Пока мы отбираем шорт-лист нашего конкурса, мы решили опубликовать еще несколько самых ярких работ наших участников.
Текст: Елена Сосновская
Дверь в мой мир слишком маленькая, чтобы кому-то захотелось туда протиснуться. Если какой-то несчастливец и попадал в этот храм, то вскоре всеми силами стремился выбраться наружу тем же путем, нередко обдирая себе бока. Меня это не трогало. Всё, что мне интересно в человеке – как он звучит. Нет, пусть он не открывает рта.
Я готовлю завтрак под музыку. Никуда не спешу, как и стоящая на плите сковорода. Разбиваю два яйца, аккуратно, чтобы не повредить желток. Прозрачная, почти невидимая масса медленно начинает обретать четкие границы. Звуки из проигрывателя становятся мягче. Словно баркарола, загадочная песня лодочника, мелодия растекается над белеющей в сковородке лужицей, звуки один за другим на мгновение застывают, словно приклеиваются к слизкой глади яичного белка, но тут же исчезают, гонимые следующими.
Я хорошо знаю эту мелодию. Так звучала женщина, чье драматическое меццо-сопрано ушло в небытие вместе с ней. Но кое-что я забрал, прежде чем дать ей покинуть этот мир. Невольно потираю подушечки большого и указательного пальцев, словно посыпаю солью свое любимое блюдо.
Я снял отпечатки узоров на ее пальцах.
Они были замечательные. Четкие, глубокие канавки с микроскопическими трещинками шли завитками и дугами. Больше завитками – на восьми пальцах. И ни одной петли. Еще только рассматривая слепок, я был уверен – она украсит мою коллекцию. Когда я перенес отпечатки на винил и игла проигрывателя впервые коснулась бороздки, я понял, что не ошибся. Ее новая жизнь в этом звуке была прекрасна. Куда прекраснее той жизни, с которой ей пришлось расстаться.
Я благодетель.
Когда думаю об этом, мне сразу приходит на ум другой музыкант, сыгравший напоследок для моей коллекции. Какую честь я оказал ему – жить вечно в аудиозаписи! Заслуживал ли он этой чести? Нет. Он напоминал мне хомяка, которого я видел в детстве, когда гостил у деда. Хомяк попал в ящик-ловушку. Он грыз и грыз проволоку, пытаясь освободиться. Я сидел на корточках и смотрел. Передние зубы – две тоненькие полосочки – исступленно, но безрезультатно возили по стальной проволоке. С дёсен текла кровь, омывала зубы.
Так и мой герой всю жизнь словно находился в ловушке, из которой был только один выход, и, в конце концов, он вышел. Насовсем. Но как же удивительно он звучал! Гулко, немного сухо и чуть скрипуче – я никогда не слышал такого. Как ветер в ноябрьском лесу, качающий деревья, когда листья уже опали, а мороз сковал их соки.
Я достаю из холодильника хлеб, брусок тильзитера. Пытаюсь представить сегодняшний вечер. Я погружу пальцы моего нового героя во влажную альгинатную массу. Главное – не спеша, аккуратно, чтоб ни один узор не смазать. Дам массе хорошенько высохнуть . Осторожно сниму слепок. Этот узор, как и многие другие в моей коллекции, будет звучать вопреки времени и смерти.
Я беру нож и медленно и аккуратно втыкаю его в бледно-жёлтый, мягкий, не защищенный скелетом прямоугольник сыра.
Вечером в больнице тоска. В отделении зажигаются лампы дневного света, за окном пейзаж – хоть какая-то связь с внешним миром – постепенно теряет очертания и в конце полностью погружается во тьму. В это время и до наступления ночи одиночество особенно колюче. Но сегодня около шести уколы эти тоскливых иголочек обрываются коротким стуком. В двери кабинета дежурного врача стоит медсестра.
- Полетаев! Там... лежит.
Медсестра, флегматичная сорокалетняя женщина, сейчас напоминает игрушку с механическим заводом: стоит отпустить взведенный ключ и она ринется в заданном направлении.
- После операции. Пусть полежит, - говорит Антонова, дежурный врач, однако тревога, которую транслирует в пространство младшая коллега, передаётся ей. Она ждёт объяснений.
- На полу лежит. Пульса нет.
Полетаев около полудня перенес плановую операцию. Лапароскопия пупочной грыжи прошла быстро, без сложностей, под местной анестезией, да и предварительное обследование не выявило никаких ограничений, кроме сильнейшей аллергии на яичный белок. В 3 часа дня, когда действие анестезии закончилось, ему поставили обезболивающее. И вот теперь он лежал на полу в своей одиночной платной палате и сердце его больше не билось. Стрелка, отсчитывающая время на циферблате жизни Полетаева – талантливого, дорогого, известного всему городу часовых дел мастера, остановилась.
Листья кружатся, танцуют согласно воле дирижёра-ветра, то плавно, то стремительно. А постепенно опустившись вниз, их жёлтые, плоские тела, больше не интересные ветру, резко, как камни, врезаются в брусчатку набережной и уже не двигаются. Я вдыхаю вечерний октябрьский воздух. Вся аллея вдоль набережной усыпана рыбаками. Они ловят рыбу и последние клевые деньки. Что ж, у каждого своя рыбалка. А ведь рыбаков было бы гораздо меньше, если бы рыбы были теплокровными. Знакомо ли им чувство, когда убиваешь существо теплое, сердце которого пульсирует еще чаще в последнюю свою минуту, и кровь переполняет вены, словно вода городские стоки во время ливня?
