Текст: Андрей Васянин
Обложка и фрагмент книги предоставлены издательством
Он с рождения фартовый. А еще хитрый и наглый - так говорят о Сукачеве его знакомые и он сам. Журналист Михаил Марголис, давно знающий главного, наверное, героя русского рок-н-ролла, собрал в книгу «Путь Горыныча» рассказы друзей о фартовости Сукачева, воспоминания самого Гарика о своей наглости и собственные впечатления от общения с «Горынычем», как называют музыканта друзья. Книга вышла в издательстве «Бомбора», вот несколько фрагментов из нее.
Михаил Марголис «Путь Горыныча. Авторизованная биография Гарика Сукачева»
Издательство: Бомбора, 2018 г.
*****
«VEF-Spidola», «Ласточка», «Сокол», «Мир», «Орбита» — в семидесятых стали главным источником передачи редкой музыкальной информации для советской молодежи, фактически изолированной от открытого мира. Да, были «сыновья дипломатов, министров, юристов и профессоров» с возможностями слушать привезенный родителями из загранпоездок «фирменный винил» и даже на хорошей аппаратуре. Но не о них сейчас речь. Для школьника Игоря Сукачева и тех его ровесников из малогабаритных пятиэтажек, чьи интересы не исчерпывались буднями своего квартала, невидимым проводником в новую реальность оказался праправнук Николая Чернышевского, радиоведущий с актерским образованием Виктор Татарский. Выпускника «Щепки» (театрального училища им. Щепкина) в конце 1960-х занесло на радио, и там он сосредоточился на музыкальных программах. Эхо «оттепельных» лет еще не совсем умолкло в СССР, и радиожуналисты могли себе позволить дозированно выпускать вполне прогрессивные передачи. Татарский сначала вел еженедельную программу «Музыкальный глобус», затем «Запишите на ваши магнитофоны» (и записывали, разумеется!), а в конце 1973-го на «Маяке» появилась его наиболее продвинутая по тем временам официальная советская музыкальная передача «На всех широтах». Само ее название намекало, что одними «Веселыми ребятами» и Софией Ротару плей-лист не ограничится. Мягким тембром Виктор Витальевич представлял композиции, которые знал весь мир, но мало кто слышал в стране большевиков.
Стилистический диапазон программы был весьма широк, и почти в каждом выпуске попадались недавние лидеры западных хит-парадов. Например, в первой половине 1974-го «На всех широтах» представила советским радиослушателям Роберту Флэк с популярнейшей в начале 1970-х «Killing Me Softly with His Song», Элтона Джона с «Goodbye Yellow Brick Road» (еще державшейся тогда в топе британских и американских чартов), Пола Маккартни и его «Wings» с темой «Mrs. Vanderbilt» и даже новых триумфаторов «Евровидения» (о котором тогда в СССР и не ведали) — шведскую АВВА с ее победным «Waterloo». Ринго Старр, Джон Леннон, Дон Маклин и другие звезды еженедельно сменяли друг друга у Татарского на «Маяке». Это взорвало сознание четырнадцатилетнего Гарика.
«Меня ведь образовывали в музыкальной школе. Но совсем на других произведениях. И рок-музыка произвела феерическое впечатление — как прилет инопланетян. Она оказала на меня колоссальное влияние. Это то, чего ты прежде не слышал никогда, даже не мог себе представить.
