Текст: Эрнест Орлов
Фото предоставлены ГМИРЛИ имени В. И. Даля
Решение о путешествии, как принято считать, стало неожиданным для всех. Подтверждение этому мы находим и в воспоминаниях младшего брата писателя Михаила: «Собрался он на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно, так что в первое время трудно было понять, серьезно ли он говорит об этом, или шутит». На самом деле это было не совсем так.
Интересно, что еще летом 1887 года в Воскресенске в гостях у врача П. А. Архангельского Чехов читал корректурные листы его книги «Отчет по осмотру русских психиатрических заведений». «А. П. заинтересовался “отчетом”, пересмотрел его, тщательно прочел его заключительную часть и обратился ко мне с вопросом: “А ведь хорошо бы описать также тюрьмы, как Вы думаете?”» — спустя почти четверть века вспоминал Архангельский.
М. П. Чехов, окончивший в 1889 юридический факультет Московского университета, сообщал об интересе брата к его учебникам по тюрьмоведению.
17 апреля 1889 года в письме к А. С. Суворину, издателю и редактору одной из наиболее популярных газет «Новое время», Чехов, кажется, шутливо спрашивал: «Не жениться ли мне? Или не уехать ли врачом на пароходе Добровольного флота?». Почему именно Добровольного флота, организованного в 1878 году в конце русско-турецкой войны на пожертвования? Дело в том, что основной задачей Добровольного флота, согласно уставу, являлась организация регулярных товаро-пассажирских рейсов между Одессой и портами Дальнего Востока. Первые контракты заключались с Министерством внутренних дел на доставку на Сахалин ссыльных и каторжников и с Военным министерством на перевозку во Владивосток солдат и военных грузов. (Кстати, с врачом парохода Добровольного флота «Петербург» А. В. Щербаком, фотографом и автором «Нового времени», Чехов будет общаться на обратном пути с Сахалина.) И вот вроде бы в шутливом письме — еще один сигнал особого психологического состояния, приведшего к путешествию на край земли.
История российского пребывания на Сахалине ко времени чеховского путешествия была еще не настолько богатой. С 1855 года остров находился в совместном владении Японии и России, и только в 1875 году по Санкт-Петербургскому договору остров перешел в полное владение России. Тогда же началась и его каторжная история, так как вольная колонизация острова завершилась неудачей.
Актуальность сибирско-сахалинской темы для русского общества конца XIX века очевидна, если обратиться к периодике этого времени: информация об острове была столь противоречивой, что не отражала реального положения дел. В комментарии к книге «Остров Сахалин», опубликованном в академическом Собрании сочинений Чехова, М. Л. Семанова указывала, что «в сумме “непосредственных толчков” к сахалинской поездке не случаен и тот факт, что Чехов предпринял ее с целью конкретного изучения на месте жизни каторжных и ссыльных в ту пору, когда тюрьмоведы готовились к теоретическим спорам по вопросам ссылки, методов наказания, предупреждения преступлений и т. д. на IV международном тюремном конгрессе, который был назначен на июнь 1890 года и состоялся в Петербурге».
Но все же важнее не внешние, а внутренние причины, повлиявшие на принятие Чеховым решения о путешествии. И прежде всего — смерть старшего брата — художника Николая 17 (29) июня 1889 года. Вероятно, тогда Чехов и задумался над тем, что он сделал значительного к своим тридцати годам. После Николая останутся картины, а что останется после него?
30 лет, как отмечают психологи, — это возраст нормативного кризиса взрослости, когда пытаясь преодолеть неприятные чувства, человек приходит к переоценке прежних «выборов» — супруга, карьеры, жизненных целей. Настроение Чехова в конце 1889 года, свидетельствующее о подобном кризисе, можно хорошо почувствовать по частично сохранившемуся письму к А. С. Суворину, отправленному в 20-х числах декабря: «…очерков, фельетонов, глупостей, водевилей, скучных историй, многое множество ошибок и несообразностей, пуды исписанной бумаги, академическая премия, житие Потемкина — и при всем том нет ни одной строчки, которая в моих глазах имела бы серьезное литературное значение. Была масса форсированной работы, но не было ни одной минуты серьезного труда… Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьезным трудом. Мне надо учиться, учить все с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда; мне надо писать добросовестно, с чувством, с толком, писать не по пяти листов в месяц, а один лист в пять месяцев. Надо уйти из дому, надо начать жить за 700–900 р. в год, а не за 3–4 тысячи, как теперь, надо на многое наплевать, но хохлацкой лени во мне больше, чем смелости…
В январе мне стукнет 30 лет. Подлость. А настроение у меня такое, будто мне 22 года».
Можно предполагать, что после смерти Николая Чехова отношения в семье, никогда не бывшие идеальными, также стали напряженными. Немногим раньше, 13 октября, Чехов проговаривается в письме к Суворину, объясняя причины несостоявшейся поездки за границу: «Говорить ли, отчего я не поехал за границу? Если не скучно, извольте, 1-го июля я выехал за границу в подлейшем настроении, оставив в таком же настроении всю семью. Настроение было безразличное: в Тироль ли ехать, в Бердичев, в Сибирь ли — все равно». Похожее настроение – и в более раннем письме к Суворину от 4 мая 1889 года, посланному из Сум, куда Чеховы уехали на лето со смертельно больным Николаем: «В душе какой-то застой. Объясняю это застоем в своей личной жизни. Я не разочарован, не утомился, не хандрю, а просто стало вдруг все как-то менее интересно. Надо подсыпать под себя пороху».