Я нащупываю в кармане 10 упругих кусочков, упакованных в полиэтиленовый пакет, и на душе у меня начинает играть музыка.
Полицейский Сахаров читал отчет судмедэксперта о вскрытии тела Полетаева. Патологоанатом при городской больнице №2 обнаружил в крови умершего овомукоид, компонент куриного белка. Смерть, по мнению патологоанатома, наступила в результате рухнувшего под действием аллергена давления. После этого наблюдения полиция привлекла судебного медика. Кроме уже известных фактов Сахаров нашел в отчете любопытное замечание – на руках трупа обнаружены видимые следы альгината – вещества, которое в стоматологии используется для создания слепков зубов. На предплечье – след укола.
Полетаева обнаружила медицинская сестра. Она же сделала ему инъекцию анальгетика. По оценке эксперта, Полетаев был мертв уже полчаса перед тем, как медсестра нашла его на полу без признаков жизни. Сахарову предстояло опросить множество людей. И вот еще что – при чем здесь альгинат?
Жизнь Полетаева рисовалась идеальной. Да и смерть тоже. В первые два дня расследования Сахаров опросил семерых человек из числа медицинского персонала, съездил домой к погибшему и поговорил с подчинёнными часовщика. Врагов Полетаев не имел, а имел много друзей, особенно близок был с одним – учились вместе в университете и остались дружны даже спустя двадцать лет после учёбы. Всё окружение Полетаева знало о его аллергии, которая проявилась еще в детстве, да так и не изжила себя, как обычно бывает, когда ребенок начинает взрослеть, а вместе с ним – его иммунная система, обретающая с возрастом способность иначе реагировать на враждебные доселе продукты. Первый приступ аллергии случился с ним в четыре года на даче. Родители жутко испугались, когда во время обеда ребенок вдруг побагровел, начал тяжело дышать и смотреть на них выпученными от ужаса глазами. Мальчика увезли на скорой. Уже тогда врачи сделали предположение, что у ребенка аллергия, а позже выяснилось, какой именно продукт на кухне Полетаевых больше не появится никогда. Еще один серьезный приступ стал результатом весёлой студенческой игры. На вечеринке с закрытыми глазами ребята вытягивали бокалы с коктейлями, и студенту Полетаеву не повезло вытянуть яичный флип. Когда его увезли на скорой, тот самый, близкий друг навешал бармену так, что его тоже чуть не увезли, только не в больницу, разумеется.
После университета молодой конструктор Полетаев внезапно увлекся часовым делом. Как и почему это произошло, никто так и не понял. А он, озаренный новой идеей, бросил завод, куда его с радостью приняли после окончания учебы: он себя отлично зарекомендовал еще во время производственной практики. Устроился в часовую мастерскую, старый хозяин обучил его филигранному мастерству. Через 10 лет он открыл собственную мастерскую, а спустя двадцать часы Полетаева стали известны всей области и даже за ее пределами под маркой, для названия которой он просто немного подрезал свою фамилию.
Согласно журналу посещений больных, в тот день после 15 часов, когда Полетаева видели живым в последний раз, и до 18, когда Полетаева нашли мертвым, в больнице побывали семь человек. Трое из них приходили в хирургическое отделение. Сахаров понимал, что человек, задумавший навредить часовщику, вряд ли запишет в журнал свою истинную фамилию и укажет верное отделение и палату. Но, если он проник в больницу этим путём, пройти незамеченным мимо суровой пожилой вахтёрши ему бы вряд ли удалось. Сахаров собирался опросить больных, принимавших в тот день посетителей, и соотнести их ответы с данными из журнала.
Опрос семерых больных занял часа полтора и показал следующее: двое человек не принимали в этот день посетителей, хотя, по журналу, к ним приходили мужчины, один в 16.40, другой в 17.10. Оба были записаны под фамилией «Иванов».
Вот уже два дня я не выходил из мастерской, и теперь готов. Новая грампластинка блестит каждой своей бороздкой. Я ставлю иглу и включаю проигрыватель. Механизм крутит диск, игла устанавливается в русло. Узоры его пальцев звучат чисто, с гармоничными интервалами, словно движутся шестерёнки надёжных часов. Я опять сделал верный выбор. Правильный выбор в своё время сделал и он – оказывается, он мог испортить свои пальцы скучным трудом заводского инженера. Я узнал об этом, когда, закончив своё дело и выйдя из палаты, приостановился поправить белый халат – я надел его, чтобы не вызывать вопросов у персонала. Тогда я увидел вошедшего в палату человека. На нем тоже был белый халат. Человек сказал:
- Не знал, что работа часовщика настолько тяжела, что может вызвать грыжу.
Мастер сделал попытку рассмеяться – насколько это было возможно с только что оперированным животом.
- Некоторые из моих часов потяжелее, чем твой штангенциркуль.
- Последний раз помню тебя больным на той вечеринке, когда ты выпил не тот коктейль, - весело сказал мужчина. – У тебя всё еще с курицами конфронтация?
Я ушёл.
Я знаю, почему они соглашаются, чтобы я снимал узоры с подушечек их пальцев. Они хотят остаться в вечности. Но для меня пока остается загадкой, почему после этого вечность настигает их так быстро.