И приобщился я к ней именно через передачу «На всех широтах». Она начиналась по воскресеньям в 14.05. И повторялась в понедельник в 22.35, вслед за «Последними известиями». Шла, кажется, всего минут двадцать. Но это было фантастическое ощущение. Ты лежишь в траве со своим другом Колькой с его приемником ВЭФ и слушаешь «битлов», «Криденс», «Дип
Перпл»… А это ведь Советский Союз. И в музыкальных магазинах ничего такого не продается. Очень странно, что подобная программа вообще выходила. Татарскому там, конечно, приходилось порой произносить всякую лабуду про «прогрессивную группу из Ливерпуля, которая поет о тяжелой судьбе английский рабочих…», но главное, что за этими репликами звучала обалденная музыка! Примерно тогда же мы начали вылавливать сквозь глушилки и «Голос Америки» с музыкальной панорамой от Юрия Осмоловского, пытались что-то оттуда записывать. Я сильно менялся в тот период. Наверное, старался всеми силами выйти из той социальной ячейки, в которой изначально находился. За каких-то пару лет я полностью сменил круг общения. Годам к семнадцати ни в каком своем районе я уже не тусил. У меня появились другие компании — из центра. Я хорошо помню, как расселяли тогда старые дома на Тверских-Ямских, где развернулась большая реконструкция. В одном из них жителей уже не было, а свет и воду еще почему-то не отключили, и там обосновалась хипповская коммуна, где я впервые увидел знаменитого хиппана Солнце…»
Несколько десятилетий спустя Сукачев посвятит этому человеку, которого по паспорту звали Юрий Бураков, и той, быстро угасшей в СССР, движухе «детей цветов» свой последний пока полнометражный фильм «Дом Солнца». Кроме ссылок на различные артефакты, загадки и слухи того периода в этой картине присутствует отголосок юношеской радости Гарика от сопричастности к эпохе, в которой он был скорее учеником и наблюдателем, нежели полновесным участником процесса. У Сукачева на многие вещи и явления, даже если он являлся их современником, взгляд не столько ретроспективный или ассоциативный, сколько мифотворческий (о чем уже говорилось выше). Он дорисовывает события и действующих лиц под свое представление о том, какими хотел бы их видеть. Одним это кажется наивностью и упрощением. Другим — искренностью и романтизмом. Короче, все его творчество вертится для публики вокруг вечной дилеммы: верю — не верю. И как писал Юрий Левитанский: «Каждый выбирает по себе…»
Вернемся, однако, к перестраивавшимся Тверским-Ямским и вообще к центровой Москве середины 1970-х, где тушинский чувак из железнодорожного техникума, словно вышедший из джунглей Маугли, осваивался в новой для себя реальности.
«Конечно, я был полон комплексов, которые дополнялись моим трудным характером и драчливостью. Кроме того, в столичной тусовке я поначалу чувствовал себя представителем другого класса. Знакомился где-то на стрите с такими же, как сам, молодыми ребятами. Это легко происходило: видел кого-то в тертых джинсах, куртках, с хаерами и понимал — мои люди. А потом мы шли к кому-то из их знакомых на «мажорский» флэт в районе Садового кольца, и там такие мальчики и девочки собирались, которые мне, обитателю пятиэтажки на окраине, казались небожителями. Они разговаривали иначе, чем я и мой район.
*****
Я — наглец. И никогда в нас не сомневался. В любых своих ранних интервью старался подчеркнуть, что всех видал. Я — № 1 и все такое прочее… Мне лишь требовались те музыканты, которых я собрал. Когда смотрел, что делали другие группы нашего поколения, то убеждался: они играют разную музыку, но нашу полянку никто не топчет. Мы создаем что-то абсолютно свое. При этом сказал парням, что, несмотря на успешный дебют на «Рок-ёлке», программа у нас пока фиговая, поскольку в ней нет дудок, саксофонов. Духовые являлись моей важнейшей идеей. Я любил танцевальный джаз и был болен всем военно-довоенным оркестровым звучанием — свинг, Гленн Миллер, Бенни Гудмен… И Утесова действительно обожал с детства. Поэтому, когда начал говорить о своих пристрастиях журналистам, это являлось правдой, но и продуманным ходом тоже. Я знал, что хочу сделать. В начале 1980-х я еще открыл для себя американскую группу «В 52s», стилистически они делали нечто похоже на то, что мне импонировало.
В общем, за три месяца после «Рок-ёлки» мы собрали большой состав «Бригады С». Сначала я нашел саксофониста Леньку Челяпова. Где мы пересеклись, сейчас уже не помню. Ему тогда лет 17–18, кажется, было. Совсем молодой, талантливейший парень. А он привел к нам других духовиков. Плюс-минус своих ровесников: двух трубачей — Игорька «Марконю» Маркова, Женьку Короткова и тромбониста Макса Лихачева. При первом общении они заметно волновались. Мы-то уже «герои рок-н-ролла», а они — учащиеся музыкальных вузов. И я еще им вступительную установку дал: плюньте на то, чему вас учили, и играйте все неправильно. Сейчас мы с Серегой Галаниным покажем вам, как это делается.
