10 лучших стихотворений: сентябрь - октябрь 2021 года

Текст: Борис Кутенков

1. Владимир Кошелев. «сними через голову степь: окно…»

(«Волга», 2021, № 9-10)

• …опять снега…
• – А. Блок
• С.Д.
• сними через голову степь: окно
• с шеи сначала, как
• мокрое платье своё, кино,
• плёнку от молока
• 
  
• долго стесняется ночь ч/б
• тела в проёме дня,
• но всё равно отдаёт тебе
• себя на рентгене огня
• 
  
• между деревьев чужой объём
• воздуха: колесом
• грудь его давит на вас вдвоём,
• точно впотьмах – лицо
• _______

На первый взгляд кажется, что стихотворение Владимира Кошелева отрезает любые интерпретации, так как всё в нём уже дано – и содержится на уровне наглядных визуальных планов. Двойная семантика слова «сними» указывает и на изначально заданное кинематографическое пространство, и на процесс разоблачения; последовательное прохождение с читателем среди выбранных кадров возникает как следствие всё той же начальной полисемантики – от укрупнённого взгляда к вещно-детализированному (предложение «снять степь» в кинематографе – обширная свобода действий, но мгновенная локализация, наведение взгляда на «плёнку, снятую с молока» или на «мокрое платье» – совсем другое, и объединяет всё это мотив освобождения. Но в объёме фрактальной метаболы все эти действия существуют одновременно; нельзя сказать, что здесь действует принцип уподобления, но неявная, пастернаковски-алогичная и тем не менее зримая связь между вещами оказывается важнее – и действует именно благодаря внезапному переключению ракурсов). И, говоря всё это, не расстаёшься с ощущением, что речь эта очень ясна, а объяснения – излишни. Автор здесь – последовательный авторитарист, не позволяющий метафорам оказаться в разброде, хотя бы и складываемом сознанием читателя в ассоциативное целое; математическая чёткость «объёма воздуха среди деревьев», вещность снятой «плёнки от молока» как бы предостерегает восприятие этого очерченного, картографированного пространства от ненужной свободы допущений. А голос лирического субъекта, вынесенный за скобки, оказывается важнее авторского – «голосом стихотворения», по М. Айзенбергу, – сдержанно-повелевающим, указующим жестом, когда между неведомой свободой сущностей и их подчинением внятной картографии найден самый точный баланс.

2. Катя Капович. «Ты спишь, обняв во сне медведя…»

(Сайт «Дегуста», 2021, № 5)

• Софии
• 
  
• Ты спишь, обняв во сне медведя, —
• да будут сны твои блаженны!
• Свет от луны лежит на пледе
• и высунувшемся колене.
• 
  
• Свет от луны лежит на чёлке,
• на выгоревших завитушках,
• на медвежонке и зайчонке,
• на простыне и двух подушках.
• 
  
• На простыне и локте голом,
• где выемка у одеяла, —
• как если бы простым набором
• тебя всё это описало.
• 
  
• Как много смелости и силы,
• и веры надо для покоя!
• И жизнь, наверно, выносима,
• и всё такое, всё такое.
• ________

Стихотворение посвящено дочери и обереганию её сна, что сразу встраивает его в ряд колыбельных и придаёт всему повествованию эмпатический характер; но что-то всё же не даёт замкнуться только на этой неизбежно поверхностной интерпретации. То ли свойственный Кате Капович плотный интертекстуальный ряд (две аллюзии – на Дениса Новикова в начале, с которым ведётся неявная полемика: у него «…ты спишь, и сны твои позорны / и хороши» — и на Бориса Рыжего, чья строка дословно цитируется в финале).

