Текст: Александр Чанцев
Коллаж на основе фотографии Андрея Иванова с сайта www.prospekt.ee
Обложка с сайта www.rahvaraamat.ee
Андрей Иванов. Обитатели потешного кладбища. Таллин: Авенариус, 2018. 576 с.
Андрей Иванов, современный космополитичный Гайдо Газданов, всегда был озабочен темой эмиграции, бродяжничества (будь то наркотическое тусование по сквотам где-то в Европе или история эмиграции в отмеченном даже премиально «Харбинском мотыльке»), в пределе - потерянностью, тем аспектом экзистенциальной трагедии, что определяется визовыми штампами и модными словами «национальная идентичность» и ее рецепция. «Обитатели» (видится ли самому автору здесь некоторая подводная антитеза, рифма с «Обителью» Прилепина? При всем своем имидже имперца и государственника Прилепин ведь пишет о схожем, даже более глубоком разрыве - отчужденности от общего, изгойстве внутри своей собственной извращенной сталинизмом страны) в этом смысле - opus magnum миграционной темы. Интересно очень, куда он двинется дальше, куда мигрирует?
Героев в этой непривычно толстой по нашим рапидным временам книге - как в хорошем архиве. Которые автор явно штудировал - одних партий, подчас совсем мимолетных и безумных партий русских беженцев во Францию (ВФП - Всероссийская фашистская партия, например) тут сколько, а всяческих деятелей, журналистов, просто безумных фигур эмиграции, среди действующих героев, мимохожих персонажей или в сносках, - как в «Вехах». Главных же героев двое. Молодой русский Виктор в горячем мае 1968-го и - совсем пожилой Альфред Моргенштерн.
«Русский по матери, эмигрант, поэт-дадаист или сюрреалист (я пока не разобрался), довольно известный пианист, играл в кинотеатрах, ресторанах и в джаз-бэндах, актер театра и немого кино, коллекционер антиквариата, во время оккупации был участником Сопротивления, но прославился он прежде всего серией картинок l’Homme Incroyable, она выходила с двадцатых по пятидесятые и была очень популярна, открытка с образом Невероятного Человека (я не совсем понимаю, кем был этот персонаж: магом или фокусником, изобретателем или искателем приключений), которого изображал Альфред Моргентштерн, была чуть ли не в каждом доме, но после войны по каким-то причинам (возможно, возраст) Альфреда заместил сильно похожий на него человек, и серия угасла».
Цитата не для красного словца - она симптоматична.
В графе «национальность» - здесь все очень русские, но при этом наполовину, на четверть, считают себя или выдают за кого-то другого.
Вот тот же Виктор - бежал из СССР (как?!), паспорт американский, да и даже имя непонятно, он скрывает, берет предложенный в журнале русских эмигрантов псевдоним, а тот оказывается «с душком», с историей, да и очень непростой - из-за каких-то разборок с НКВД и более между собой там даже затесался у парижских русских старый труп… Совы тут вот уж точно не то, чем кажутся, и орнитолог просто плюнет и умоет руки с ними разбираться - то же CV Альфреда венчается «я пока не разобрался».
Но главное для сюжета и для нас, что Виктор и Альфред столкнулись, дружат. Их жизни и истории переплетаются. Оба, конечно, как настоящие шпионы, живут под несколькими личинами (журналист днем, писатель ночью, проваливающийся в свои миры-видения Виктор), в нескольких кругах и мирах, в прошлом. И 30-летний Виктор отдается воспоминаниям не меньше, чем старик на грани смерти Альфред. И тут, кстати, Андрей Иванов интересно не делает скидок - «я»/«он» одного рассказчика уступает место другому через абзац буквально, иногда без пояснений, до неразличения.
И это не только стилистический прием, конечно, но и рабочая гипотеза - сближения их и их времен. Война начала века, эмиграция, вторая война Альфреда и - новое вроде бы время, время после побед всех хороших сил, тотального энтузиазма, sex, drugs & rock'n'roll студенческой, антибуржуазной революции мая 68-го: они оказываются очень и очень рифмованными.
Что совсем не неожиданно - здесь же каждый первый фантом и двойник: «Я хожу по этим коридорам, отпирая тюремные двери, из камер выходят мои двойники, даже не двойники, а я сам из других временных промежутков; отперев дверь, я осматриваю себя, точно гляжусь в зеркало, вспоминаю, когда это я так выглядел»; «было много дверей. Люди прибывали. Казалось, они выходили из портретов и настенных зеркал — и туда же возвращались; многие выглядели растерянными, шагали, слегка покачиваясь — под руку с обмороком, волоча за собой войну, никак не желая с ней расстаться; я ловил на себе взгляды: а, и этот здесь; а он что тут делает?»
Нет,
Иванов, конечно, в своем уравнивании времен и инвективе им не скучный и трендовый европейский левый (такую революцию потеряли!) и не мракобес (все плохо!). Хотя - действительно плохо, скорее всего, все.
Столько исторических вызовов, идей развития, планов, политических схем (взять те же партии и течения русской эмиграции - телефонного справочника не хватит для списка кораблей), а история была, есть и будет все та же кровавая богиня Кали, у которой отрубленные черепа пояском на бедрах. Просто - «мир устарел», «человечество томится своей человечностью», а история «смоет нас».
Она и смыла, скорее всего, герои точно в потоке, вихре - событий и трагедий, бессобытийности и домыслов. Такой же в этом перенаселенном, как уплотненное послереволюционное общежитие в «тюрьме народов», романе и язык. Это совсем европейский, очень западный роман (как и у Лены Элтанг, только по сознательным обмолвкам узнаешь Russian origin), но с довеском, большим бонусом. То совсем бунинские красоты и достоевские страсти, то кортасаровские синкопы, то галлюцинногенный трип сознания, то традиция французских афористов («человек - сумма метафор»), то жесткий публицистический приговор, а то - просто очень красиво, набоковско, про ключника, например, который точил свой шершавый день. Кладбище ведь приютит все и всех.
И прежде всего - память. Понимаешь, что, бегая по войнам и революциям из самых благих намерений, герои прежде всего бегут от себя. Вся их активность посвящена желанию узнать себя, правду, примкнуть к единственному верному движению, но - эта активность им важнее результата, а ответа они, возможно, просто боятся.
«Помню запутавшихся в инцестуальной связи брата с сестрой — вряд ли они могли вспомнить свои подлинные имена. Впрочем, как и остальные шулеры, с которыми мне довелось пить целебные воды: похоронив память о том, кем были изначально (уничтожая прошлое, перестаешь замечать настоящее), они не хотели знать, что было правдой, а что ложью в их историях, бесчисленных, как долговые обязательства, странствующие по земному шару в чемоданчиках и портмоне обмишуренных ими ротозеев».
Так добрая половина русских парижан с первых страниц мечется, то хочет вернуться в СССР, то передумывает, то рвет публично желанные французские паспорта, то тихонько сбегает из советского поезда и растворяется где-то в Швейцарии, Америке, далее везде... Так и странствуют герои в этом перегруженном, очень разном романе, который сам будто - работает под прикрытием, направляется не туда, куда от него ждешь.