Текст: Евгений Абдуллаев (Сухбат Афлатуни); поэт, прозаик, критик - и, как и Алексей Цветков, лауреат «Русской премии»
Не думал, что придется писать об уходе Алексея Цветкова…
Наше знакомство, едва успев завязаться в 2004 году, оказалось на много лет вдрызг испорченным рецензией, которую я написал на его книгу «Шекспир отдыхает».
Потом мне приходилось не раз – «по долгу службы» – множить обиды у коллег по цеху, но такой сильной, как у Алексея Петровича, не наблюдал. Хотя как поэта ценил его всегда – в том числе когда писал эту рецензию… Чей жесткий тон был вызван главным образом тем, что книгу, как мне тогда казалось, сильно переоценили. Впрочем, и сейчас не считаю ее лучшей у Цветкова.
Пестрая литературная жизнь продолжала сводить нас на разных фестивальных и прочих площадках. Пару раз пытался подойти к нему, но мгновенно получал отлуп. Только один раз, на «Русской премии» в 2012 году, когда он по ошибке позвонил ко мне в номер (мы жили в одной гостинице), разговор был обычным, спокойным.
В сентябре 2018-го, в Алма-Ате, мы наконец помирились. Чему очень рад – жаль, произошло это так поздно.
Широким по своему диапазону – я имею в виду не только жанровый диапазон: стихи, переводы, эссеистика… Это-то как раз на наших поэтических лугах не редкость. Речь скорее об интеллектуальном, философском диапазоне его стихов, о присутствии в них – в едином звучании – самых разных традиций. И русской классической поэзии, и поздне-советского поздне-акмеизма, и английской и американской поэзии – опять же в широчайшем диапазоне от Шекспира и поэтов-метафизиков до Элиота и Уитмена. Он не был новатором – но стремился расшатать, раскачать изнутри классические размеры, которыми продолжал писать; прежде всего за счет ритмического разнообразия…
- генерал-губернатор пускает рысью войска
- легендарный рейд на испанскую батарею
- третий год как свернулась кровью густая тоска
- ночью чистка стволов утром очередь к брадобрею
- из досугов в пасти цинга в голове обман
- солонину в зубы с утра сухари в карман
- командирская лошадь в котле и к ужину пара
- жеребцов лягушатник шлёт им повестку с кормы
- даже яйцам поклон в гарнизонном супе но мы
- не сдадим гибралтара
В этом была смелость – результат такого расшатывания был далеко не всегда гарантирован. И тем не менее, эта линия на соединение традиционного по форме стихосложения с клочковатым, рваным ритмом авторской речи совпала с вектором прозаизации в поэзии середины нулевых – середины десятых. У многих нынешних поэтов «среднего поколения» это цветковское эхо вполне ощутимо. Как у многих поэтов – ровесников Цветкова (и отчасти у него самого) – эхо Бродского.
Смелость была и в чуткости к политическому дыханию времени, порой на грани стихотворного памфлета, но чаще – в менее публицистичной, более метафизической форме. Продолжу начатую выше цитату из «Скалы», 2010 года.
- в пятьдесят восьмом батальоне один за бугром
- приспустил паруса облегчить на природе тело
- сверху свист над бруствером бошку к чертям ядром
- остальной организм орлом продолжает дело
- или дамочка тоже чулки надевала в шатре
- разнесло в неизвестные брызги по здешней жаре
- в гроб на похороны не утрамбуешь пара
- из чулок лишь один говорят нашёлся потом
- на позициях мат но мерещится шёпотом
- не сдадим гибралтара
Даже Премию Белого он получил «со второй попытки» – по всем показателям, должен был получить ее на четыре года раньше, в 2002-м, когда его «Дивно молвить» вошло в короткий список «Белочки»… Да и «Русскую премию» он получил лишь «второй степени». Что касается «Поэта», то там даже его кандидатура, кажется, не обсуждалась. Жаль. Лишнее доказательство, что литература не измеряется премиями.
- эх бы к молли домой да в йоркширские края
- тут с соседом как раз об этом текла беседа
- вдруг шарахнуло кто-то убит это он или я
- но кого спросить если нет ни меня ни соседа
- к нам плавучие крепости мчатся член положив
- на военную честь неважно кто мёртв кто жив
- от дурного ядра или солнечного угара
- чуть не четверть к вечеру корчевать врачу
- все конечности в кучу кал сдадим и мочу
- не сдадим гибралтара
…Тогда, за тем шумным и вкусным алматинским столом, я, конечно, не мог знать, что вижу-говорю с ним в последний раз. Через полтора года мир захлопнется на карантин, а еще через два, не успев раскрыться, разорвется на две части. Цветков – как и все – переживал это тяжело, очень тяжело.
А последние – предсмертные записи, уже из клиники – написаны с какой-то светлой отстраненностью. Он был стоиком; стоиком с детства, съеденного туберкулезом. И уходил со стоическим спокойствием. Его смерть снова на какой-то момент объединила оба мира: на нее откликнулись и ТАСС, и радио «Свобода» (призанано в РФ «иностранным агентом»), и «консерваторы», и «либералы»… Все на секунду остановилось и замолкло – как и должно быть, когда уходит большой поэт.
- генерал-губернатор элиот тот над кем
- нынче нет в творенье ни авторитета ни власти
- искривляет вселенную в нужных местах систем
- в повреждённых атомах переставляет части
- мы и мёртвые тверже чем небо и эта скала
- в штиль словно под стеклом ширина стола
- и когда нависнет последний уран удара
- испарится время и вечность покажет дно
- мы сдадим где положено ветхие души но
- не сдадим гибралтара
Перечитываешь сегодня это и думаешь: да, конечно. Конечно, не сдадим…