Текст: Андрей Чемоданов
Фото: канал «Культура»
«Что-то лирики нынче в загоне, что-то физики нынче в почете…» Эта шутливая строка - визитная карточка Бориса Слуцкого, столетие со дня рождения которого выпадает на 7 мая 2019 года. При этом все понимают, что «физики и лирики» - это не профессии, и даже не просто «технари и гуманитарии», а два мироощущения, и более того - инь и ян нашего мира, невозможные и ущербные друг без друга.Так из простого противопоставления рождается глобальная метафора. И это - основа поэтики Бориса Слуцкого, поэта отнюдь не шутливого. Как это происходит - объясняет московский поэт Андрей Чемоданов, предпочитающий нарочито сухой верлибр. Которому он научился у Слуцкого.
Я полюбил Слуцкого в пятом классе. Многого не понимал, многого не знал. В той книжке, кажется, были стихи злободневные, сиюминутные, как газетная передовица. Но они завораживали прямотой и честностью. Ритмом и силой давления. Прессингом, как говорят спортсмены. Они, как боксер, загоняли в угол и били, пока не упадёшь. Через десяток лет я увидел важные темы. Двадцатый век был щедр на поэзию. Совестью двадцатого века стал Слуцкий.
Будучи старшекурсником Литературного института, я любил поговорить об автологии - то есть употреблении в поэтическом тексте слов и выражений в их прямом, непосредственном значении. Чувствовал себя достигшим в ней высот, а то и вообще первооткрывателем. Конечно, был не прав. Вот одно из многих классических произведений, практически полностью автологичных. Простое перечисление событий. Протокол. Свидетельские показания. Размеренные шаги лектора по аудитории: "это вам запомнится легко". Есть только один троп "рыжий остров", и чувства автора упоминаются лишь в предпоследних строках. Читатель получает только факты и сам, без подсказки автора, испытывает чувства.
Лошади умеют плавать,
Но — не хорошо. Недалеко.
«Глория» — по-русски значит «Слава», -
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лошадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось — плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —
Рыжих, не увидевших земли.
За автора говорят факты. Они красноречивее любой риторики.
Снова протокол... просто рассказ, как это было. Как будто черно-белая хроника. Автор не оценивает, не жалеет, даже не судит. Просто фиксирует. И тем более страшно. Это самое страшное для меня стихотворение.
КАК УБИВАЛИ МОЮ БАБКУ
Как убивали мою бабку?
Мою бабку убивали так:
Утром к зданию горбанка
Подошел танк.
Сто пятьдесят евреев города
Легкие
От годовалого голода,
Бледные от предсмертной тоски,
Пришли туда, неся узелки.
Юные немцы и полицаи
Бодро теснили старух, стариков
И повели, котелками бряцая,
За город повели, далеко.
А бабка, маленькая,
словно атом,
Семидесятилетняя бабка моя,
Крыла немцев, ругала матом,
Кричала немцам о том, где я.
Она кричала:
- Мой внук
на фронте,
Вы только посмейте,
Только троньте!
Слышите,
наша пальба слышна!
Бабка плакала и кричала,
И шла.
Опять начинала сначала
Кричать.
Из каждого окна
Шумели Ивановны и Андреевны,
Плакали Сидоровны и Петровны:
- Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них! Иди ровно!
Они шумели:
- Ой, що робыть
З отым нимцем, нашим ворогом!
Поэтому бабку решили убить,
Пока еще проходили городом.
Пуля взметнула волоса.
Выпала седенькая коса.
И бабка наземь упала.
Так она и пропала.
Сложнее стихотворение «Теперь Освенцим часто». Это сон, то есть не совсем правда, но это вросло в сознание больше всех правд. И снова перечень событий, описание пути с точки зрения участника и с высоты полёта. И взгляд как будто со стороны. Это свидетельство обвинения. Никакой риторики. Только факты.
Теперь Освенцим часто снится мне:
дорога между станцией и лагерем.
Иду, бреду с толпою бедным Лазарем,
а чемодан колотит по спине.
Наверно, что-то я подозревал
и взял удобный, легкий чемоданчик.
Я шел с толпою налегке, как дачник.
Шел и окрестности обозревал.
А люди чемоданы и узлы
несли с собой,
и кофры, и баулы,
высокие, как горные аулы.
Им были те баулы тяжелы.
Дорога через сон куда длинней,
чем наяву, и тягостней и длительней.
Как будто не идешь — плывешь по ней,
и каждый взмах все тише и медлительней.
Иду как все: спеша и не спеша,
и не стучит застынувшее сердце.
Давным-давно замерзшая душа
на том шоссе не сможет отогреться.
Нехитрая промышленность дымит
навстречу нам
поганым сладким дымом
и медленным полетом
лебединым
остатки душ поганый дым томит.
Слуцкий не был в Освенциме. Не был и в кельнской яме. Но то, что этот образ преследует его во сне, значит очень многое. Он был там духом.
И он не возвеличивает тех, кто пошел туда как скот на заклание... как и себя, мысленно идущего с ними. Они не герои и не обязаны были быть героями. Они - жертвы убийц.
Конечно, Слуцкий - не только нарратив. Он не только показывает. Он и говорит прямо. О себе. Но он говорит о себе так, что на нас шапки горят.
От ужаса, а не от страха,
от срама, а не от стыда
насквозь взмокала вдруг рубаха,
шло пятнами лицо тогда.
А страх и стыд привычны оба.
Они вошли и в кровь и в плоть.
Их
даже
дня
умеет
злоба
преодолеть и побороть.
И жизнь являет, поднатужась,
бесстрашным нам,
бесстыдным нам
не страх какой-нибудь, а ужас,
не стыд какой-нибудь, а срам.
Трудно понять, как поэт совместил в себе гуманистические идеалы и марксистскую, партийную, военную дисциплину.
Мы уже решили, что революция - дело рук горстки бандитов. Но тогда именно она позволила многим из бедноты, из местечек получить образование, выехать на просторы России, получить пространство для маневра. Поэт никогда не сможет забыть, что дала ему партия. Хотя она будет отнимать эту свободу снова и снова. Раз за разом. В этом трагедия. Как рушились идеалы Маяковского, спустя десятилетия рушились идеалы Слуцкого. Говорят, он был доверчив. Говорят, он был наивен. Трудно поверить в наивность человека, прошедшего войну. Он был принципиален и последователен. Но даже этому настал предел. Не он предал страну. Страна предала его. Всё, во что он верил, перевернулось с ног на голову.
Говорят, он редко шутил. А ирония его была грустной. И этим он актуален сегодня:
Еврейским хилым детям,
Ученым и очкастым,
Отличным шахматистам,
Посредственным гимнастам,
Советую заняться
Коньками, греблей, боксом,
На ледники подняться,
По травам бегать босым.
Почаще лезьте в драки,
Читайте книг немного,
Зимуйте, словно раки,
Идите с веком в ногу,
Не лезьте из шеренги
И не сбивайте вех.
Ведь он еще не кончился,
Двадцатый страшный век.
Поэты бывают провидцами. Не знаю, считается ли, когда говорят, что всё будет по- прежнему. Это очень страшное предвидение. Но Слуцкий прав. Двадцатый страшный ещё не кончился.