой осенью выходит новый роман Дины Рубиной «Рябиновый клин». Точнее, это первая часть трилогии «Наполеонов обоз» - исторической семейной саги о жизни нескольких поколений. Похоже, авторская, мифотворческая география свернёт несколько неожиданным образом - от мест подчёркнуто урбанистических и южных к рустикальным уголкам Средней полосы: действие там происходит в деревне Серединки под Боровском и в Вязниках, городке во Владимирской области.
И, конечно, ужасно интересно, каким он будет, этот переход от угля и охры к тающей северной пастели, от средиземноморской яростной санг(в)ины к медленной, загадочной (обломовской, может быть?) флегме.
* Евгения Риц – поэт, литературный критик. Кандидат философских наук. Проживает в Нижнем Новгороде