Текст: Сергей Дмитриев
Иллюстрация: Николай Ге, «Пушкин в селе Михайловское», 1875 год
Фото: ru.wikipedia.org
Издатель, поэт и историк Сергей Дмитриев выпустил уже около двадцати книг, в том числе десять стихотворных, а также книги «Последний год Грибоедова», «Владимир Короленко и революционная смута в России». Он — вдохновитель и создатель интернет-антологии «Поэтические места России», которая связывает имена русских поэтов с историей различных мест нашей страны.
Сергей Дмитриев и сам много путешествует, он уже много лет следует путями русских поэтов. В том числе — Александра Сергеевича Пушкина. «Год Литературы» публикует его дорожные записки — своего рода «блог русского путешественника», в котором описывается его путешествие по следам Пушкина в Арзрум — современный турецкий Эрзурум.
Пост № 12
Наше повествование остановилось на том, что Пушкин вернулся из своего путешествия в Москву 20 сентября (2 октября) 1829 г. и тут же был взят под надзор, ведь он действительно находился в долгом побеге, и его появление в столице не могло остаться незамеченным. И, конечно, родной город воодушевил поэта, попавшего в объятья своих друзей, коллег по писательскому цеху и родственников, среди которых следует отметить его дядю Василия Львовича Пушкина, чей музей был не так давно открыт в Москве на Старой Басманной улице. Более 20 дней провел поэт в Москве и главное, о чем он думал и к чему стремился, было его сватовство к Наталье Гончаровой, которое никак не ладилось. «Неприступный» Карс еще не покорился поэту-воину, и в этом виновата была во многом «маминька Карса», а именно будущая теща поэта, Наталия Ивановна Гончарова. И, конечно, не случайно поэт рисовал и рисовал в альбоме сестер Ушаковых образы своей избранницы и ее матери, каждый раз употребляя слова «Карс», «Карс».
Напомним, что тучи «начальственного недовольства», как мы уже отмечали, начали сгущаться именно тогда, когда он покидал Арзрум. 20 июля (1 августа) А. Х. Бенкендорф доложил наконец-то императору об отъезде поэта на Кавказ. По каким-то причинам он скрывал этот факт от государя по крайней мере с 22 марта, когда «случайно» узнал об отъезде поэта и поручил установить за ним по пути следования секретный надзор. В поручении императора шефу жандармов по поводу Пушкина указывалось: «Надо его спросить, кто ему дозволил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, во-вторых, он забыл, что должен сообщать мне о каждом своем путешествии». Государь попросил разобраться и найти виновных.
Бенкендорф рассылал письма чиновникам с указаниями доложить ему, где же Пушкин? Так в своём письме от 1 (13) октября 1829 года он писал военному губернатору Тифлиса генералу С. С. Стрекалову: «Государь император был осведомлён… из публичных известий о том, что известный по отечественной словесности стихотворец Александр Сергеевич Пушкин, разъезжая в странах закавказских, был даже в Арзруме». Шеф жандармов требовал от Стрекалова «призвать к себе г. Пушкина и спросить его, по чьему повелению он предпринял сие путешествие и по каким причинам». Одновременно с этим Бенкендорф требовал у тифлисского губернатора предупредить Пушкина, что «сей его поступок легко почесть может своеволием и обратить на него невыгодное внимание». В конце своего письма генерал настоятельно рекомендовал уведомить его о встрече и беседе с Пушкиным. Получается странная вещь: когда Бенкендорф писал это письмо, Пушкин был уже в Москве. Значит, недреманное око самодержавия было не таким уж строгим?
В своём ответе от 24 октября (5 ноября) военный губернатор Тифлиса писал Бенкендорфу о том, что Пушкин прибыл в Тифлис в марте 1829 г., и за ним был установлен тайный надзор - «наблюдение за его поведением» - со стороны гражданского губернатора Тифлиса. Из Тифлиса поэт отправился в Арзрум с позволения фельдмаршала Паскевича-Эриванского.
14 (26) октября Бенкендорф напрямую обратился к Пушкину с запросом о его поездке на Кавказ, вновь упирая на то, что поэт посмел уехать не куда-нибудь, а за границу: «Государь император, узнав по публичным известиям, что вы… странствовали за Кавказом и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли Вы сие путешествие. Я же со своей стороны покорнейше прошу Вас уведомить меня, по каким причинам не изволили Вы сдержать данного мне слова и отправились в Закавказские страны, не предуведомив меня о намерении Вашем сделать сие путешествие». До этого Бенкендорф поручил своим подчиненным провести расследование «побега поэта» и получил данные, что заключительная часть путешествия была дозволена именно Паскевичем.
