Интервью: Игорь Кириенков/Esquire
Фото: Татьяна Мейдман
Первые книги
Я лет до семи ненавидел читать — меня заставляли, чуть ли не силком, тыкали книжкой в харю, как Ваньку Жукова селедкой. Я сломался на «Незнайке» — то ли отец, то ли мать заупрямились и не стали дочитывать вслух какую-то главу до конца. Носовское остроумие уже тогда на меня действовало, как НЛП, мне было невтерпеж, и я принялся сам.
Уже класса с третьего я читал запоем — в школе даже больше, чем когда в «Афише» работал. Особенно летом, это была деревня Гавриловка, в Тамбовской области, там была фантастическая библиотека, и я набирал там книги и начинал их читать прямо на ходу, как Листик, которого Незнайка за это в осла превратил. Я бы даже не заметил, наверно. В той библиотеке было все и сразу, все книги, которые в моем Одинцово были почти недоступны, — от «Графа Монте-Кристо» до «Вниз по волшебной реке» Эдуарда Успенского.
Классе в шестом я случайно наткнулся на толкиеновских «Хранителей», про которых отродясь ничего не слышал — просто начал читать и провалился в эту книгу. Перечитывал, наверное, раз сто. Это единственная книга в жизни, которую я украл из библиотеки, — просто не мог с ней разлучаться надолго, она абсолютно как кольцо сауроновское на меня действовала. Она до сих пор у меня лежит — и вырванная страница в ней, со штампом. Потом, уже классе в 10, я пытался переводить «Хоббита», но сломался на всех этих бесконечных односложных английских глаголах в песнях. «Хоббита» я люблю, но уже поменьше; про то, что есть вообще продолжение — «Две твердыни», «Возвращение короля» — я узнал лет в 16, прочел один раз и больше не перечитывал. «Хранители» — священная книга, а это какая-то беготня, по горам по долам ходят шуба да кафтан, не то совсем.
Книги, которые хочется перечитывать
Сейчас я вообще ничего не перечитываю, а в детстве часто читал одни и те же книги каждый день, буквально каждый, и так годами. Самое сильное психотерапевтическое воздействие на меня оказывали «Том Сойер» и «Незнайка на Луне»: в особенно депрессивные моменты я мог перечитать их два раза за день, с любого абзаца. Мне до сих пор нравится читать вслух кому-нибудь «Незнайку» — как вот у Рубанова герой, который читает вслух начало лимоновского «Эдички», когда ему плохо.
Поразившая книга
Я с детства интересовался всем, что связано с историей, от Геродота до серии «Пламенные революционеры». Странно об этом вспоминать, но в 16 лет на меня дикое впечатление произвело «Красное колесо» Солженицына, которое я тогда прочитал целиком. Я подсел на его эпическую версию развала России, но это недолго продлилось, и сейчас меня от Солженицына воротит, от всех этих проповедей и наставлений, как нам надо избавиться от «азиатского подбрюшья» и молиться на Столыпина-вешателя. Ненависть к Ленину, которой он буквально сочится — тоже не мое, не моя икона. Мне не нравится сам его проект — навязать представление, что советская система была исторической ошибкой. Этот проект сейчас победил, эти идеи доминируют — и это тоже мне не нравится, я всегда болею за «андердогов», за проигрывающих.
Школьная классика
В шестом классе я прочитал «Преступление и наказание» и был помешан на Достоевском, вплоть до коллекционирования книг Игоря Волгина и Людмилы Сараскиной. Потом я перешел в филологический класс 67 школы в Москве: мой учитель Лев Соболев особенно ценил Толстого и хорошее знание его текстов. Мы должны были помнить, какого цвета была собачка Платона Каратаева (лилового!), «диктанты» писали по «Войне и миру»: кто такие берейторы, что такое плерезы, вот это все. Я закончил 67-ю чуть ли не со всеми тройками, кроме литературы и истории, но зато в университет после соболевского класса поступил с четырьмя пятерками.
