Текст: Андрей Васянин
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
О Давиде Бурлюке, художнике, поэте, антрепренёре, всегда вспоминают лишь в связи с Владимиром Маяковским, которого Бурлюк в нужный момент, в 10-х годах прошлого века, подхватил и направил на истинный поэтический путь. Однако фигура Бурлюка масштабна и интересна сама по себе. «Отец российского футуризма», чьё имя олицетворяло в начале прошлого века в России всё новое и бунтарское в искусстве, Бурлюк прожил долгую творческую жизнь, написав около 20 тысяч картин и тысячи стихов и добившись признания в трёх странах — России, Японии и Америке. И наконец-то его незаурядная жизнь нашла себе достойное воплощение.
Литературовед Евгений Деменок, автор книги «Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения», давно уже влюблен в Бурлюка как в личность — «часто противоречивую, неоднозначную, но невероятно обаятельную». Деменок многие годы исследовал Бурлюка-одессита (автор сам одессит), москвича, токийца, нью-йоркца в отдельных журнальных публикациях и вот, наконец, собрал это в книгу. Подробную, детальную, строгую и сочувственную к ее герою.
После этой книги перестаешь удивляться, почему выходец из провинциальной малоросской семьи ворвался в самую гущу тогдашнего российского искусства, став одним из лидеров авангарда. Потому что он был умен, эрудирован, даже получив образование в Мюнхене и Париже, не переставал учиться всю жизнь. Умел безошибочно находить таланты, дружить с ними, знакомить друг с другом совершенно разных, но, как один, талантливых людей и объединять их. Работал по шесть - восемь, десять часов в день, в сорок лет начал всё сначала в Америке, и благодаря этому - правда, уже после смерти - ему было присвоено почётное звание члена Американской академии искусств и литературы. А его работы сегодня находятся в коллекциях Третьяковки, Национального художественного музея Украины, Музея Гуггенхайма и десятках других музеев.
Без Бурлюка в нашей культуре было бы много меньше энергии - об этом книга Евгения Деменка.
Ниже - фрагмент, посвященный отношениям Давида Бурлюка с главным героем его жизни.
Евгений Деменок. Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения. - М.: Молодая гвардия, 2020
Маяковский и Бурлюк
Им, конечно, повезло друг с другом. И ещё непонятно, кому больше.
Вне всякого сомнения, Маяковский рано или поздно и сам окончательно сменил бы кисть на перо. Бурлюк вспоминал:
«У него были способности к рисунку: он схватывал характер, делал шаржи, сотрудничая ими в юмористических журналах. Но живопись требует постоянного физического труда, методичной работы... Ко всему этому у Маяковского не было склонности».
Да, рано или поздно это бы произошло. Но в том, что это произошло рано, заслуга только и именно Бурлюка. Именно Бурлюк дал Владимиру Владимировичу несколько основополагающих вещей.
Первое — это направление. Маяковский не «застрял» в символизме, он почти сразу стал футуристом, и это новаторство, этот задор оказались для него чем-то родным и близким. Второе — Бурлюк сразу дал Маяковскому остро необходимую любому начинающему творцу уверенность в себе. Ведь именно неудача в первых поэтических опытах подтолкнула Маяковского к занятиям живописью. Поэтому обратная смена кисти на перо произошла быстро и успешно. «Маяковского он поднёс на блюде публике, разжевал и положил в рот», — писал о Бурлюке Шершеневич. О финансовой поддержке я даже не буду писать, предоставив чуть позже слово самим друзьям. В том, что они были именно друзьями, несмотря на 11-летнюю разницу в возрасте, сомневаться не приходится. Раки по гороскопу, они понимали друг друга на глубинном, интуитивном уровне.
