Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Фото: Павел Маркин/fotosky.ru
ХХI век изменил отношение к «фатальным датам и цифрам», но долгие биографии поэтов по-прежнему удивляют. Глеб Горбовский публиковался с 1955 года - и до 2019-го. Коренной ленинградец, из учительской семьи. Но детство Горбовского - это военное сиротство, в котором и прифронтовые детдома, и побеги из колонии для несовершеннолетних преступников… Всё это хорошо известно тем, кому известен Горбовский, это - на поверхности его биографии. Он был не обделен ни славой, ни горем, ни читательским, ни площадным народным вниманием. И его тяга к поэзии не иссякала. Он оставался благородным импровизатором стиха от юности до старости.
Горбовский выглядел классическим литературным скитальцем, русским вариантом «проклятого поэта». Почти есенинский папиросник, не погибший в юности, а ставший стихотворцем, привыкшим к богемному чаду. При этом, как ни странно, его издавали. А что не попадало в печать - ходило в списках, перепевалось под гитары и гармони. Уже в наше время он составит книгу «Из непечатного» - достаточно увесистую.
Он вышел родом из народа…
Почти все разговоры о Горбовском начинаются с городских романсов, которые он сложил в молодые годы. Они до сих пор звучат. «Фонарики» - в первую очередь. Горбовский подхватил благородную и почтенную традицию и не просто подхватил, а написал лучше предшественников. У Ивана Мятлева были «фонарики-сударики» - тоже нашумевшие. Напев Горбовского острее и значительнее. Горбовские «Фонарики» переходят в «блатную» исповедь - «Сижу на нарах, как король на именинах…». Очень, кстати, говоря, целомудренные стихи. И не в дурном смысле. Эти неподцензурные строки не просто «стали народными». Фольклорное веретено разворачивалось по траектории Горбовского. Подделок из самоварного золота в этом жанре всегда полным-полно. Но то, что Горбовский - настоящий поэт, было очевидно с первого взгляда. Нетрудно было предсказать и то, что фактура уличной песни не станет для него исчерпывающей.
Технику сатирического рисунка он демонстрировал редко, не утомлял себя фельетонами. Зато получались настоящие фрески, до сих пор незабытые:
У помещенья «Пиво-Воды»
лежал довольный человек.
Он вышел родом из народа,
но вышел и упал на снег.
Это лишь эпизод в его эпопее. Давний эпизод. В Горбовском что-то важное для себя находили все, даже перечислять не стоит. И ленинградцы, и москвичи, и эстрадники, и «тихие лирики», и «барды», и официальные лирики-орденоносцы. У многих вы найдете посвящения и подражания Горбовскому.
Молодой Горбовский - поэт демонстративно гротескный, игровой, легкомысленный, в отличие от многочисленных тогдашних одописцев, решавших мировые проблемы. Нужен был «инфан-террибль», но не простой эпатажник, а лирик с искренней нотой. У кого еще так остро и непринужденно прозвучали алкогольные мотивы:
Перегрузки кислого тела,
переборы хмельного сердца.
До того серьезное дело,
что ночами трудно раздеться.
Во многих стихах того времени он создал маску «Глебушки» - отчаянного поэта и пропойцы. Таких карнавальных масок в послевоенной поэзии не хватало. Трибунной поэзии было с избытком, философских стенаний тоже, а балаганной игры недоставало, хотя вкус к ней был у многих. Но это прием, который ничего бы не значил, если бы Горбовский писал не изящно, не цепко, если бы не разворачивал вроде бы привычные трели и метафоры на свой лад.
Это называлось «упадочничеством», вызывало ассоциации с «есенинщиной», раздражало критиков и притягивало читателей как полузапретный плод. Есенина в 1950-е объявили классиком, но «социальное явление» «Москвы кабацкой» не приветствовали. У Горбовского получалось образцово:
В час есенинский и синий
Я повешусь на осине.
Не Иуда, не предатель,
Не в Париже — в Ленинграде,
Не в тайге, не в дебрях где-то —
Под окном у Комитета...
Что мне сделают за это?
И таких напевов - более или менее эффектных - было у него немало.