Вероятно, в бегстве на каторжный остров Чехову виделось спасение и возможность наедине с собой осмыслить и боль утраты, и определить цели в жизни.
Одной из первых о предстоящем путешествии узнала от Чехова актриса К. А. Каратыгина (Глухарёва), которая бывала на Сахалине. По ее письмам к Чехову можно понять, что окончательный маршрут его странствия еще не был сформирован. Именно Клеопатра Каратыгина советовала Чехову отправляться на каторжный остров из Одессы, морским путем, а возвращаться через Сибирь. Однако совету Каратыгиной в итоге Чехов не последовал.
В воспоминаниях литератора В. Н. Ладыженского, с которым Чехов познакомился в Петербурге в январе 1890 года, также упоминается еще маршрут, предложенный Каратыгиной: «Чехов уговаривал меня поехать с ним в далекое путешествие. Он собирался тогда на Сахалин, и с каким увлечением говорил он о возможности видеть чужие, малознакомые фантастические страны — Индию и Японию. Вернуться предполагал он через всю Сибирь, представлявшую, по тогдашнему времени, тоже неведомую землю. Особенно сильно интересовала его все-таки каторга.
— Ее надо видеть, непременно видеть, изучить самому. В ней, может быть, одна из самых ужасных нелепостей, до которых мог додуматься человек со своими условными понятиями о жизни и правде». Это стремление все познать и постичь на собственном опыте, не доверяя разноголосице мнений, — очень характерно для Чехова, получившего фундаментальное естественнонаучное образование.
20 января 1890 года Чехов лично передал прошение на имя начальника Главного тюремного управления М. Н. Галкина-Враского: «Предполагая весною этого года отправиться с научною и литературною целями в Восточную Сибирь и желая, между прочим, посетить остров Сахалин, как среднюю часть его, так и южную, беру на себя смелость покорнейше просить Ваше превосходительство оказать мне возможное содействие к достижению мною названных целей».
Вслед за обращением Чехова
последовало секретное предписание Галкина-Враского начальнику о. Сахалина — не допускать Чехова до встреч с некоторыми категориями политических ссыльных и каторжных.
Чехову же никакого сопроводительного документа от Главного тюремного управления дано не было, и, как выяснилось позднее, практически никто из сахалинских чиновников о поездке Чехова не знал.
Впрочем, Чехову гораздо интереснее как писателю были не политические ссыльные. В. А. Брендер записал довольно любопытное в этом отношении воспоминание писателя П. Д. Боборыкина: «После своей поездки на Сахалин он [Чехов] рассказывал мне в шутливом тоне, как его среди ссыльнокаторжных гораздо больше интересовали экземпляры уголовных преступников, махровые продукты нравственного извращения, особенно интеллигентов, чем те “политические”, каких он находил на Сахалине.
— Ведь вперед знаешь, о чем и в каком тоне такой политический будет говорить с вами. А у каждого крупного уголовного преступника есть своя физиономия, свой тон и язык, своя психика».
Уже 24 января 1890 года в № 23 «Петербургской газеты» была помещена корреспонденция: «Талантливый писатель А. Чехов предпринимает кругосветное путешествие на Сахалин с партией ссылаемых туда арестантов… Поездка эта предпринимается с целью изучения быта арестантов, и не подлежит сомнению, что талантливый наш беллетрист сделает крупный вклад в литературу из своих наблюдений и впечатлений, вынесенных из этой поездки».
О первоначальном маршруте путешествия Чехов сообщил и в письме брату Михаилу 28 января: «С Галкиным-Враским почти все уже улажено. Маршрут: река Кама, Пермь, Тюмень, Томск, Иркутск, Амур, Сахалин, Япония, Китай, Коломбо, Порт-Саид, Константинополь и Одесса. Буду и в Маниле. Выеду из Москвы в начале апреля». Но, как известно, в план были внесены коррективы.
Сахалин был интересен Чехову как писателю, как человеку науки, врачу, пусть результаты путешествия вначале и не были для него очевидными. «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских. Я хочу написать хоть 100–200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья. Быть может, я не сумею ничего написать, но все-таки поездка не теряет для меня своего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу», — признавался он Суворину. (Хотя упоминание о книге как результате путешествия дважды появляется в письмах Чехова той поры.)
Восьмимесячное путешествие на Сахалин и на Восток имело не только литературное, общественное, но и — что важнее — личное значение для Чехова. По его словам, оно содействовало его «возмужалости», породило «чертову пропасть планов», заставило переоценить собственную жизнь:
«…после сахалинских трудов и тропиков моя московская жизнь кажется мне до такой степени мещанскою и скучною, что мне хочется кусаться».
Жить и писать, как прежде, уже было нельзя. И только невнимательный читатель мог спросить, почему в творчестве Чехова так мало отразился Сахалин. В ответ на это Чехов резонно замечал: «А ведь кажется — все просахалинено».