Сам же Бурлюк в лице Маяковского обрёл соратника в борьбе со старым искусством, причём соратника яркого, харизматичного, боевого и несравненно более талантливого (тут, конечно, уместнее написать: гениального), чем он сам. Именно Маяковский стал гвоздём любых последующих совместных выступлений — и очень быстро начал зарабатывать больше самого Бурлюка. Став кумиром, практически идолом — насколько это возможно было тогда, — Маяковский никогда не открещивался от дружбы с уже эмигрировавшим «отцом российского футуризма». (…)
Ольга Фиалова, невестка младшей сестры Давида Бурлюка Марианны, которая много общалась с Давидом Давидовичем во время его визитов в Прагу в 1957 и 1962 годах, вспоминала слова Бурлюка о том, что именно Маяковский в 1925 году категорически не советовал ему возвращаться на родину, понимая, что там происходит. Так что и слова старого приятеля Маяковского, Владимира Вегера (Поволжца) о том, что поэт, вернувшись из Америки, охарактеризовал Бурлюка как «предпринимателя», «подрядчика», «антрепренёра» и «богача» (а сам Маяковский был при этом пролетарием) надо воспринимать с поправкой на время. Антрепренёром и прекрасным организатором Бурлюк был и до того, организация выступлений друга была для него делом естественным. Да и сам Маяковский всегда был рад заработать, тем более в твёрдой валюте. О «богаче» говорить вообще смешно — в конце 1920-х и 1930-х Бурлюкам в Америке порой нечем было платить за квартиру, за отопление. Даже на еду и метро денег не всегда хватало. Красноречивее всего говорят фотографии — в сравнении с дореволюционными фото «американский» Бурлюк того времени — стройный и худощавый.
(...) Кто только ни пытался оспорить в советское время слова Маяковского о «прекрасном Бурлюке» из написанной в 1922 году автобиографии «Я сам»: «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая».
(....) Положить конец любым сомнениям в оценке роли Бурлюка в становлении Маяковского как поэта должны слова Лили Брик:
«Мне кажется, Маяковский сумел перешагнуть через стадию ученичества. Может быть, оттого, что он много думал об искусстве, прежде чем начал делать его, он сразу выступил как мастер. Отчасти помог ему в этом Бурлюк. До знакомства с ним Маяковский был мало образован в искусстве. Бурлюк рассказывал ему о различных течениях в живописи и литературе, о том, что представляют собой эти течения. Читал ему в подлинниках, попутно переводя, таких поэтов, как Рембо, Рильке. Но даже в первых стихах Маяковского не видно влияния ни этих поэтов, ни Бурлюка, ни Хлебникова. Если искать чье-то влияние, то скорее влияние Блока, который в то время, несмотря на контрагитацию Бурлюка, продолжал оставаться кумиром Маяковского. С первых поэтических шагов Маяковский сам стал влиять на окружающую поэзию. И сильнейшим из футуристов сразу сделался Маяковский.
Бурлюк как-то сказал Маяковскому, что он только тогда признает его маститым, когда у него выйдет том стихов, такой толстый, что длинная его фамилия поместится поперек переплетного корешка. Когда вышло «Простое как мычание», я переплела его роскошно, в коричневую кожу, и поперек корешка было, правда, очень мелкими, но разборчивыми золотыми буквами вытиснено «Маяковский»». (...)
Ну что же, самое время перейти к началу их знакомства — сентябрю 1911-го.
«В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались».
Это писал Маяковский.
А вот что писал Бурлюк: «Какой-то нечёсанный, немытый, с эффектным красивым лицом апаша верзила преследовал меня шутками и остротами, как “кубиста”. Дошло до того, что я готов был перейти к кулачному бою, тем более что тогда я, увлекаясь атлетикой и системой Мюллера, имел шансы во встрече с голенастым юношей в пыльной бархатной блузе, с пылающими насмешливыми чёрными глазами. Но случись это столкновение, и мне, “кубисту”, с таким трудом попавшему в училище... не удержаться в Академии Москвы... и прощай тогда мои честолюбивые планы. <...> Мы посмотрели друг на друга и... примирились, и не только примирились, а стали друзьями, а скоро и соратниками в той борьбе, коя закипела вокруг между старым и новым в искусстве».