Я, наверное, могу теоретически перечитать сейчас всю эту «школьную классику» и наверняка кучу всего такого увижу, чего не понимал. Но я знаю, что у меня нет времени на романы, я кучу других важных книг не прочел — по истории и социологии. Художественная литература перестала быть для меня фетишем вообще, мне страшно нравится, не знаю, прочесть пару рассказов Валентина Распутина, которые я не знал, где-нибудь в самолете, или, там, Платонова, но выделить неделю на «Каренину» или «Карамазовых» — нет, конечно.
Если уж на то пошло, мне кажется, художественная литература перестает быть силой, которая структурирует общество, она стала нишевой, досуговой, по сути, сферой.
Это раньше считалось, что есть настоящие писатели — люди с воображением, которые могут сотворить мир и таким образом его объяснить, и есть авторы нон-фикшена — поденщики-компиляторы, которые из-за бедной фантазии вынуждены работать с готовыми фактами. Сейчас эта романтическая концепция потеряла свою силу: гением может быть и тот, кто не выдумывает историю, как Барнс или Дэн «Террор» Симмонс, а отбирает несколько важнейших из миллиона уже существующих, как Малкольм Гладуэлл. Ну, то есть, «Некто Гитлер» Себастьяна Хафнера для меня ценнее фейхтвангеровского «Успеха».
Секретные шедевры
Недавно я прочел книгу выдающегося социолога Георгия Дерлугьяна «Адепт Бурдье на Кавказе» — это такая биография советского человека, который под влиянием исторических обстоятельств в 90-е превратился в лидера сепаратистов и чуть ли не в исламского боевика; история развала СССР, рассказанная через историю одного точно выбранного автором героя. Сейчас я понимаю — вот идеальная биография живого человека, вот так мне нужно было писать биографию Проханова. Это блистательная по всем параметрам книга; и почему я не знал про нее раньше? Вообще, Дерлугьян — крупнейший историк и один из самых умных людей, которых я знаю.
Вообще все пишут про один и тот же набор имен, это поразительно: почему, спрашивается, вы не лезете куда-то еще, не заглядываете под дальние камни, неужели вы верите издателям, которые якобы уже нашли за вас все сокровища? Вот пару лет назад в журнале «Волга», что ли, мелькнул блестящий роман Сергея Шикеры, называется «Египетское метро» — издал его кто-нибудь или премией какой-то наградил? Черта с два. А знает кто-нибудь писателя Олега Курылева? Поразительно — куча каких-то блогеров, обозревателей, ведущих телеграм-каналов — а тексты такого уровня пропускают под радарами, как так?
Канон
Задним числом, уже перестав быть литературным критиком, я понимаю: то, что считается каноном, абсолютной классикой — по сути, условность: какие-то люди на каких-то загадочных основаниях решили, что эти книги более достойные, чем остальные. Но на самом деле не существует ни одной объективной причины, почему комбинация слов Набокова лучше комбинации слов Донцовой: лучше — для кого? В определенных исторических обстоятельствах легализуется тот или иной канон — вот и все «критерии».
«Полка»
Я отказался прислать им [проекту «Полка» Юрия Сапрыкина] свой список «лучших русских книг»? Мне кажется, я не ответил просто — а что мне было отвечать, я заведомо знаю, что у меня очень странные представления о литературной иерархии, и от обычной, традиционной, общепринятой (Пушкин, Лесков — важные писатели, Проханов — графоман) меня тошнит. Что я должен был, в очередной раз завизировать ее — или, наоборот, взяться за какие-то «субверсивные практики», на черта мне это нужно — выстраивать свою идентичность, отталкиваясь от чьей-то еще? Это параллельные вселенные, мы никогда ни о чем не договоримся, и что бы там кто ни думал, я знаю, что Чернышевский умнее, остроумнее и виртуознее Набокова и Довлатова.