Можно сказать, что эти два финальных соприсутствия, два важных для Кати Капович автора – как священные тени, оберегающие не только её саму, но и сон дочери. (Важная для Рыжего аллюзия на Луговского: «Девочке медведя подарили…» здесь трансформируется в трудное, с оговоркой ощущение выносимости жизни; у Луговского, как мы помним, с медведем тоже связан сон – но жутковатый: неудавшийся побег и благополучное, но несколько безысходное возвращение). Таким образом, стихотворение предлагает несколько вариантов прочтения: можно читать его, умиляясь вместе с лирической героиней и сосредотачиваясь на всё той же эмпатии, но гораздо более продуктивным будет диалог культур – что не отменяет направленности на «человеческое, слишком человеческое». Жизнь, наверно, выносима, в чём можно согласиться с Катей Капович, – но это «наверно» здесь особенное: щемящее, усиленное сниженной интонацией последней рыжевской строки.

3. Иван Клочков. «Ты спишь у дерева во сне…»

(Сайт «Полутона», 18 сентября 2021)

• ***
• Ты спишь у дерева во сне,
• как только дерево проснется,
• ты будешь спать на дне колодца
• лицом к стене,
• 
  
• ты не проснешься в сентябре,
• деревья сонные в печали,
• и ты играешь на рояле
• токкату ре
• 
  
• минор, у дерева во сне
• деревья сонные, сырые,
• я сплю в больших глазах Марии
• на самом дне.
• ________

Поражает слитность этого стихотворения: «спишь», «проснётся», «будешь спать», «не проснёшься», «во сне», «я сплю», «сонные» – множество словоформ становятся не просто последовательным разворачиванием метафоры сна, но элементами взаимообращения (так, что впору вновь, как и в случае с В. Кошелевым, говорить о «метаболе», по М. Н. Эпштейну, – тем более что этот образ, по его же, Эпштейна, свидетельству, может быть фрактальным, т.е. присутствующим на протяжении всего стихотворения на нескольких уровнях). Помимо сна, в эту метаболу органично входят разворачивающийся образ сырости – и образ дерева, оказывающиеся тесно переплетёнными между собой. «Дно колодца», преподнесённое нам в начале, таким образом, ещё и отражение «больших глаз», в которых засыпает лирический субъект; оно же коррелирует с «сыростью глаз» (неявно, но на уровне одного из колеблющихся значений здесь выступают слёзы – тогда как более наглядно выражен образ промокшего дерева). И всё это – часть сложно устроенной музыкальной симфонии, где ничто не случайно, где лирическая медитация (наследующая, думаю, в первую очередь, Ивану Жданову и Ольге Седаковой) полностью скрадывает провалы видимого «смысла» – но смысл поэтический оказывается полностью обеспеченным музыкальной стратегией, движением на звук, и потому жизнеспособным. Стихотворение поётся, существует как самодостаточный мелодический объект.

4. Екатерина Боярских. «Лето зимы не проще…»

(«Кварта», 2021, № 1)

• ***
• Лето зимы не проще –
• небу земли не хватит.
• Облако в виде рощи
• выросло на закате.
• Вытянулось на север
• в поле высоком, ясном,
• белая ветвь на сером,
• серая ветвь на красном.
• 
  
• Были и мы подростки,
• солнечные наброски.
• Стали и мы отбросы,
• облачные обноски.
• Блеску то было, треску,
• так и летели блёстки.
• Яркие занавески,
• праздничные подмостки.
• Блеску-то было, плеску,
• смеху перед закатом
• на языке неместном,
• праязыке крылатом.
• 
  
• В небе с полоской сноски
• гаснет альбедо лета.
• Возьми меня в перекрёстки,
• держи меня в них до света.
• ___________

«Погулять бы мне по реке времён…» – пишет Екатерина Боярских в первом стихотворении подборки, и эту интенцию можно назвать определяющей для её лирического мира: перед нами эстетика перехода – между, скажем, состоянием подростка и «облачного обноска», как в выбранном стихотворении, или между линией жизни, «сворачивающейся в клубок», и обещанием новой будущности. Потому время её подборки – настоящее продолженное; потому каждый жест словно требует уточнения, признания в своей незавершённости (нередко это выражено на уровне наплывающих созвучий: «малая малость, новость, озноб, восход, / алая радость, воин, бутон, рубин», иногда – эпитетного сближения парных сущностей: «За окном подо льдом бежит правда звёздная ледяная, / а под снегом судьба лежит, костяная и земляная»). Состояние примиряющего перекрёстка, где рядом оказываются и «белая ветвь на сером», и «серая ветвь на красном», становится для лирической героини Боярских точкой высшей гармонии, где долгий, продолжающийся взгляд ведёт к открывшемуся значению, а «блеск», «плеск», «блёстки», уравненные в пространстве юной семантики прошлого, произносятся с грустновато-умудрённой иронией.