Мария Никифоровна вспоминала, что уже в середине сентября Маяковский называл Бурлюка «Додичкой» — так быстро они сблизились.
Художница Евгения Ланг, одна из возлюбленных Маяковского и приятельница Бурлюка, вспоминала:
«...Уже в течение двух или трех месяцев (речь о ноябре 1911-го. — Е. Д.) Бурлюк его опекал. Они были приятели неразлучные уже тогда. Бурлюк тогда уже раскусил и разглядел, что такое Маяковский».
В беседе В. Д. Дувакина с Евгенией Ланг есть любопытный фрагмент:
«Я помню, как я раз спросила Бурлюка, когда уже с ним была дружна (“Додичка” — я его называла): “Додичка, почему вы в живописи так кочевряжитесь, так как-то ломаетесь? И почему вы поддерживаете Володю, чтобы он этого не делал?” А он поддерживал ведь Володю, чтоб он не ломался. И тогда мне Бурлюк ответил: “Володя такой талант, что ему ломаться не надо, а у меня недостаточный талант. Я могу добиться большого, только если буду ломаться”. (...)
Мне Бурлюк говорил очень просто: “Надо Маяковскому иногда молебен послужить, говорить: ‘Ты гений, ты гений, ты гений’. Ну и он начинает верить”».
Евгения Ланг вспоминала, что на похоронах Серова Бурлюк («человек, прищуренный на один глаз») помог ей пробраться к гробу сквозь толпу с огромным букетом белых роз, и о том, какое впечатление на неё и всех окружающих произвела речь Маяковского: «Была такая тишина, что буквально малейший шорох в деревьях был слышен — с таким вниманием его слушали. Когда он кончил, был момент затишья. И вдруг прошел шёпот. Люди спрашивали: “Кто это? Кто это? Кто это говорил?” И тогда скрипучий резкий голос Бурлюка сказал: “Речь говорил представитель учеников Школы живописи, зодчества и ваяния Вла-ди-мир Ма-я-ковский”. В первый раз перед людьми зазвучало имя “Маяковский”».
В первый раз увидел Маяковского на похоронах Серова и Роман Якобсон. Видел Роман Осипович Бурлюка с Маяковским и в тот ставший уже легендарным вечер, когда они ушли с концерта Рахманинова.
То, что писал Маяковский об этой «памятнейшей ночи», известно, пожалуй, всем:
«Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк. Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе.
Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной — на всю классическую скуку. У Давида — гнев обогнавшего современников мастера. У меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм».
Это было 4 февраля 1912 года. Именно эта ночь стала одним из двух ключевых моментов, определивших дружбу и в чём-то даже судьбу Владимира Владимировича и Давида Давидовича. Второй момент — осенний вечер того же года, когда Маяковский прочёл ему впервые куски своего стихотворения.
Вот как вспоминал это Маяковский:
«Днем у меня вышло стихотворение. Вернее — куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю — это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: “Да это же вы сами написали! Да вы же гениальный поэт!” Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушёл в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.
Уже утром Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: “Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский”. Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Ещё и рычал на меня, отойдя: “Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение”.
Пришлось писать. Я и написал первое (первое профессиональное, печатаемое) — “Багровый и белый” и другие».
А вот как вспоминал этот вечер Бурлюк: «Маяковский до 18 лет не писал стихов; в моём воображении, первые месяцы нашего знакомства он был только любителем “чужой” поэзии. Осенним вечером по бульвару Страстного монастыря мы шли асфальтовой панелью под серым туманным небом... <...> Маяковский прочитал мне стихотворение: Зелёный, лиловый отброшен и скомкан... <...>
Это было его первое стихотворение. Я задумался над вопросом: почему Маяковский до встречи со мной не писал или, вернее, стыдился своего творчества».