Это письмо Бенкендорфа Пушкин получил лишь по возвращении своем из Тверской губернии, где он находился у друзей в Павловском, Бернове, Малинниках с 13 (25) октября по 8 (20) ноября. Приехав в Петербург, 10 (22) ноября Пушкин написал, наконец, оправдательное письмо Бенкендорфу, в котором слукавил, будто он почти случайно, а не с заведомой целью оказался в действующей армии: «По прибытии на Кавказ я не мог устоять против желания повидаться с братом… с которым я был разлучен в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому… с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саган-лу и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника».
Далее поэт написал, что он «бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того… кому готов пожертвовать жизнью, и это не пустые слова», имея в виду императора. А сам император позднее, встретившись с Пушкиным в Петербурге, по воспоминаниям Н. В. Путяты, «спросил его, как он смел приехать в армию. Пушкин отвечал, что главнокомандующий позволил ему. Государь возразил: “Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?»
Конфликт был вроде бы исчерпан, но «недреманное око» продолжало следить за своевольным поэтом. Больше того, надзор за поэтом был усилен: ему без разрешения вообще нельзя было куда-либо отлучаться. Достаточно сказать, что в марте 1830 г. Пушкин получил новый нагоняй от императора и Бенкендорфа за то, что без спроса уехал всего лишь из Петербурга… в Москву, куда, наоборот, приехал Вяземский. Николай I не постеснялся в выражениях, когда сказал об этом Жуковскому: “Пушкин уехал в Москву. Зачем это? Какая муха его укусила… один сумасшедший уехал, другой сумасшедший приехал”.
Пушкину приходилось еще долго оправдываться за свою поездку в Арзрум, «за которую имел я несчастие заслужить неудовольствие начальства», как писал поэт Бенкендорфу 21 марта (2 апреля) 1830 г. При этом он привел слова, сказанные как-то самим шефом жандармов Пушкину: «…Вы вечно на больших дорогах». Тем самым Бенкендорф как бы намекнул поэту: зачем ему ездить в далекие страны, если он и так всегда в пути и движении, хватит, мол, и этого.
Путешествие в Арзрум придало Пушкину новые силы и новые надежды. Он ощутил явный прилив вдохновения, о котором могут свидетельствовать те произведения, которые были написаны поэтом в конце 1829 г. В начале октября в Москве, под впечатлением от пройденных ими только что дорог, Пушкин создает свой шедевр «Дорожные жалобы» - непревзойденный гимн всех путешественников, которые, где бы они ни находились, всегда рвутся домой:
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил,
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..
В этом стихе намеки на арзрумские приключения поэта звучат во многих местах: «то верхом», «то пешком», «на большой… дороге», «на каменьях», «на горе под колесом», «иль во рву», «иль чума»… Именно в последние месяцы 1829 г., под впечатлением знаменательной поездки, поэт фактически закончит главу «Странствие» романа «Евгений Онегин», которая войдет потом в него в качестве «Путешествия Онегина». Ранее, в 1825 г., Пушкин написал 10 «одесских строф» своего «Странствия», а в октябре - декабре 1829 г. в Малинниках, Павловском и Петербурге он создал еще 22 строфы, став автором своеобразного поэтического травелога. Мы еще обратимся к его содержанию.
В Малинниках, где поэт провел две недели в октябре у Анны Вульф, с которой у него, по мнению некоторых пушкинистов, был «нежный» роман, поэт кроме «Странствия» работал над незаконченным «Романом в письмах», в которое включил 10 писем. В Павловском в начале ноября он написал свои поэтические шедевры: «Зима. Что делать нам в деревне?» и «Зимнее утро» («Мороз и солнце; день чудесный! / Ещё ты дремлешь, друг прелестный, - / Пора, красавица, проснись!»). В Петербурге поэт в том же году начнет сочинять поэму с точными и подробными описаниями примет быта и обычаев жизни кавказских горцев «Тазит». Обращение к ней вызовет у современного читателя очарование необычным колоритом повествования:
Не для бесед и ликований,
Не для кровавых совещаний,
Не для расспросов кунака,
Не для разбойничьей потехи
Так рано съехались адехи
На двор Гасуба старика.
В эти же месяцы родились и такие гениальные творения Пушкина, как «Я вас любил: любовь ещё, быть может…», «О сколько нам открытий чудных…», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». В этом стихотворении поэт провидчески думает о своей смерти, еще раз отмечает свою привязанность к родной земле, к «милому пределу», и свою веру в торжество жизни:
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды -
И чей-нибудь уж близок час...