Советская литература
Слово «советский» сейчас употребляют как-то снисходительно или издевательски, и это, конечно, ерунда. «Как закалялась сталь» — мега-роман. Валентин Распутин — великий писатель. Перечитайте сцену мытья унтера Фенбонга в «Молодой гвардии» Александра Фадеева — какой там Набоков. Я не испытываю ни малейшего сожаления из-за того, что потратил кучу времени на чтение советской литературы: я помню, когда поступал на филфак, у меня первый вопрос на экзамене по литературе был по «Герою нашего времени», а второй по «Молодой гвардии» — и я уже тогда осознавал, что мне нравится и там и там, в обоих мирах, и где про Максим Максимыча, и где про Любку Шевцову.
Любимые стихи
Здесь у меня тоже не вполне совпадающие с общепринятыми представления: я считаю величайшим поэтом не Бродского, не Кушнера, не Вознесенского и не Евтушенко, а Лимонова. Кстати, вторая книжка, которую я украл в жизни, — не в библиотеке на этот раз, а в магазине «Москва», в году в 1996-м, наверное, — это был сборник стихов Лимонова, я выдрал магнитную полоску с какой-то страницы и унес ее, «Мой отрицательный герой» называлась. Иногда я напарываюсь на его стихи в Сети, зависаю и начинаю читать подряд: у него поразительное чувство слова, он слышит так, как обычные люди и даже профессиональные «поэты» не слышат, он настоящий гений, я без шуток. Я уж не говорю о том, что именно Лимонов, конечно, — из живых с самой лучшей биографией человек, он лучше всех других своих современников — на круг — распорядился своей жизнью. И даже если он так и не попадет в учебники литературы — все равно его способность находить слова необъяснима, иррациональна — «цапля с диснеевскими ногами» — диснеевскими! — вот это все.
Вовремя прочитанная книга
«Новая Хронология» Фоменко. В 2008—2009 годах я искал героя для следующей биографии и набрел на Википедии на статью про Николая Александровича Морозова — народовольца, который просидел 25 лет в тюрьме и обнаружил, что с историей — точнее, хронологией — что-то не то. Но меня больше поразило, что, согласно статье, в конце 1930-х 85-летний Морозов прошел курсы ДОСААФ и в 1941-м отправился добровольцем на фронт, где подбил два немецких танка. Это, конечно, брехня википедийная, как оказалось, но я зацепился именно за нее — и вот так, через Морозова, «увидел» вдруг Фоменко.
Я десять лет уже живу, глядя на мир как бы двумя разными глазами, и с тех пор мне ни разу не было скучно думать об истории, я ему очень признателен. Это хороший пример книг-которые-меня-изменили. Я видел — благодаря его советам, что посмотреть — поразительные места и вещи, от Баальбека до могилы Христа в Сринагаре. И все, что я знаю об истории как науке, говорит в пользу того, что и там может произойти такая же революция, как в физике и математике с Эйнштейном и Лобачевским. И даже если Фоменко ошибается — мне нравится его скепсис, это интереснее, чем в тысячный раз переписывать школьный учебник.
Лучшие русские книги XXI века
Я в прошлом году читал небольшой курс по современной русской литературе — могу сказать, какие тексты я отобрал. «Журавли и карлики» Юзефовича, «Асан» Маканина, «2017» Славниковой, «Взятие Измаила» Шишкина, «Лавр», «Теллурия», «Чапаев и Пустота». Это не значит, что современная русская проза сводится только к этим именам; просто эти тексты удобны для того, чтобы выстроить у студентов каркас представлений о том, что такое современная отечественная литература.
Важная книга
С возрастом всякие иерархии перестают работать, они становятся «плавающими»: сегодня у меня в голове центральное место занимает ленинское «Государство и революция», вчера «Незнайка на Луне», летом прошлым это была «История его слуги» Лимонова. Но ни на одну книгу я не убил столько времени, как на «Письма из Лондона» Джулиана Барнса — даже в «Ленина» не вложено столько труда и тщания. «Письма» — тот случай, когда невозможно определиться с жанром: это всего лишь публицистика или уже «высокая проза» — и существует ли вообще граница между ними. Я начал переводить книгу для себя, потом ее издали, чудовищно, сплошные опечатки, угробили книжку. Я бы, да, хотел еще раз ее перешерстить и опубликовать, я люблю любой текст оттуда больше, чем все свои вместе взятые.