Маяковский до встречи с Бурлюком писал, да и строки, приводимые Давидом Давидовичем, были уже из другого стихотворения — Маяковский вспоминал, что то самое, прочитанное Бурлюку, он уничтожил, как и ряд стихотворений, написанных перед этим. Но что-то родилось в тот вечер, что-то случилось в последующие месяцы такое, что позволило дремлющему в Маяковском таланту проснуться и раскрыться в полную мощь. С февраля 1912 года Маяковский и Бурлюк стали соратниками в борьбе со старым искусством. Уже 25 февраля Маяковский принял участие в диспуте о современном искусстве, организованном «Бубновым валетом». В ноябре они уже выступали вместе с Бурлюком в Петербурге на диспуте, устроенном «Союзом молодёжи» — после доклада Бурлюка «Что такое кубизм» Маяковский прочитал доклад «О новейшей русской поэзии». До этого друзья выступили в «Бродячей собаке» — критика писала потом, что в стихотворениях Маяковского слушатели сразу почувствовали настоящее большое поэтическое дарование. Уже к весне 1913-го Маяковский, имевший в своём поэтическом багаже всего десяток стихотворений, обрёл в глазах публики образ лидера кубофутуристов. Давид Бурлюк немедленно вовлёк Маяковского и в активную выставочную деятельность. В конце декабря его работы были представлены на 4-й выставке «Союза молодёжи». Близкая знакомая Маяковского и Бурлюка, художница Мария Синякова вспоминала: «Бурлюк Маяковского водил, как поводырь медведя. Он так и рекомендовал его: “Гениальный поэт — Маяковский”. И в этот период Маяковский был очень весёлый, энергичный, это огонь был. А дальше он всё мрачнее и мрачнее становился. Маяковский всё время читал стихи, как только приходил, запоем совершенно. Его не надо было просить. Свои стихи читал. Бурлюк в него был совершенно влюблён. Потом, у Бурлюка было такое свойство, что он вдохновлял людей, внушал веру в себя, как никто другой, такое любование, внимательное отношение у него было к чужому творчеству. В нём было заложено огромное отцовство, везде он выкапывал какие-то таланты. Так же он относился и к Хлебникову». Конечно же. Бурлюк немедленно познакомил Маяковского со всеми своими друзьями, сглаживая по привычке все возникающие между ними противоречия. Алексей Кручёных вспоминал: «С Маяковским мы частенько цапались, но Давид Давидович, организатор по призванию и “папаша” (он был гораздо старше нас), всё хлопотал, чтоб мы сдружились. Обстоятельства этому помогали: я снял летом 1912 г. вместе с Маяковским дачу в Соломенной сторожке, возле Петровско-Разумовского.
— Вдвоём будет дешевле, — заявил Маяковский, а в то время мы порядком бедствовали, каждая копейка на учёте. Собственно, это была не дача, а мансарда: одна комната с балконом. Я жил в комнате, а Маяковский на балконе». (…)
Осенью 1912 года Бурлюк подарил Маяковскому отцовское пальто: «Володя Маяковский и во вторую осень нашего знакомства был плохо одет. А между тем начались холода. Увидев Маяковского без пальто, Бурлюк в конце сентября 1912 года, в той же Романовке, в темноте осенней, на Маяковского, собиравшегося уже шагать домой (на Большую Пресню), надел зимнее ватное пальто своего отца. — Гляди, впору... — оправляя по бокам, обошёл кругом Маяковского и застегнул заботливо крючок у ворота и все пуговицы. — Ты прости за мохнатые петли, но зато тепло и в грудь не будет дуть. Маяковский улыбался.
