Текст: Максим Кашеваров
Фото: на фото автор
В России — бум литературных курсов. Открываются магистратуры creative writers, знаменитые писатели и не знаменитые, но профессиональные литредакторы набирают мастерские. Можно пожимать плечами и уверять, что «писателем нужно родиться», можно кивать на американский опыт, но невозможно отрицать: предложение возникло, потому что есть спрос.Вызревают ли в новых теплицах новые сочинители, соразмерные по масштабу дарования со своими великими предшественниками? Всё-таки русская литература — не целина, которую нужно впервые поднимать, а, так сказать, давно плодоносящая нива. Как водится, определить это можно будет только по плодам. Мы же хотим дать возможность нашим читателям самим ознакомиться с творчеством нынешних студентов творческого письма.
Публикуем поэму студента очного отделения Литературного института. Автор представил свою "поэму номер два" на музыкально-поэтическом вечере в Академии музыки им. Гнесиных.
Максим Кашеваров
ВСЕ ТВОИ - МОИ ЛИЦА
Посвящается девочке из Подмосковья
всем моим друзьям, что учили меня любви
«Достаточно быть
автором одного стихотворения,
чтобы знать
что такое – влюбленность»
Василий Савельев
IТак исчезало лицо,
проявлялось фото через кольцо зрачка
или во поле
один тут звук,
место для двух
или тысячи душ
избегает
местоимения и создает гранит
из сотни сотен их
привычек, друзей, подруг.
Вот
выбривая череп – я отпускаю все
девичьи волосы
через шею
снова
ищут глубокий вырез,
за неимением метража
в двух одиноких точках – отражения, ресничного виража.
Друг
будто последний след – пальцами
гладит стопку – волосы,
жженый песок вновь плавится, приобретая цвет.
Он начинает очерк – вечера из вчера
с помощью пары строчек:
– Знаешь, она была
очень хорошей, очень…
Знаю – не знаю – того, кто бы сумел перед случкой,
вспомнить
ночь в одного – скрип деревянной рамы – полупрозрачное дно
– Я никогда, никого…
пепельницы пустой,
то чувство,
забытое мной – летом в деревне восьмого года
ей было пятнадцать и…
Диалог принял постриг в проповедь монолога:
старая запись играет уже в пятый раз за четыре года,
выходных баек в баре
на улице А,
где сидели И с Б,
вспоминая трубу и ту общую У,
что бывает у каждого
с разными смыслами перед,
но имея одну – необходимую Ю
на конце
для истории,
чьи волны с годами трагичнее точат берег.
II
Я собирал всех их,
как вырезал валентинки.
Дрожащими пальцами,
тихо пыхтя – краснея.
И поворот ножа становился до того резким,
что и слова выводил:
лезвием по живому
Девочка с косами где-то, стоит и смотрит глазами
зелеными ведрами – полными после колодца.
Девочка учит молитву, туго собрав ржаные косынкой –
пшено по поляне разбросано людьми в склянках триптихов Босха.
Это такая фраза, знаете, ну такая:
вот старший брат говорил
– Ты всё поймешь, узнаешь,
и средний брат говорил
– Жена ушла, ты же помнишь: как я стою напротив зеркала;
и кривая
сквозь то стекло проводит,
сквозь меня ток проходит,
сквозь меня, где меня, как меня, занесло сюда и почему же:
я разношу квартиру,
я потерял родное,
и почему не вижу, и почему не слышу,
и ты не слышишь – слова.
Но ты узнай.
Запомни.
Она идет и с нею – почки
взрывают листья,
перекати-пакет-поле напоминает пейзажу:
для жизни трав, цвета глаз ее – нужно прежде
выжечь всю память лета,
прошлого и деревню,
тоже сожгите, тоже:
вы не жалейте плоти,
пала травы не бойтесь,
и сухостой не может
стать чем-то кроме бора,
что загорится после,
что лучше сжечь сейчас же,
прежде чем ты – уснешь в нем.
Прежде чем реки встанут.
Прежде чем реки выйдут.
Прежде чем реки плачем.
Плачем и не иначе:
встала она и вышла,
а я в бору, в пожаре
молча стою,
смотрю вот.
III
Карты мои все стерты – память не лжет – экраны
всё растворили;
лица, лица идут и лица, лица лежат и лица всё улыбаются – где Ты?
Где я? Я сам не помню. Я открываю банку и высыпаю сахара – две ложки в кофе.
И я мешаю долго.
И я мешаю долго, лица на лица, лица.
Лица на лица льются,
вот и вода по капле,
но не с лица напротив:
нет здесь лица, напротив
только вода
всё льется,
льются на лица лица.
Вы не вакханки вовсе, и не мои вы сестры,
и в отражении тоже – тут не Христос Библейский,
ну а Орфея лиру, я здесь, пожалуй, оставлю – пусть постоит на пороге,
и не мешает мешать мне.
Лица со сном и слиться, с полом и потолком.
Разговор тет-а-тет наизусть,
где переменные об одном.
И кроме грифа гитары,
вам, ничего не надо.
Вам не нужна моя песня.
Прежде чем девственницей ты наречешь невесту,
вспомни простой обычай –
случай рождает выстрел.
Антон Павлович косо
смотрит тебе не в сердце,
он просто водит пальцем и у виска, и между
ног, что тебя обвязали,
поясом сверх очей,
ну, ты хотя бы чей
то почувствуешь звук,
над потолком – гул труб
или то стук
о стену.
Кралю наконец-то украли,
кларнет из коралла мне обещали, ты обещала, мы обещали:
шепотом пыли, связкой ключей на пальце, капельным эхом.
Это моя соната, боли не слышно, боли
я не боюсь, Менады.
Просто сменю кифару
здесь на баян:
Речка Нарцисса не унесла меня в океан.