Встречи с писателями
При личном знакомстве меня больше всего потряс Барнс: черт, бывают же писатели, до такой степени похожие на свои книги.
Однажды я провел час со Стивеном Фраем — и тут ровно наоборот, какой там Дживз: нулевая обаятельность, его фотографией можно было иллюстрировать в энциклопедии слово «сноб».
Я был дома у Джулии Дональдсон, у Мишеля Фейбера прожил два дня — в доме, который стоит на железнодорожной платформе, бывшее здание станции. Джонатан Коу, например, совсем не похож на «британского писателя» — вообще без закидонов. Хорнби такой же.
Англофилия и «Афиша»
«Афиша» образца начала 2000-х была — может быть, неартикулированно, но по сути — такой англофильской институцией. Предполагалось, что Москва, которую описывал журнал, должна была в финале истории стать аналогом Лондона. Рестораны, литература, дизайн — все мерилось в сравнении с эталоном, таким «небесным Лондоном», и «Афиша» была главным агентом и ревизором этих чаемых перемен. И все ездили все время туда, чуть ли не на каждые выходные — в Лондон, в сельскую Англию, в Шотландию. Сейчас все смеются над историей про Солсбери, но я вот году в 2004-м ездил туда ровно как Петров и Боширов — на два часа, именно что собор посмотреть, буквально за этим. Это было в порядке вещей — так же, как следить за британским Букером пристальнее, чем за всеми русскими литпремиями вместе взятыми: новый эталон романа, ориентир на год. Сейчас про всю эту нелепость смешно вспоминать, но тогда этот англоцентризм, культурная гегемония «Лондона» казалась абсолютно естественной. Даже не знаю, что это — глупость? Наваждение? Очень странно сейчас вспоминать.
Моя рубрика «Книги» в «Афише» была почти автономной, легализованный формой чудачества — хочешь, пиши про Проханова, хочешь, про Нила Геймана. Но уже года с 2012-го стало ясно, что есть противоречие, некий политический шлейф стал чувствоваться, на обложке «Пусси райот», а внутри — Проханов, что-то не то. Это раздражало обе стороны.
Сорокин и Пелевин
Когда-то в кинотеатре «Соловей» был музей кино, и там была книжная лавка. Здесь я студентом купил недорогую книжку рассказов незнакомого мне писателя Владимира Сорокина и уже в метро начал их читать. Я никогда в жизни так не … [испытывал такого потрясения] от текста, как от тех рассказцев — «Желудевая падь», «Геологи». «Мысть, мысть, мысть, учкарное сопление», вот это все.
На четвертом курсе я предложил своей научной руководительнице Ольге Григорьевне Ревзиной тему диплома — что-то про дискурсивные практики у современного писателя В. Г. Сорокина — и принес ей «Норму». Она вернула книгу через неделю с абсолютным покерфейсом — но поняла и оценила. Вот тоже человек с абсолютным вкусом и слухом литературным. Защищался я на кафедре русского языка — но, мне кажется, в 1996 году никто, кроме меня и собственно моей научной руководительницы, просто не понимал, о каких текстах идет речь, никто тогда о Сорокине не знал.
В конце 1990-х, работая редактором прото-«Афиши», я заказал Сорокину рассказ на последнюю полосу. Он пришел за гонораром в редакцию лично: почему-то в черном лыжном костюме и с палками — вылитый герой своей книги. У меня оказался его мейл, и я ему написал что-то в духе «Здравствуйте, дорогой Мартин Алексеевич», мне казалось это остроумным. Напрасно — Сорокин очень жестко это пресек, и меня это сильно отрезвило:
я усвоил тогда, что не надо путать автора ни с его героями, ни с его приемами.
Но, несмотря на эту горечь, я всегда буду благодарен Сорокину за невероятное количество веселых часов, проведенных над его текстами.