О своей помощи Маяковскому Давид Бурлюк вспоминал многократно: «...Маяковский — бедствовал. У юноши были враги: голод, холод, людское равнодушие. Высокая стена, которую надо было пробить лбом, отделяла его от успеха в жизни». И вот: «В Москве 1911 г. осенью я живу в Офицерском переулке. <...> Весной — Романовка (1912 г.) — Marussia и я. <...> Весна 1913 г. С этого времени я регулярно начал зарабатывать деньги лекциями и продажей книг, которые издавал с 1912 г.; с заработков этих поддерживали и Хлебникова и Маяковского».
Мария Бурлюк писала: «Володя Маяковский в 1911-12 годах жил бедняком. На черных щиблетах нет калош, и его сырые ноги прозябли, голос его глух с вечным кашлем простуды, прочно устроившейся в груди рослого юноши. Из-под фетра шляпы черно брильянтят ночные трагические таинственные глаза».
Кстати, сам Бурлюк неоднократно опровергал ставшие уже классикой слова Маяковского из автобиографии «Я сам» о том, что Бурлюк ему «выдавал ежедневно 50 копеек, чтобы писать не голодая». Вот что писал Бурлюк Никифорову 11 июня 1958 года: «Маяковский — его 50 коп. — совсем не так. Он писал честно, он писал в спешке, юно в 1920 г. (через 2 года, после разлуки с ним) и, конечно, лаконично... В жизни это было, давал никогда не меньше 1 руб. Ему один, и Хлебникову один. Когда после ужина у Марии Ник. в Романовке в 11 час. ночи они уходили домой, чтобы утром у него было на расход — папиросы, трам., завтрак. (…)
Почти семь лет — с перерывом на время пребывания Бурлюка в Башкирии — они с Маяковским были рядом.
Весной 1918-го Бурлюк снова уехал в Башкирию, где оказался отрезанным линией фронта от столиц. Позже были «Большое сибирское турне» и Владивосток, где он регулярно выступал с чтением стихов своих друзей, затем — Япония и переезд в Америку. Когда Маяковский в 1925 году впервые оказался в США, первым, кому он позвонил, был Давид Бурлюк.
Они были очень близки, прекрасно чувствовали и понимали друг друга. Бесконечно острили и каламбурили, читали стихи друг друга... Одна из возлюбленных Маяковского, Наталья Брюханенко, вспоминала: «Там же, в театре, в антракте Маяковский рассказывал мне о Давиде Бурлюке, который о лифте говорил: поеду на этом алфавите, а официанта называл коэффициентом». И было это уже в 1928 году...
Лиля Брик вспоминала, что Маяковский часто декламировал чужие стихи на улице, на ходу: «В 1915—1916 году это были главным образом те стихи, которые он и Бурлюк называли «дикие песни нашей родины». Они их пели хором и шагали под них, как под марш. Стихи Бурлюка на мотив “Многи лета, многи лета, православный русский царь”:
Моем мощной, бодрой шваброй
— Милый родины удел
Все, кто духом юно-храбрым
Торопясь, не оскудел!
Стихотворение же Бурлюка “Утверждение бодрости” («Каждый молод, молод, молод») скандировали без мотива. “Животе” произносилось — “жьивоте”, в подражание Бурлюку».
А о степени их близости лучше всего может сказать небольшая цитата из воспоминаний Бурлюка об их первой встрече по приезде Маяковского в США: «Долго смотрели друг на друга. Смотрели в темноте вестибюля; поглядываю Маяковского затем и в ванне, когда он смывает со своей львиной гривы и мощного те ла пыль тропического Мексико и знойного Техаса».
Смерть Владимира Маяковского стала для Давида и Марии Бурлюк шоком.
«14 апреля 1930 года Мария Никифоровна записала в дневнике: «Давид Давидович сказал: “В семь часов утра думал о Маяковском”. В 10 утра он декламировал —
Любящие Маяковского...
Да ведь это же династия
На престоле сумасшествия...