Меня никогда не интересовала группа как набор людей, играющих на определенных инструментах. Важна сущность исполняемой музыки и ее самостоятельность. Вот есть аккорды. И, допустим, за ля минором легко идет ре минор и ми минор. Ну, наши пресловутые «блатные» аккорды или минорные блюзовые. Но хочется от них отступить и после ля не сыграть ре, а придумать что-то неожиданное. Или оставить только ля. Это колоссальная внутренняя работа: не дать себе сыграть, как напрашивается, сделать иначе. Так рождаются все выдающиеся группы…
Через полгода после расширения состава «Бригада С» стала тем самым «Оркестром пролетарского джаза». И музыкальное сообщество раскололось окончательно. Одни нас возненавидели, потому что рок-музыку с дудками не играют, другие превозносили, чуть ли не утверждая, что до «Бригады С» вообще ничего стоящего в отечественном роке не было».
Забавно, что некоторые музыканты, игравшие в то время с Гариком, даже не спрашивали, о чем он все-таки поет? Плотная ритм-секция, свингующие духовые, адреналиновый, самоуверенный фронтмен, провокационный «пролетарский джаз» — все это обеспечивало кайф от участия в «Бригаде С» и безотносительно смысла песенных текстов.
*****
- Мне трудно было сохранять спокойствие, когда Гарик пил, - вспоминает продюсер Дмитрий Гройсман. - Однажды в 1991-м в магаданской гостинице он спьяну предложил человеку с татуировками что-то типа ириски, потому что у того были золотые зубы. Ну, вроде пошутил. Ответ был примерно такой: «А хочешь, у тебя самого сейчас будет такая же улыбка? За пять секунд». И я Гарика еле утащил в номер. А потом музыкантов «Бригады», которые спустились в ресторан обедать, какие-то люди потащили на кухню, стали наклонять им головы над кастрюлей с паром и спрашивать «кто у вас главный?» …А я сам родом из Воркуты, ну и пошел к этим «блатным». Было совсем не до смеха. Я им – чего, мол, за фигня? Закон – не трогать музыкантов и проституток – уже не действует? Тут Галанин ко мне подсел, думал, что я разговариваю со спонсорами и через пять минут, «поседевший», ушел со словами: «Я тебя в холле подожду…»
Но когда Игорь не пил, все было сказочно.
*****
Горыныча вдруг повело от «Дороги под землю» к стилизованному «городскому романсу», цыганщине, кумирам юности: Высоцкому, Утесову и добавившемуся к их песням наследию Алеши Димитриевича, которое Игорь открыл для себя уже в 1990-х. Здесь его союзником оказался Александр Скляр, также увлекшийся творчеством парижского цыгана сербского происхождения.
«Мы играли такие вещи сугубо в своем дружеском кругу, когда все выпивали. Рушан брал баян, я и Саня — гитары и начинали орать Высоцкого, уличные песни, лагерные, цыганские. Каким-то образом нас услышал Юсуп Бахшиев, открывший тогда клуб «Московский» на углу Тверской и Камергерского, где прежде было кафе «Московское». Он предложил нам выступить у него с такой программой, но мы были уверены, что она никого не заинтересует. Тем не менее согласились на пять концертов».
По словам Скляра, «до выступления в «Московском» аналогичную программу они уже играли на фестивале ассоциации молодых кинематографистов», где поздравляли своего «общего друга Охлобыстина». Возможно, там их Бахшиев (сам являющийся актером, режиссером, кинопродюсером) и услышал. Однако официальной премьерой проекта под названием «Боцман и Бродяга» стали все-таки концерты в «Московском», один из которых «впрямую» (!) по телеканалу РТР транслировала «Программа «А».
«Это был короткий братский проект. Я сразу Скляру сказал: если сыграть все в две гитары — будет звучать довольно глупо, поскольку мы с тобой не великие гитаристы. Получится какое-то КСП, которое я с детства терпеть не могу. Все эти напевы под два аккорда про погоду, промокшие свитера, костры, рюкзаки, палатки… Понятно было, что нужно собрать музыкантов. А кроме моих ребят из группы я тогда не знал никого, кто способен сыграть не по-бардовски того же Высоцкого, Димитриевича, Утесова, наши собственные, стилистически похожие песни. Наверное, после нас и другие научились. Но в тот момент я мог опереться только на «Неприкасаемых».