Пелевина я видел раз в жизни: году в 2000-м, в ВШЭ, там была какая-то дискуссия про политтехнологии. Он пришел в спортивных штанах и черных очках — и экспромтом доказал, что какой-то академик, там присутствовавший, на самом деле не существует. Это было завораживающе, все с открытыми ртами замерли, когда он логически, по пунктам, объяснил, почему вот этот вот человек — его на самом деле нет и быть не может. Вообще, я очень люблю Пелевина. «Чапаева» я прочел в 1996-м, в «Знамени», летом в Симеизе. Я недавно перечитывал в связи с Лениным — это та книжка, которая с годами становится только лучше.
Лет 20 назад мне предложили написать биографию Пелевина, и я сходу согласился — но с условием, что прежде спрошу у него разрешение. Пелевин мне ответил, что не хочет этой книги. На круг, думаю, это было верно: не факт, что его жизнь — в отличие от прохановской или лимоновской — может быть ключом к эпохе. А тогда — какой смысл лезть в его частную жизнь?
Писатели, которые разочаровали
Есть писатели, которые мне страшно нравились — но затем их магнетизм исчез, по разным причинам. Возможно, из-за ощущения, что они сами себя повторяют. Может быть, они по‑прежнему талантливы — и я до сих пор люблю и помню «Взятие Измаила», «Эвакуатор», «Учебник рисования», «Коронацию» — но в какой-то момент что-то рвется — и все, и никто не убедит меня взяться за новинку. Так было с Шишкиным, с Акуниным, с Быковым, с Кантором. Вот новый роман Проханова — прочту, если вдруг попадется, Лимонова — любой текст; а этих — нет, не тянет.
На самом деле, меня мало кто раздражает всерьез. Я не понимаю, почему все договорились считать Довлатова большим автором: его истории не кажутся мне ни смешными, ни «универсальными» — чтобы про любую ситуацию можно было сказать: «Ну это, помнишь, как у Довлатова». Как у Драгунского — да, как у Носова — да, чистый Гоголь — да, сорокинщина — да, но «как у Довлатова»? Нет.
Я любил в свое время «Дар» и «Защиту Лужина» Набокова, но мне никогда не нравилась «Лолита»: «огонь моих чресел», вся эта чудовищная пошлятина. Крайне переоцененный писатель, в целом.
Любимые авторы и кумиры
Я очень люблю своего старинного друга Семеляка, притом что мы даже когда вместе работали, почти не виделись и едва здороваемся — только переписываемся, как Бувар и Пекюше. Это такие бесконечные платоновские диалоги — химически чистое злословие, шутовская политика, паралитература, шарлатанская история, дрязги про деньги — написанные двумя сорокинскими Мартин-Алексеевичами, которые ненавидят всех вокруг и которые осточертели друг другу, но все равно больше поговорить-то не с кем — и они продолжают пререкаться друг с другом, год за годом, лет двадцать уже. Соль в том, что это не для публикации, не дай бог кто-то это увидит когда-то. У Семеляка не так устроена голова, как у меня, мы разные, но я очень люблю его остроумие, и у него абсолютный слух на язык, лучший в поколении.
Еще человек — да можно сказать, что и кумир, почему нет — филолог Александр Константинович Жолковский, в середине 90-х я всерьез хотел поступить в аспирантуру американского университета, где он преподает. Потом, правда, у меня хватило ума понять, что дело не в методике разбора текстов, а в бретерском таком остроумии, которому невозможно выучиться, это либо есть, либо нет. Ни один текст Жолковского меня не разочаровал, никогда.
На самом деле, если бы можно было бы научиться писать, как кто-то еще, то я бы выбрал — как Бушин. Это великий писатель, ну или публицист, Владимир Сергеевич Бушин. Я с ним малость знаком, и он мне объяснил однажды, что дело не только в остроумии, не в умении найти нужное словцо и поставить его в нужном месте; не только в нем. Он объяснил, в чем.
И если знаешь, в чем, то даже в обычную газету — которая один день вроде как живет — пишешь так, что люди перед смертью просят вырезки с твоими текстами в гроб им положить. И родным завещают на могилу приходить и новые твои статьи читать: «Я услышу».
Вот Владимир Сергеевич Бушин так пишет, про вырезки это не выдумка. Я так пока не умею, но я помню его «завет», и я хотел бы так.
Источник: Esquire