В 10 утра взяли телефон: “В Москве выстрелом из револьвера покончил жизнь Маяковский”. Об этом ужасе в нашу квартиру сообщила газета “Нью-Йорк Таймс”. В “Таймс” не знали, как покончил с собою наш великий друг, но оба — я и Д. Д. — были убеждены, что Маяковский покончил с собой пулей в сердце. Он никогда не обезобразил бы своего чудесного лица... Читая вести из Москвы, я только желала, чтобы Володя не страдал в минуты своего страшного ухода от нас, из мира живых.
Я плачу. Вспоминаю голос, манеру Маяковского держаться с людьми... “Может, Володя был внутренне всегда очень одинок”, — сказал Д. Д.».
Всю дальнейшую жизнь — ещё тридцать семь лет после рокового выстрела — Давид и Мария Бурлюк будут вспоминать своего друга и многократно писать о нём. А первая статья Бурлюка о Маяковском вышла ещё в 1920 году во владивостокском журнале «Творчество». В статье «Колосс мировой поэзии», опубликованной 14 апреля 1940 года в нью-йоркской газете «Русский голос», Бурлюк напишет: «Значимость Маяковского равна по удельному весу общечеловеческих интересов, в ней освещённых, — значимости
любого первейшего по масштабу “классика” мировой литературы, как — Данте, Шекспир, Байрон, Гюго, Гёте или Уитмэн». Написано это было ещё при жизни Маяковского. Безусловно, Давид Бурлюк не мог предположить, что его друг станет на родине «иконой». Но то, что случилось именно так, дало свои преимущества — о Бурлюке на родине не забыли окончательно. В 1956 году в первую очередь именно благодаря дружбе с «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» их с женой поездку в СССР оплатил Союз Советских писателей. «Нам надо сильно бороться за своё признание — пользуясь паровозом славы, гигантом века (моим “учеником”!) нашим другом», — писал в марте 1957 года Бурлюк в Тамбов, Николаю Никифорову.
Долгие годы переписывался Давид Давидович с Библиотекой-музеем Маяковского. Именно его директора, Агнию Семёновну Езерскую, он попросит в январе 1941 года помочь ему с семьёй вернуться в СССР. С другой стороны, постоянной причиной для расстройства «отца российского футуризма» было то, что советская критика и исследователи старательно пытались отделить Маяковского от футуризма. В 1958 году он писал всё той же А. С. Езерской: «Получил 2 (от разных лиц) тома “Новое о Маяковском”. Как жаль, что наши с Мар. Ник. воспоминания о Володе опять “не нашли места”! Весь том занят войной против футуризма!!! Он не представляет теперь никакой опасности — его страшились (как вешателя большевизма) цензора и губернаторы 45 лет тому назад. Теперь (бывш.) отцу футуризма будет (недалеко!) скоро — 80 лет. Остальные все перемерли или почти... Воевать против старого, прошлого не надо. Если бы В. В. Маяковский не был бы футуристом, то он был бы Демьяном Бедным (Демьянова уха — никому не нужная и безвкусная!) “Футуризм” надо собирать, то, что от него осталось». В письмах к Никифорову Бурлюк неоднократно подчёркивал, что за год до своей смерти Маяковский перепечатал «в собрании своих сочинений мой Его-манифест футуристов из Пощёчины общ. вкусу 1912 г.».
(...) Для того, чтобы казаться в Советском Союзе «классово близким», Бурлюк неоднократно подчёркивал, что футуристы были плоть от плоти бедняков, революционерами по духу, что именно через футуристов — и в первую очередь через Маяковского — «бедняки обрели свой голос».
10 мая 1956 года Давид Бурлюк прочитал в музее Маяковского лекцию о Маяковском. Собравшейся публике его представил Семён Кирсанов. А перед этим Бурлюки сфотографировались у памятника Маяковскому, установленного во дворе музея. Фотография эта была опубликована ими на обложке 33-го номера «Color and Rhyme». Во время выступления Бурлюк заметил, что, возможно, Маяковский стоит сейчас «в бронзе, и, как мама говорит, даже в моём пальто».