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
А для напоминания о «вечной красоте» природы Кавказа поэт закажет для себя акварель с видом Дарьяльского ущелья художнику Н. Г. Чернецову, и картина маслом по этому рисунку будет висеть в его кабинете в последней петербургской квартире на Мойке. Любопытно, что «дариал» на древнем персидском означает «ворота» или, точнее, «врата аланов».
Вернувшись в Петербург, Пушкин прочитал тенденциозные «Воспоминания о незабвенном А. С. Грибоедове» Ф. В. Булгарина, что не могло не укрепить его желание сказать свое, честное слово о Грибоедове, что он и сделал потом в своем «Путешествии в Арзрум». Кроме этого, Пушкин еще несколько раз цитировал поэта и вспоминал о нем в своих статьях и письмах, встречался с людьми, которые его хорошо знали. Весьма любопытно, что в январе — феврале 1830 г. Пушкин общался в Петербурге с английским офицером и дипломатом Джеймсом Эдвардом Александером, долгое время жившим в Персии, встречавшимся там с Грибоедовым и написавшим книгу «Путешествие из Индии в Англию», изданную в Лондоне в 1827 г., в которой, в частности, утверждалось, что Мирза-Якуб, тот самый «зловещий евнух», сыгравший роковую роль в судьбе Грибоедова, был тесно связан с английскими резидентами в Персии. Не будет отступлением от истины утверждать, что во время этих встреч с английским дипломатом обсуждались потаенные стороны трагедии в Тегеране.
К Грибоедову, без всякого сомнения, можно отнести и вот эти слова Пушкина, которые он адресовал памяти М. Б. Барклая-де-Толли:
О люди! Жалкий род, достойный слёз и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведёт в восторг и умиленье!
Поездка на Восток на время успокоила страсть Пушкина к путешествиям, но уже в конце 1829 г. он написал, по сути, программное стихотворение и для самого себя, и для многих путешественников, назвав несколько мест, которые ему хотелось бы посетить:
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далёкого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
Где Тасса не поёт уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,
Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?
В этом стихотворении поэт упомянул несколько стран, куда влекли его мечты странника, — Китай, Францию, а также Италию и, вероятно, Испанию. А какова была реальная подоплека этого стихотворения! Оказывается, очень и очень любопытная и вновь связанная с Востоком. Дело в том, что после возвращения с Кавказа поэт неожиданно встретился со своим старым знакомым по работе в Коллегии иностранных дел П. Л. Шиллингом, человеком широкого научного кругозора, занимавшимся не только физикой, но и синологией (китаеведением). Зная китайский язык, Шиллинг изучал рукописи Древнего Китая и занимался организацией в эту страну научной экспедиции, которая должна была отправиться туда вместе с российским посольством.
Шиллинг пригласил Пушкина, известного своей страстью к путешествиям, присоединиться к этому весьма трудному и опасному предприятию, поскольку Китай в ту пору был «закрытой страной» для европейцев. На интерес Пушкина к Китаю повлиял и знаменитый своими авантюристическими наклонностями Н. Я. Бичурин (в монашестве Иакинф), который в качестве начальника православной духовной миссии прожил в Китае 14 лет и написал целый ряд книг, в том числе «Описание Тибета». Пушкин не только был знаком с этими книгами, но и часто общался с Бичуриным, открывавшим поэту тайны далекого Китая и также звавшим его в намеченную экспедицию.
Из-за сложностей со сватовством к Н. Н. Гончаровой поэт находился в тот период на грани отчаяния и поэтому живо откликнулся на предложение друзей. 7 (19) января 1830 г. он отправился на прием к Бенкендорфу, но, не застав его, написал ему письмо, в котором повторил свою старую просьбу о посещении Европы и сообщил о своем новом желании посетить Китай: «Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством».