5. Василий Нацентов. «Песок, который сыпется прямо из света…»

(«Знамя», 2021, № 10)

• * * *
• Песок, который сыпется прямо из света
• и застит глаза.
• Поезд на старом мосту.
• Черёмуха: лепестки.
• Апрельская луна круглая, как слеза,
• крутая от нежности и тоски.
• Мир — как будто побила моль —
• дрожит:
• полёт стрекозы, рябь на воде.
• Первая непреходящая боль,
• детская:
• вот, предел
• жизни.
• Как мне ещё сказать?
• Огонь небесный, это моя рука
• разлетается пятернёй, как стая:
• каждая птица в отдельности так легка,
• что, оторвавшись, тотчас может растаять.
• Как мне ещё?
• Огонь небесный, это я,
• голова, два уха,
• одинокий и маленький, как земля,
• яблоком в траву
• падаю глухо.
• Как мне
• выжить в своей стране,
• не изменяя себе, не разжимая кулак?
• Как?
• ________

При чтении стихотворений Василия Нацентова из этой подборки создаётся впечатление особого рода цельности: словно каждое стихотворение существует как фрагмент лирической медитации (в том значении, в котором, например, Тынянов писал о поэтике фрагмента применительно к Тютчеву). Поэтому трудно было выбрать часть целого – поездная дробность, выраженная на уровне ритма, словно делает неразрывным весь путь до конечной станции – а сам отрезок пути уже перестаёт иметь самодовлеющее значение: на коленке записаны и обрывок пейзажа (апрельская луна круглая и одновременно «крутая», словно очевидного эпитета оказалось недостаточно и он немедленно был «заткнут» созвучием), и детская – сквозь сон – «непреходящая боль», а объединяет всё круговой мотив, отчётливо выраженный в образе яблока (сначала лирический герой держит яблоко, затем его самого вбрасывают в атмосферу бесконечного дорожного кружения – делая «одиноким», «маленьким», падающим, пытающимся вырваться из этого кружения с «большими» вопросами). К концу ясно, что стихотворение получилось не просто дорожным пейзажем или дорожной жалобой (хотя и тем и другим – в равной степени), но актом гражданского самосознания: чуждым декларативности, ищущим выхода.

6. Ольга Алтухова. «беломорская, ховрино, дальше депо…»

(Сайт «Прочтение», 10 сентября 2021)

• ***
• беломорская, ховрино, дальше депо —
• остановок оборванный ряд
• у меня в капюшоне сплошной синтепон
• я не слышу, что мне говорят
• 
  
• и обходчица в синем костюме своем
• мимоходом меня обругав
• неохотно раззяву в разверстый проем
• выволакивает за рукав
• 
  
• и стою на перроне с разинутым ртом
• на подземном пустом этаже:
• то ли села не там, то ли вышла не там,
• то ли путь завершался уже
• 
  
• и остался последний решительный шаг —
• но меня от него уберег
• краснощекой обходчицы синий пиджак,
• лучезарный ее козырек.
• _______

Сон во сне, он же лирический детектив с мощной и нетривиальной финальной нотой. Остранение бытовой ситуации (узнаваемое – заснувший пассажир в метро, грозная обходчица…) здесь становится метафорой ада: «на подземном пустом этаже», «развёрстый проём». Сама эта метафора, связанная с метро, не нова, но удивляет перестановка вроде бы привычных кадров: «краснощёкая обходчица» выступает в образе спасителя, а «лучезарный козырёк» – луча света (да и «последний решительный шаг» – не намёк ли на то страшное, что так хочется порой сделать перед приближающимся поездом?..). Интересны различия со стихотворением Василия Нацентова при общем тематическом ряде; у Алтуховой движение поезда последовательно превращается в этапы пассивного движения по жизни, скольжения, сквозной прорехи: «остановок оборванный ряд», «то ли села не там, то ли вышла не там», «завершающийся путь», а насквозь прорифмованная финальная строфа – суть усиление гармонии, примирение с собой, для которого потребовался выход из рифменной инерции. И страшно, и – в финале – примиряюще светло.

