Текст: Александр Чанцев
Обложка взята с сайта издательства
Джули Кавана. Рудольф Нуреев / Пер. с англ. Л. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2019
Эта книга размером с Библию – плод любви и трепета. Джули Кавана, балерина в прошлом и балетный критик в настоящем – большую часть цитат приводит из собственных бесед с друзьями и врагами Нуреева. Хотя странно, если бы иначе – нейтральных эмоций Нуреев не вызывает до сих пор.
Но отдадим должное – критический подход автор не оставила за бортом. Нуреев любил немного сочинять, делать из своей и такой яркой биографии остросюжетный роман в духе «007» и «Декамерона» – Кавана следит за его прыжком-полетом, а затем мягко и тактично возвращает танцора на землю.
Сама же она — очевидно, не только для книги, а из собственного интереса — перепахала действительно уйму материала. Так что в родной для Нуреева Уфе по улицам не ходят пьяные медведи, закусывая клюквой, а Кавана (не выпендрежа ради) цитирует «Крутой маршрут» Гинзбург или строчки Мандельштама.
Она пишет почти идеальную биографию.
Не бравады ради приводит балетный инсайд, газетные рецензии на все постановки (это, впрочем, не так сложно – фанаты Нуреева создали специальный сайт), разбор технических приемов и, например, отвечает на вопрос, почему Баланчин не хотел звезд в своей труппе (переживал насчет баланса). Все эти сведения здесь не для объема, они действительно нужны и интересны – история гей-трактовок «Лебединого озера», сравнений Джаггера и Нуреева в мемуарах Марианны Фейтфулл или того, как лечили СПИД в самом начале эпидемии. Что особенно актуально читается в наши пандемические дни – хотя до перевозки больных в полностью закупоренных пакетах и сжигания стульев, на которых они сидели, у нас, слава Богу, еще не дошло…
Вообще описываемые события происходили не так уж давно, и все-таки можно, как смайлик в Фейсбуке, вздохнуть «ух ты!» - как изменились времена! Так, после бегства Нуреева на Запад во время парижских гастролей его боятся принимать на работу во Франции и Англии – Хрущев разозлится, культурное сотрудничество с Советским Союзом прекратится. Можно ли представить такое сейчас?
Сам же Нуреев, в отличие от Бродского, хотел и успел вернуться в Россию – не только к умирающей матери, но и договорился с Собчаком о работе в Петербурге. Помешала этим планам только его смерть.
100%-й self-made man, он вообще достиг всего, чего хотел, чего – успел. Беднейшее детство в Башкирии, сопротивление подавляющего отца – но он начал танцевать. Поступил в Ленинград, где, через скандалы, сам выбирал себе преподавателей. Вообще позволял себе очень многое, что не прощалось никому. Ведь когда все отдыхали, он отрабатывал упражнения, когда все спали – продолжал танцевать. Так же вел себя и на Западе – труппы, города, учителей – все выбирал в соответствии со своей стратегией. Эрика Бруна, у которого мечтал учиться (пошло, впрочем, дальше, до многолетнего тяжелого романа) «высосал», тот убегал, лечился, прекращал карьеру. Попробовал себя в фильме (неудачно), танцевал до немыслимо поздних по балетным меркам лет, руководил балетной труппой Парижской оперы, от хореографии перешел к дирижированию (опять вмешалась смерть).
Получил, собственно, все и даже больше.
Летом 1965-го на гастролях в Америке от фанатов Нуреева охраняло больше полицейских, чем Rolling Stones.
Марлен Дитрих от руки перерисовывала его фотографии и смиренно ждала за дальним столиком, пока он напируется и обратит на нее внимание. Среди верных поклонников – принцессы и Ротшильды. Тусовка – Капоте, Уорхол, Гарленд. И он, бедный провинциальный мальчик, уже сам диктовал моду – эти длинные кожаные плащи и высокие сапоги, садомазо-шик.
Что соответствовало его темпераменту. Красавца-эфеба, фавна без послеполуденного отдыха, ребенка-варвара. «Он был жестким и нежным, одухотворенным и чувственным. В пределах нескольких минут он способен был напоминать Христа на кресте и Мефистофеля», как писала Элизабет Кей. Только одна сцена: швейцар не пустил без галстука в какой-то пафосный ресторан, за что Рудольф схватил его за грудки и обложил русским матом, закидал ресторан снежками, а потом до утра гулял с очередной поклонницей по городу, в снегу с ней делал «снежных ангелов», падая и размахивая руками.
Свита, череда любовников и любовниц из высшего света или общественных туалетов, тонны антиквариата, дома и острова не спасали, конечно, от одиночества. Отсюда не семья, а какие-то странные постоянные конфигурации. То любовные треугольники (с балетным наставником, введшим в свою семью, воспитавшим его практически Пушкиным, и его женой Ксенией), то постоянные, в отсутствие собственной, невыездной из Союза, матери – армянская эмигрантка в Америке, австрийская мама в Вене…
Коллекции произведений искусств, отделывание то дома, то острова, разнузданнейшие вечеринки и вечера в одиночестве –
судьба Нуреева так напоминает жизнь Энди Уорхола и Фредди Меркьюри, будто это какая-то одна матрица для уникальных людей,
сделавших себя, но ничего не умеющих поделать с людьми, социумом, институтом семьи.
Нуреев очень не хотел гала-концерта в свою честь, это же означает конец карьеры. Хотел дирижировать в последние дни, когда его добивал СПИД и на сцену его приходилось буквально выводить. Хотел умереть он на своем острове, без цивилизации, вдали от всего и всех. Хотел быть похороненным не на столичном Пер-Лашез, а на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. На похоронах балерины кидали в его могилу пуанты, в одном ряду оказался-таки похоронен враг Лифарь, и не все друзья нашли потом дорогу к дальнему захоронению.
Данью кочевнику-татарину стал потом на удивление аутентичный, мягко струящийся ковер (он их коллекционировал) на надгробии, сделанный из бронзы и стеклянной мозаики бирюзового и кораллового цветов (башкирские цвета). Андре Мальро в своем «Музее без стен» писал, что в исламском искусстве было только два стержня – абстракция и фантастика. Рисунок ковра – абстрактный, цвета же – фантастические.