Я всех их трахал долго, я всех их трахал так,
что никого не помню,
где, с кем, зачем и как:
так – так,
так и так,
так, вот так,
вот так так
кап-кап
кап кап-кап
как кап-кап
кап-кап кап
Как капкан голова в кран.
IV
Пока мой старший брат
безмолвно бьет в набат
то ревностью,
то робостью томимый,
мой средний брат
берет виски и бритвою острейшей
режет веки; и он смеется каждый раз
при мысли о беднейшем человеке,
о себе, не разлюбившем, но любившем вас,
он разделяет даже череп на две трети,
оставшуюся тратит на анфас –
вот человек, что треть пространства мозга
отдал не чувству – оптике, отливу
стоять, курить, вдыхать гнилье – я тоже.
И города, которые не раз
считал архитектуры разговором
из этих фраз он составлял и вас,
и вас он помнил долго с болью выше нёба,
где только суета и страх,
сказать не слово,
но шантаж,
не бюст, но уст выходит прибаутка,
и отчего так холодно и жутко?
Но я как третий
младший сын
не знаю этих слов,
я не могу тебя облечь в любовь и кровь:
И топос нежности твоей я заключаю резко
в объятия дискретности, протеста,
а деконструкция – свобода, пустота.
Два мифа ты и я рождает сущность вне бытия:
не мы, но мы, оставленные где-то,
в метели проходя вдоль вторчермета,
или, то были то не мы, то были
ночи белые, которых я не знаю –
Париж, Америка и прочие словечки,
и кажется, что в лете я уже тону, как в речке,
и мне всего лишь не хватает слов,
а потому
Я вас, я вас. Любовь еще надеждой
выводится внутри меня
не линией, но между
искренним и нежным я пустил
лилейный стебель против всех тех сил,
ответа не искавших на вопрос,
жизнь – небо – для чего-то передоз,
дрожью в постели или на полу когда
упоминаю.
Я вспоминаю всех всегда.
Не поминаю.
Мои жевала ставятся на путь, на черепной коробки ямки.
У Бога одного прошу: виски мне отпусти, её забудь
и дай забыть мне лямки, бретельки и изнанку.
Её отправь со мной, пускай и в небытиё:
Ударом губ я говорю – любил.
Ударом в нёбо говорю – люблю.
Я всех и каждого – прощаю и прощу;
Я вас любил когда-то,
но теперь,
ударом в сердце открываю банку,
в ней вывернуто все
к чертям и наизнанку.
Ударом сердца я ищу тебя,
тебя не зная, я иду по стуку –
рамы скрипят с дверьми не доверяя слуху.
Послесловие
Девочке с цветочным именем.
Всем, кому поётся моя песня.
Возьми их под руки, поверь мне
и дальше руки ты,
не к небу, не к оружию,
тебе не нужно небо.
Нет, не нужно:
Однажды уже изгнаны из Рая.
Петру ключи оставили, да Бог с ним.
Я тараторю вот, ты слышишь?
Небо молча воет.
И нового здесь ничего, не ново:
ни песня, ни мотив,
забыта истина и что же,
биться грудью о прибой волны?
Безбожно говорю я – Боже.
Что ты наделал, нет, то – я.
То все мы, Боже,
не истина, в тебе, во мне видна.
Ты улыбаешься и ты смеешься.
Ну что же, Боже, снова мы о вечном,
ну хорошо, попробуем еще раз.
От их игры на инструментах я отмою струны:
смотри, нет больше пыли на гитаре.
Вот выхожу на берег, позволяю позу.
Ну что вы, Волны, я вам долго, глухо, просто:
Я вас любил, как ненавидел.
Рвется струна, фальшива нота.
Гитара якорем становится.
Сирены,
вокруг сирены,
как-то больно.
И песня, обращенная к певцу,
его же камень камнем разбивает,
но на губах
оставленное слово, просто губы:
только связки,
только крик – немого.
Флейта моя из кости Крысолова.
И даже вас, я назову русалками – русалки.
И вы со мной пойдете на дно моря.
И вы меня, и через реку пронесёте.
И вы со мной – её – куда-нибудь вернёте.
Всё есть любовь,
все здесь любовь:
Здесь женщина, мужчина.
Мужчина вот мужчину и мужчины.
А женщина и женщину любила.
И тосковал, и тосковали без причины.
Где мать и где отец?
Я их не помню.
Укачиваю, усыпляю на руках ребенка,
качаю, и кормлю, и убиваю.
А кто воскреснет, и воскреснет ли он вовсе?
Я не знаю, никого и ничего не знаю.
И мать я, и отца, да и ребенка – проклинаю.
И становлюсь я матерью,
живых материй не создать:
мужское вето – наше горе.
Я становлюсь отцом,
но статься ли мужчине.
Сверля пространство взглядом, это
твоя способность, Бог Авраама:
гневу я не хочу учиться,
но без него
она страдает молча.
И любит долго, больно, безответно,
я промолчу с тобой, и шепотом я за тебя отвечу:
Да, Женщина, молчание – горе тоже наше.
А ты, там, в зеркале, оставшийся один,
не плачь и плачь, но помни:
греки врут,
и крест их врет,
зеркальная поверхность врет,
и время врет – распаду атома, не верь ты больше.
Станешь, уже стал ты старше
и таким же – не таким,
как и они.
Но ты возьмешь их – под руки, поверишь мне?
А если хочешь, я и волны тоже
спокойно так возьму и поверну обратно.
Ты главное и плачь, и смейся, плачь и улыбайся.
Так мальчиком – разбился вот мужчиной,
и тосковал, и всё таскал я без причины.
И даже реки выходили на прощание,
Когда тебя
Весной мне обещали.