7. Ростислав Ярцев. «везде мне господи снега…»

(«Формаслов», 15 октября 2021)

• ***
• везде мне господи снега
• вода и холода
• а ты меня оберегал
• и таял без следа
• 
  
• но я не зря тебя любил
• и шëл на этот свет
• сойду по льду твоих низин
• и расцвету вослед
• __________

Закономерная смена времён года в стихотворении Ростислава Ярцева превращается в смену существований человека оберегающего и человека, принимающего заботу. Первый тает, будучи в своей незаметности героической силой, центром усиленной семантики, ибо даёт рождение новой весне; второй, будучи в центре и ведя разговор от первого лица, – просто любит, просто идёт на свет и «расцветает вослед» – благодарность, таким образом, приобретает нетривиальную эгоцентрическую форму цветения и прорастания, будучи лучшим способом отдачи; весна благодарна зиме (а цветущая река – льду) не за них самих, не за факт существования, а именно за возможность новой для-себя-жизни. И всё это сделано с удивительным лаконизмом, когда сами чувства (как та самая благодарность человека принимающего) подразумеваются как данность, а на поверхности остаются одни констатации – смена времён года как ненужность декларации чувства, вынесенного за скобки (но тем не менее остающегося). Для такого письма всего уместнее работа с незаметными средствами, едва ли не с экзистенциалистским, по Барту, градусом «нулевого письма». (Пожалуй, единственный заметный приём – вызывающе неточная рифма «любил – низин», как бы указывающая на расхождение и разрушающая спаянную гармонию первой строфы, внутри которой – слитность оберегающего и принимающего; временная слитность.)

8. Андрей Гришаев. «Выходец на дальнюю дорогу…»

(«Кварта», № 1, 2021)

• ***
• Выходец на дальнюю дорогу
• Под звездой покинутый стоялец
• С непокрытой головой столбец
• Светится во тьме мороз-отец
• 
  
• Его тело до последней буквы зимней
• Положу в горячий рот
• И домой, и снять бы сапоги мне
• И поставить их где пар идёт
• 
  
• И, и, и, на дальнюю дорогу
• Острые несжатые столбцы
• Хорошо что есть у нас отцы
• Как у ножниц острые концы

_______

Андрей Гришаев (что чувствуется и по его последней по времени книге «Останься, брат») достиг, кажется, такой свободы говорения, когда тонкая грань отделяет речевую заминку – от немедленной обращённости в приём; осознанную небрежность профессионального поэта – от просодической лёгкости; попытку уйти от инерции на всех уровнях – от сознательности и рационализации этого ухода, когда лёгкость обращается в намеренный сбой на том или ином уровне семантики. Интересно, скажем, насколько «и, и, и» в начале третьей строфы – память об ироничном гандлевском «все строчки начинал с союза «и» и имеет ли место переосмысление этой иронии, а если да, то сознательное ли. Гораздо яснее, что здесь – вольно или невольно – обозначено трудное пограничье между самой семантикой (мёрзнущий человек, память об отце, как бы натыкающаяся на трудность будущности) и не входящим в задачи стихотворения затруднением авторской воли. Концовка кажется скомканной: «ножницы», «дальняя дорога», «несжатые столбцы» оказываются трудно объединены лишь семантикой остроты (причём с лермонтовским «выходом на дорогу» это уже не так очевидно – «кремнистый путь», острота звёзд могут вполне оказаться вольными допущениями, к ним «острота» Гришаева может и не отсылать). Тем не менее, проблематизация выхода из инерции и попытка утвердить этот выход в работе с фрагментом (см. сказанное нами выше о В. Нацентове) – когда сложно говорить об отдельном стихотворении, но героем так или иначе становится вся речь, – отличительная черта сегодняшнего Гришаева, а обаяние этой речевой лёгкости – то избегающей самоцели, то педалирующей самое себя – неоспоримо.