Так Игорь и поступил. С одним исключением, породившим разные версии и слухи. В «Боцмане и Бродяге» не участвовал Анатолий Крупнов. Кто-то считал, что Толе просто неинтересна такая музыка. Но совсем скоро он сделал версию а капелла знаменитой темы Русско-японской войны «Плещут холодные волны», еще через полгода записал «Жирафа» («Случай в Африке») Высоцкого для трибьюта «Странные скачки», а следом — альбом «Чужие песни и несколько своих», где среди прочих композиций была пара переработанных песен известного барда Александра Мирзаяна. То есть идейно Крупский с Горынычем тогда принципиально не расходились, поэтому некоторым казалось, что между ними возникли какие-то личностные трения, раз из всех «Неприкасаемых» в сайд-проекте не задействован лишь Крупнов. Подобные домыслы Сукачев отвергает категорически. «Все это досужие глупости. У меня с Толиком никогда до самой его смерти никаких разногласий не было. А с «Боцманом и Бродягой» произошла странная штука. Почему-то нас с Саней Скляром зацепила «фишка» — обойтись вообще без баса или контрабаса. Захотелось, чтобы их функцию выполнял баритоновый саксофон. И Лёлик Ермолин сыграл на нем все контрабасовые партии. Казалось, что это необычно и круто. Но сейчас я свое мнение изменил и думаю, что с контрабасом, конечно, было бы красивее».
Из концертных записей в «Московском» сложился поворотный для Гарика альбом «Боцман и Бродяга», где появились три его первых шансонных «нетленки»: «Дроля», «Витька Фомкин» и «За окошком месяц май», а также дореволюционный хит «Я милого узнаю по походке…», у которого было несколько взлетов популярности и длинный перечень знаменитых исполнителей.
Сукачев взял версию Алеши Димитриевича и с ней же вскоре попал в первый выпуск эпохального проекта Первого канала «Старые песни о главном». Едва ли не главным «хуком» этой песни стала странная фраза: «А шляпу он носит на панаму. Ботиночки он носит нариман». Известный музыкант, аранжировщик, свидетель истории русской парижской богемы прошлого столетия Константин Казанский, много сотрудничавший и с Владимиром Высоцким, и с Димитриевичем (а в нынешнем веке и с Юрием Шевчуком), как-то объяснял, что Алеша на самом деле весьма скверно знал русский, ибо покинул Российскую империю в раннем детстве. И в данном случае не четко разобрал, что в оригинале песни звучало: «шляпу носит он панаму», поэтому придумал свою конструкцию шляпы на панаме. С «нариманом» тоже не все однозначно. По предположениям исследователей городского фольклора давно минувших дней, изначально пелось «на рипах», ибо так обозначались в России скрипучие туфли, считавшиеся шиком. Но поскольку этого «шика» французам было не понять, Димитриевич сделал адаптацию — «нариман», такая модная обувь во Франции действительно была.
И еще любопытно высказывание Казанского, после того как ему презентовали ряд пластинок современных российских исполнителей. Он запомнил «какого-то парня» на одной из них. «Кричит, сзади оркестр, ритм замечательно накручивается, и не по-русски, а черт знает как. Гарик Сукачев».
Что ни говори, но Гарик вновь «сыграл на опережение» — в пределах страны, разумеется. В 1995-м Россию еще не посещали регулярно «The No Smoking Orchestra» и Оркестр Горана Бреговича, еще не слышали о «Gogol Bordello» (в одном из наших разговоров Гарик сказал о группе Евгения Гудзя просто: «Это вообще дешевый закос под меня и «Ленинград»). Но и «Ленинграда» в середине 90-х еще не существовало. А «Боцман и Бродяга» понадобились и телевидению, и массовому слушателю, и издателям дисков. «Думаю, по тем временам мы получили самый большой гонорар за пластинку. У нас было несколько предложений, но мы выбрали «Solyd Records» Андрея Гаврилова. Хотелось издаться именно у него. Он — настоящий коллекционер, находил много редких, забытых записей, реставрировал их и издавал. Его лейбл выпускал всего Высоцкого, Петра Лещенко, Вертинского, Окуджаву. И мы попали в этот ряд имен. По большому счету, мы гордились тем, что Гаврилов предложил нам сотрудничать».
