Текст: Иван Родионов (учитель русского языка и литературы, участник литературной смены арт-форума "Таврида")
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Обложка взята с сайта издательства
Василий Авченко, Алексей Коровашко. «Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке». — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020
Нон-фикшн не просто расправил плечи: он давно стал полноправным завсегдатаем литературного процесса. Это касается и успеха у читателей, и литературных премий.
Вот уже серьезные, ни капли не желтые биографии появляются во всех более-менее солидных издательствах, выходя далеко за пределы своей старинной вотчины - серии ЖЗЛ от «Молодой гвардии». Герои видного биографического нон-фикшна зачастую малоизвестны рядовому читателю, и тот знакомится с их жизнями как с сюжетом художественного произведения - не зная ни основных вех биографии, ни финала. Открывать двадцатую книгу о Сталине или четырнадцатое исследование о Достоевском уже не хочется - нужно что-то новое. А новое, как известно - хорошо забытое старое.
Олег Куваев замечательно подходит под роль «забытого героя». Оттого книга Василия Авченко и Алексея Коровашко появилась именно тогда, когда нужно.
Авторы описывают следующую ситуацию: в одной из экспедиций Куваев с изумлением обнаруживает необычную розовую чайку. Этот вид считался вымершим, полулегендарным. И вот он появился, в прямом смысле, из ниоткуда.
«Розовая чайка» прекрасно рифмуется с выражением «белая ворона». Велик соблазн написать, что такой чайкой/вороной был и сам Олег Куваев. Но почему? Ведь в шестидесятые, как известно, был расцвет романтики турпоходов, альпинизма, гитар у костра, «физиков» с сердцами «лириков»… Отчего ж розовая чайка-то? Об этом и рассказывает книга Авченко и Коровашко.
Писатель, геолог и путешественник, Олег Куваев и в литературе, и в жизни осваивал неизведанные территории, изводил белые пятна.
Он сетовал, что этих самых белых пятен уже не остается, а геология становится делом предсказуемым, кабинетно-умозрительным (и литература, заметим мы: не всякий автор сейчас «идет в люди» или хотя бы куда-нибудь). Да, Куваев называет себя «романтиком по национальности», но это не про хемингуэевский свитер и изгиб гитары желтой. Как пишут авторы «Повести о нерегламентированном человеке», он иронизирует над штампом «последней спички» в литературе, от которой-таки вспыхивают сырые дрова. Куваев - романтик в базаровском смысле, романтичный в своем отрицании привычного, потасканного романтизма.
Казенный романтизм Куваеву претит. Во время очередной экспедиции он случайно узнает, что настоящий Алитет, герой гремевшей десятилетие назад книги Тихона Семушкина (за нее автор, кстати, отхватил Сталинскую премию), оказывается, не ушел в горы, а был арестован как кулак и позже повесился, а Семушкин всё переврал. Такой романтизм, замешанный на надувательстве, - главный враг Куваева. С шельмованием - например, со стороны магаданских обкомов - столкнется и он сам, и его тоже, как и настоящего Алитета, несправедливость толкает на мысли о самоубийстве. К счастью, Куваев с этим справится.
Андрей Синявский в статье «Что такое социалистический реализм» иронизировал над типом классического советского героя: мол, это такой рыцарь без страха и упрека, самоотверженно строящий социализм. Из недостатков такого героя упоминается лишь то, что он может порой «вспылить».
Олег Куваев собственной судьбой преодолевает безжизненность героя соцреализма, одновременно доказывая существование позднесоветского сверхчеловека и бросая вызов безжизненным литературным проекциям своего времени.
Автор «Территории» еще в одной из дебютных книг пишет о земле чаучу и кавралинов. Это не народности, а, скорее, профессии и ментальности. Первые - оленеводы и охотники, а вторые - разъездные торговцы-менялы. И больше никого на сотни километров. Пушкинские поэты и книгопродавцы. Куваев, несомненно, из первых, и это тем ценнее, что поэтами прикидываются многие.
«Повесть о нерегламентированном человеке» написана (сознательно ли, или это некий тренд) по лекалам прошлогоднего триумфатора «Большой книги» - биографии Венедикта Ерофеева, написанной Лекмановым, Свердловым и Симановским. А это была собственно биография вперемежку с серьезным литературоведческим анализом.
В случае с Веничкой это сработало на все сто. Медитативная, не насыщенная яркими жизненными поворотами биография (судьбы кутил, гуляк и рок-звезд поражают иногда неожиданным однообразием) гармонично обрастает подтекстами и мифотворчеством, а там уже и до литературоведения недалеко. Получается эдакая плавная синусоида, где судьба и книга малоразличимы, а автор и его книга, как Джекилл и Хайд, периодически сменяют друг друга.
Биография Куваева же настолько сильна и наполнена героикой преодоления, что литературоведение, увы, выглядит в книге несколько инородным телом.
Алексей Коровашко - отличный филолог, на фоне нечитабельных для массовой публики гуманитарных исследований, выходящих, например, в «Новом литературном обозрении», его главы выглядят свежими и даже дерзкими, но «мягкой стыковки» всё же не происходит. Возникает ощущение, что Авченко и Коровашко писали про разных людей - соединить «и мореплавателя, и плотника» в одной книге не получилось.
Василий Авченко, автор увлекательнейшей биографии Фадеева в серии ЖЗЛ, последовательно наносит на литературную карту России Крайний Север и Дальний Восток. В его книгах всегда много простора, дикой природы и отваги - и оттого его часть «Нерегламентированнного человека» читается как приключенческий роман.
А вот Коровашко, размышляя о литературном дебюте Куваева, выискивает в книге «Гернеугин, не любящий шума» алхимические подтексты Чезаре Делла Ривьеры, преданные нам Юлиусом Эволой, которого, в свою очередь, многословно и красиво интерпретировал Юнг… Разумеется, в филологическом тексте не обойтись без неизменного Бахтина. А еще здесь - и это все в одной главе - появляются экологическое сознание, идеи Николая Морозова, народовольца и предшественника всех альтернативщиков от истории… И всё это хорошо, нетривиально написано, но все же не стыкуется с яркой куваевской жизнью.
Биография Ерофеева, в которой все стыковалось, взяла в прошлом году «Большую книгу» - и говорят, снаряд два раза в одну воронку не падает. Но литература в целом, как и поэзия, - «пресволочнейшая», по словам Маяковского, «штуковина», и нарушать всяческие законы ей не привыкать.