9. Николай Синехог. «чирик чирик бетонная постель…»

(Сайт «Полутона…», 12 октября 2021)

• ***
• чирик чирик бетонная постель
• коробка с образами
• выходим утром в белую метель
• уходим сами
• 
  
• открой открой себе нещадно дверь
• гудит состав в его гудок поверь
• 
  
• благоразумен трепетный разбойник
• 
  
• и ты состав пускаешь под откос
• и тот кто золотой венец понёс
• ударится башкой о рукомойник
• _________

«Бог любит потеряшек» – так называется подборка Николая Синехога, опубликованная на «Полутонах», и кажется, что эта ироническая аттестация неслучайна: все центральные образы подборки как будто утверждают её персонажей среди маргинальной героики – потерянные и обретающие себя, «нищие духом», «хранимые внутренним ухом», «больные и незнакомые» – взгляд лирического субъекта, далёкий от выводов, наблюдает всех их в спектре противоречий, в центре большого нарратива. Адепты этики скажут о нравственном релятивизме; нам же ближе изначально заложенное в таких аттестациях противоречие («трепетный разбойник», пускающий поезд под откос, – сам его образ отсылает к «Двенадцати» с её блоковской метелью; тут и «коробка с образами», становящаяся частью блоковского же противоречия между разбойником и святым, ведущая в этом непредсказуемом движении к трагикомическому выходу – «ударится башкой о рукомойник»). Завораживает здесь сама семантика непредсказуемости, нежелание не только делать выводы или сводить весь этот ход к декларациям, и – как следствие этого нежелания – намеренная процессуальность («а что за дверью – то пока не видно»), медленная проявленность «поляроидного снимка» – но с непременной «большой» интенцией пути, «лежащего на верха» и предстающего во вполне земном, узнаваемом окружении.

10. Полина Барскова. «слово на с из пяти букв…»

(«Кварта», 2021, № 1)

• ***
• 
  
• Слово на с из пяти букв:
• Как хозяйка с корзиною тыкв и брюкв
• В рыночный день, сияет,
• Размышляя, что смастерит она,
• Воскресный стол чтоб поставить на,
• За которым место уже зияет.
• Быть может? — резкий тоски удар,
• Когда протягиваешь ты дар
• И чувствуешь, что (в) — пустое?
• И остаешься с плодом в руке,
• И ветр витийствует вдалеке
• И гадко гагачет стая.
• Быть может — памяти трудный вдох
• Опять придется тебе под дых,
• Как тень пробежит по саду;
• Вот здесь мы раньше сидели две,
• В твоей искала я голове
• Лучей, ерунду, досаду.
• А может? эта зайдет стряпня:
• Понять, что все это без меня
• Возможно, без нас, и славно:
• Улитка с горбиком, дрозд с клюкой,
• Осина с задранною рукой,
• Что пьяная королевна.
• Когда пойду я туда, где ты,
• Все будет дивное: дождь, цветы,
• Бездомный, на клумбу ссущий,
• Все будут заняты лишь собой,
• Весь мир пурпуровый, голубой,
• Зеленый и настоящий.
• __________

«Памяти трудный вдох»: ломающийся, зигзагообразный, на каждом витке словно восстанавливающий собственную цельность. Редкий разговор о смерти без надрыва, но со смирением и принятием: «понять, что всё это без меня / возможно, без нас, и славно» – такое вынесение своего присутствия за скобки дорогого стоит. Поток сознания в этом стихотворении словно последовательно вбирает в себя то, что, казалось бы, невозможно вобрать: «все будут заняты лишь собой», «резкий тоски удар», «зияющее место», прорабатывая травму словно бы в двух временах – прошлом и настоящем (так, что и будущее – «все будут заняты лишь собой» – кажется свершившимся, очевидным фактом: не только в силу правдивости самого сказанного, но и интонации смирения, как бы утвердившей непреложность страшного – а значит, по сути, его нестрашность).