Летом того же года акустический проект Сукачева и Скляра появился даже на первом российском международном байк-шоу. За несколько месяцев «Боцман и Бродяга» продвинулись от кухонно-клубного формата к фестивально-стадионнному.
*****
Сукачев ждал своего выхода к микрофону. Действо открыло «Воскресение», затем спели «Чайфы». Народ под зонтами (шел довольно нудный дождик) приплясывал и подпевал каждой строчке, ибо игрались давние хиты. Дальше настал черед Гарика. В обрезанных перчатках, с дымящейся сигаретой, которую закурил, как раз пока мы беседовали, в кожаной куртке, рубахе защитного цвета и вязаной шапочке с вышитым на лбу зелеными нитками листом конопли он предстал перед заполненной «до горизонта» площадью. На груди у него раскачивался на цепочке большой пацифистский знак. Детали сукачевского облика в данном случае принципиальны, ибо в них не осталось ничего от «пролетарского джаза». Это был Гарик следующего десятилетия, где он не раз нырнет в глубины собственного подсознания и окончательно утвердит свою авторскую самостоятельность.
Веселый характер мероприятия и разношерстность аудитории (вход на концерт был свободным) предполагали, что Гарик сотоварищи, по примеру коллег, сыграют что-то общедоступное, скажем, «Напои меня водой» или «Дорожную» — мелодичные, знакомые публике по телепоказам песни. Но прозвучало десятиминутное маниакальное нечто под названием «Дорога под землю». По первой ассоциации это было где-то между моррисоновскими «Not To Touch The Earth» и «The End» в ее наиболее развернутом варианте и, скажем, «Dirty Boots» от «Sonic Youth», только дополненное страстным саксофоном. Гарик метался по сцене, смачно сплевывал на пол, извивался, сбросил куртку, оставшись в белой майке с надписью «Greenpeace», и опять доставал откуда-то из своих глубин пугающие вопросы и метафизические просьбы, которые посылал поверх милицейского оцепления слегка обалдевшей публике. «Захочешь ли ты рассмеяться, когда я тебе улыбнусь?/ Захочешь ли ты заплакать, когда я на секунду засну?/ Сможешь ли ты умереть, когда за мной навсегда закроется дверь в дорогу под землю, в норы зеленых змей, в дорогу под землю, в Ад?» Праздничек в этот момент перестал быть томным. «Научите меня рок-н-роллу и технике мысли./ Подарите мне новые книги и новую моду./ Покажите мне новые дали и новые выси./ Посадите меня на хлеб и на воду». По обе стороны от Сукачева на авансцене впадали в гитарный раж Воронов, весь в черном, и Крупский (Крупнов), весь в белом. На ударных молотил Паля. По иронии судьбы следом за ними вышло «Браво» с другим барабанщиком и аккуратным, бравурным Валерой Сюткиным. Заиграла дискотечная «Это ты, мой город Москва». Народ сразу вернулся в атмосферу беззаботного оптимизма...
*****
«Рэп стер рок-музыку с лица земли. Рок слушают ребята постарше. А когда-то это была музыка подростков. Теперь рэп — их музыка. Исполнители этого жанра собирают сейчас на своих концертах десятки тысяч зрителей. Весь нигилизм сегодня находится там — в рэпе. В рок-музыке уже нет нигилизма. Она стала классикой. Мой Саня, например, здорово в рэпе разбирается, поскольку является представителем нового поколения и долго жил на Западе. Он даже знаком кое с кем из мировых величин в этой культуре. Иногда мы с ним спорим на эту тему. Периодически я захожу в Интернете на «Versus Battle» и с превеликим удовольствием наблюдаю за происходящим там. Прям купаюсь в этом. Понимаю: вот это — дрянь, а это — круто.