В себя упрятан, как в тюрьму…
Известно высказывание Генриха Сапгира: «Наиболее яркий и талантливый поэт 60-х годов. Его читали в обеих столицах, перепечатывали и увозили на Запад. В начале 60-х мы сошлись, и время от времени виделись. Потом Глеб перестал пить, что само по себе прекрасно, но начал в своих стихах учить любви к родине и добру, что добром никогда не кончается. С тех пор мы не виделись. Но я по-прежнему люблю его ранние стихи». Многие потом на разные лады повторяли эту в чем-то лестную для Горбовского, но во многом и несправедливую мысль. Трудно упрекнуть Горбовского в ревизионизме. Мало кто так долго сохранял верность себе - прежде всего мелодически. Поздний, он не стал отставным.
Раскаяние Кудеяра-атамана - это самое честное продолжение загулов. И у Есенина, при всей скоротечности его судьбы, покаянных мотивов не меньше, чем у Горбовского, а патриотических - пожалуй, и поболее. «С улыбкой умру за Советскую Русь», - повторял он снова почти по-есенински. Есть у него и Смеляков, и обэриуты. И здесь нет неразрешимого противоречия с «Фонариками».
Как-то Горбовский признался, пересказывая свою скитальческую биографию, споры с отцом: «Отсюда, полагаю, и моё дальнейшее пристрастие — тащить в стихи всё ущербное, униженное, скорбно-неприглядное, измученное непогодами Бытия». Но потом для него наступило время «третьего тома «Мертвых душ». Благолепие и раскаяние. Никакой поэтизации «порока». Попытка воспринимать рутину жизнерадостно. Быть может, взлетов стало меньше, но стиль Горбовского не стерся. Он проглядывает даже в самых водянистых набросках (а такие в лирических массивах неизбежны). Есть еще один стереотип: мол, Горбовский корежил себя для цензуры, писал для печати фальшиво. С годами краски смягчились, страсти улеглись. Но его рука, его эскизная свободная манера всегда узнаваема:
А где-то в тумане России,
По-прежнему страшно спеша,
В ботинках на толстой резине
Его пропадает душа...
Для скольких слов он нашел новый ракурс, сколько неожиданных оборотов подмешал к привычным лирическим конструкциям! Это продолжалось и в «поздние» годы:
Мне Державин - отец, мне частушка - сестренка.
Уважаю венец и портянку подонка.
Как бы ни был высок, как бы ни был занижен -
одинаков итог: посновав - неподвижен.
«Посновав - неподвижен», - как это далеко от трафаретов! Он не притворялся моложавым повесой. Тем ценнее стихи - современные городские ленинградские стихи немолодого человека. Усталого, перелистывающего свои воспоминания, чаще - одинокого. Ему неуютно, почти как в юности, хотя и по-другому. Меньше ярости, больше сентиментальности. Ушли друзья, он превратился в отшельника, но это - фабула, а манера осталась прежняя:
Друзья, улыбки - всё заброшено.
Забыты встречи... Почему?
Отшибло память на хорошее?
В себя упрятан, как в тюрьму.
И снова возникает ощущение большого таинственного мира, в котором мы копошимся и стареем. И не можем забыть прошлое, как не можем и в него вернуться.
Смену вех - рубеж начала 1990-х - он не благословил. Самый мягкий его отклик на произошедшее - в известной частушке:
Что за странная страна,
Не поймёшь, какая?
Выпил - власть была одна,
Закусил — другая!
Но «собрание его сочинений» продолжалось. Горбовского по-прежнему хватало на многое. И это было не усталое многословие, свойственное многим пожилым поэтам. Горбовский не стал «бывшим». Он по-прежнему внимательно прислушивался к словам и присматривался к окрестностям:
Я весьма суетливый субъект,
что не терпит с друзьями разлуку…
Выйду я на Московский проспект,
подниму волосатую руку.
Если вдруг остановитесь вы,
я скажу, улыбаясь смиренно:
«Подвезите меня до Москвы -
на билет не хватает презренных.
Это почти из самого позднего, но написано на одном дыхании с его молодыми стихами, хотя и с поправкой на изменившуюся повседневность. И это, как последняя глава многотомного романа, который завязывался с «Фонариков». Романа, к которому долго будут возвращаться. С грустью, но - со светлой.