Текст: Павел Басинский/РГ
Фото: literratura.org
У больших русских поэтов есть одна большая беда. В России слишком много больших поэтов. В ХХ веке их какое-то немереное количество. О прозе этого не скажешь, ее Золотой век все-таки остался в девятнадцатом столетии. Зато двадцатый породил какой-то невероятный поэтический взрыв. Поэтому мы часто не ценим то, что имеем...
Слуцкий. Какая все-таки странная у него судьба! Вроде бы вполне респектабельный советский поэт, партийный фронтовик, и не просто фронтовик, а политотдельский работник ("Политработа - трудная работа..." - писал он в стихах), автор целого ряда прижизненных книг, помогавший молодым и непризнанным, например, Олегу Чухонцеву.
Но настоящее его открытие как крупного и даже, по мнению Евтушенко, великого поэта происходит только после его смерти, когда стараниями энтузиаста Юрия Болдырева в журналах бурным потоком начинают публиковаться стихи Слуцкого, порой целыми "книгами", как в "Знамени". И вдруг оказалось, что мы ничего об этом поэте не знали, что
какое-то гигантское поэтическое явление существовало во плоти у всех на глазах, состояло в Союзе писателей, но было почти неузнанным.
Хотя о том, что он много писал, по три-четыре стихотворения в день, было известно. Он начал писать стихи еще до войны, вместе со своим другом и земляком из Украины Михаилом Кульчицким. Кульчицкий родился в Харькове, Слуцкий - в Славянске Донецкой области, но в школьные годы оказался в Харькове. И вот они с Кульчицким дали обет посвятить свою жизнь поэзии.
Кульчицкий погиб в 1943 году во время наступления советских войск на тот же Харьков, а Слуцкий во время войны стихов не писал. Сначала воевал добровольцем и был тяжело ранен, потом, выйдя из госпиталя, работал следователем военной прокуратуры, потом - в политотделах, писал листовки для немцев (по его подсчетам, их было написано более ста). Когда его спрашивали, почему он не писал на войне стихов, он отвечал, что "на войне был занят войной" - ответ, достойный и воина, и политрука. До войны практически не публиковался: одно стихотворение было напечатано в начале 1941-го в журнале "Октябрь", да и то было посвящено Маяковскому. Но когда в середине 50-х годов он готовил к печати первый сборник "Память", вдруг оказалось, что стихов написано великое множество.
Его редактор Владимир Огнев рассказывал, что Слуцкий принес ему необитый фанерный чемодан, сохранившийся с харьковских времен. Крышка с гремящими железками на ней не запиралась, чемодан был перетянут веревкой и весь до верха наполнен рукописями стихов (из мемуарной книги Юрия Оклянского "Праведник среди камнепада").
А когда Слуцкий умер в 1986 году, буквально в тот год, когда Горбачев на XXVII съезде КПСС озвучил слово "гласность" и все стало можно печатать, Юрий Болдырев предъявил миру тысячи (!) неизвестных стихов известного советского поэта, который провел последние годы в затворе, тяжелейшей депрессии и жил даже не в Москве, а в квартире своего брата в Туле.
Другой брат Слуцкого, правда, не родной, а двоюродный, Меир Амит (настоящая фамилия Слуцкий) был героем Израиля, в шестидесятые годы возглавлявший "Моссад",
о чем Борис Слуцкий, конечно, знал, как знали об этом и в КГБ.
У Слуцкого есть едкое стихотворение "Про евреев" - наверное, самые беспощадные стихи об антисемитизме:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
(...)
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
Когда в журналах стали печататься стихи Слуцкого, которые он писал много лет, но не печатал, они произвели поистине ошеломляющее впечатление.
Конечно, близкие к нему люди, проницательные поэты, понимали, что он был большим явлением, еще при жизни. Слуцкий оказал влияние не только на Чухонцева, но и на Бродского, который писал: "Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов... Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное - конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века…"
Кажется, после Маяковского и Цветаевой как можно "действительно" заговорить в поэзии языком ХХ века?
Но Слуцкому это действительно удалось.
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерёг.
Не выдержал. Не смог. Убёг.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унёс в могилу эту тайну.
В этих строках потрясала не так называемая "правда о войне", под которой обычно понимают ее "дегероизацию", но именно - язык, единственный, которым можно о таких вещах рассказывать в стихах, не осуждая, а главное - не "подмигивая" с тонким намеком на толстые обстоятельства, а просто честно рассказывая, потому что это и была правда. И эта правда вдруг становилась поэзией.
Еще в 1954 году на обсуждении стихов Слуцкого в секции поэзии Союза писателей
Михаил Светлов сказал: "По-моему, нам всем ясно, что пришел поэт лучше нас".
Но потребовалось еще тридцать с лишним лет, чтобы после посмертных публикаций Слуцкого очень многие из увенчанных славой поэтов это окончательно для себя поняли...
Оригинал статьи: «Российская газета»