Когда увидел Оксимирона — поразился. Он реально большой поэт. Как и Нойз МС. Большой поэт с замечательной музыкой. Я по-прежнему его фан. Или вот молодой мальчишка — Фараон. Увидел его клип и сразу сыну позвонил: ты смотрел? Саня сказал, что ему не понравилось. И мы час это обсуждали. Я говорил, что для меня это новаторство. А Саня возражал: это не новаторство, а взято вот оттуда и оттуда. Я объяснял: чувак, мне все равно. Мне далеко за пятьдесят, и я такого не слышал. Ты слышал, видимо, там, на Западе. А в России я этого не слышал. Для меня все очень прикольно и даже несколько непонятно, тут есть какая-то странность. И я хочу в эту странность врубиться. А если я хочу в нее врубиться — значит, это очень талантливо. Иначе я переключился бы на что-то другое. Я был фаном «Касты», когда они только появились. А еще раньше возник «Катетер»! Это вообще отпад, тексты какие! Я так не сумею. Преклоняюсь перед этими ребятами. Они время рассказывают до мурашек.
И Вася Обломов очень талантливый поэт. Но он теперь — фельетонист. Я могу его даже с собой сравнить. Он, как и я, сделал свой внутренний выбор. Прекрасно помню, как начиналась его группа «Чебоза». Там была замечательная, нежная лирика. Я не такой поэт, как он. Я — меньший поэт, и это понимаю. Мне стоит большого труда создать что-то полноценное, выразить свои потаенные мысли. Есть ребята, которые это делают легче.
Но Вася перешел на рельсы социального обличения, не протеста даже, а своего личного понимания действительности. Он стал выражать через песни собственную гражданскую позицию и перестал быть художником с большой буквы. Отодвинул на задний план самое главное — свой внутренний мир. Стал персонажем Васей, действующим по формуле «утром в газете — вечером в куплете». Но это его творческий выбор. Имеет полное право. Я к Васе с глубочайшим уважением отношусь…»
«Стал бы я снимать фильм о русском роке? Скорее нет, чем да. Принял бы участие в проекте с удовольствием, условно говоря, как один из консультантов. А по-другому — нет. Я же сам оттуда. Это не значит, что я боюсь давать какие-то оценки. Но данную работу должен делать беспристрастный человек, с «холодным носом», погруженный в тему, но не являющийся одним из ее героев. Тут нужен взгляд со стороны…»
«Ольга оказывает на меня колоссальное влияние. Вот недавний пример: мы вместе смотрели дома материал моего алтайского документального фильма. И довольно обстоятельно его разбирали. Для меня очень важно ее мнение, потому что она замечает тонкие вещи, серьезные, о которых стоит задуматься. Я вношу порой коррективы в свою работу после ее слов. Она — из тех людей, кто может разложить все по полочкам.
Любой человек моего типа — подкаблучник. Я — не главный в своем доме.
Доходило ли у нас до ультиматумов? Конечно! По всяким поводам. Я всегда говорю: примерно дважды в неделю мне хочется ее удушить. Короче, живем душа в душу. В любой семье есть глобальные кризисы, вплоть до расставания и желания больше никогда не видеться. Это и у нас случалось несколько раз. Кажется, Ольга вообще позволяла мне в определенные моменты отдаляться от нее…»
«Конечно, какие-то вещи мне чужды из тех, что декларируют мои близкие друзья. Или даже не декларируют, а просто где-нибудь ляпнут. Но это не принципиально, поскольку в разнообразии для меня и состоит прелесть. Не будь у меня таких друзей, мой внутренний мир был бы беднее. Они все на меня очень сильно влияют. Каждый из этих ребят — такое колоссальное явление, что внутренние наши противоречия, споры позволяют мне ощущать всю полноту жизни. Они меня пробуждают к каким-то моим ответным чувствам и никогда не вызывают во мне злость, ненависть. Лучших друзей трудно себе представить. Я не могу влиять на всех, и на меня весь мир влиять не может, влияют только те, кто рядом с тобой.
Мы живем в социальной среде и не можем от нее абстрагироваться, какие бы слова ни говорили. У Миши Ефремова — своя социальная река. У Ивана Охлобыстина — своя. А у меня, кажется, ее вовсе нет. Или я стараюсь быть если не океаном, то озером, в которое эти реки впадают».