По сути, в данном случае поэт поступал так же, как Байрон перед его женитьбой. Опасаясь отказа в сватовстве, Пушкин признавался в своем незаконченном отрывке «Участь моя решена, я женюсь…», переведенном якобы с французского, о своем твердом и навязчивом желании уехать подальше от родных просторов: «Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края, — и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся, морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег — My native land, аdieu. (Моя родная земля, прощай (англ.)». Причем поэту почти не важно было, куда ехать. В том же 1830 г. в «Домике в Коломне» поэт признавался, что ему все кажется, «что в тряском беге / По мерзлой пашне мчусь я на телеге»:
Что за беда? не все ж гулять пешком
По невскому граниту иль на бале
Лощить паркет или скакать верхом
В степи киргизской. Поплетусь-ка дале,
Со станции на станцию шажком…
Однако его надеждам на новое путешествие не суждено было сбыться. 17 (29) января 1830 г. он получил ответ Бенкендорфа с уведомлением, что император «не соизволил снизойти на вашу просьбу посетить заграничные страны, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того слишком отвлечет вас от ваших занятий. Ваше желание сопровождать нашу миссию в Китай так же не может быть удовлетворено, потому что все входящие в нее лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора».
Как же Николай I не хотел никуда отпускать поэта, в первую очередь в силу его сомнительной «неблагонадежности»! В марте 1830 г. он не отпустил Пушкина даже в Полтаву с Николаем Раевским. И как мог император утверждать, что путешествие в Европу «отвлечет» Пушкина от его «занятий», ведь литературное поприще, особенно для гениального поэта, в том-то и состояло, чтобы «напитываться новыми впечатлениями» и на их основе создавать новые произведения.
М. А. Цявловский в своих, к сожалению, уже забытых статьях о Пушкине приводил вообще феноменальный для темы нашего исследования факт: когда зимой 1830 г. Пушкину было отказано в посещении Европы и Китая, он ухватился за мысль проситься в Персию, поданную ему тем самым чиновником Третьего отделения А. А. Ивановским, который навещал Пушкина еще в 1828 г. Свидетельств факта такого прошения в документах не сохранилось, но ведь оно могло быть высказано и в устной форме, например во время одной из встреч Пушкина с Бенкендорфом. В любом случае готовность Пушкина отправиться туда, где погиб его друг и выдающийся дипломат Грибоедов, говорит о многом: и о смелости, и о готовности жертвовать собой, и о дружеской верности великого поэта!..
Накануне свадьбы поэта, 12 (24) февраля 1831 г., из поездки в Персию вернулся старший брат Натальи Николаевны Дмитрий Николаевич Гончаров, который, будучи чиновником Министерства иностранных дел, как раз и занимался в Тавризе разбором вещей и бумаг Грибоедова. И совершенно очевидно, что он не мог не рассказывать Пушкину во время их встреч о подоплеке и реальных обстоятельствах гибели поэта-посланника. Неизвестно, привез ли Гончаров с собой в Москву что-либо памятное из грибоедовских вещей…
Между тем венчание поэта и Натальи Гончаровой прошло 18 февраля 1831 г. и было омрачено предзнаменованием, которое уж слишком явно напомнило то, которое произошло два с половиной года назад во время венчания Грибоедова с Ниной Чавчавадзе 22 августа 1828 г. в Тифлисе, когда болевший лихорадкой жених обронил обручальное кольцо и сказал, что «это дурное предзнаменование». Присутствовавшая на венчании Пушкина Е. А. Долгорукова вспоминала: «Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. “Tous les mauvais augures” (“Все плохие предзнаменования” (фр.), — сказал Пушкин, выходя из церкви». Провидение еще раз протянуло незримую ниточку сходства между судьбами двух великих поэтов, хотя одному из них до исполнения мрачного предзнаменования оставалось чуть более 5 месяцев, а другому — немногим менее 6 лет.
Начинался новый этап в жизни Пушкина, наполненный и моментами счастья, и очередными испытаниями, и различными путешествиями, которые привели поэта через преграды и сомненья («Напрасно я бегу к сионским высотам, / Грех алчный гонится за мною по пятам…»), через духовные порывы («Недаром тёмною стезёй / Я проходил пустыню мира…») к очевидному выводу, ранее высказанному им не единожды:
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
И имел здесь в виду поэт, конечно, в целом родную землю. Скитания Пушкина в итоге укрепили его неразрывную, кровную связь с Россией и ее природой. Однако все происходившее вокруг, тягости столичной жизни и ежедневная погоня за благополучием своей семьи не могли не обострять мрачные настроения поэта, которые он гениально отразил в строках, которые звучат как явная перекличка с «Горем от ума», постоянно, как тень, сопровождавшим Пушкина в его жизненных перипетиях:
Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума,
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был бы рад…
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверька
Дразнить тебя придут.
А что же тема побега? Продолжала ли она будоражить сердце поэта или навсегда ушла в прошлое после арзрумских скитаний? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нам придется обратиться к последним годам жизни Пушкина - этого вечного странника русской поэзии.