05.02.2023
Читалка

Олимпийские боги в американской глубинке

Американская дебютантка Стейси Суон иронически переиначивает древнее правило «Что наверху, то и внизу»

'Юпитер и Юнона' Карраччи, 1597 / www.wikiart.org
'Юпитер и Юнона' Карраччи, 1597 / www.wikiart.org

Текст: Михаил Визель

«Что наверху, то и внизу», - гласит древнее, как сам мир, космогоническое правило. «Что на горе Олимп древнегреческой мифологии, то и в городке Олимпе в штате Техас», - иронически переиначивает его удачливая американская дебютантка с дипломом магистра изящных искусств (MFA). В ее семейной хронике американского фермерского городка, где герои, два поколения патриархального семейства Бриско, ссорятся, изменяют друг другу, проклинают взрослых детей, мирятся, можно увидеть, а можно и не увидеть проекции античных богов. Но лучше всё-таки увидеть. Не случайно же Суон называет главных героев Питер и Юна. Почти Юпитер и Юнона. Кто-то увидит здесь оммаж "Американским богам" Геймана, кто-то - запоздалое воплощение постмодернистских подходов к сочинительству Умберто Эко. А кто-то, не задумываясь об этих тонкостях, просто получит удовольствие от ироничной семейной хроники - что, впрочем, постмодернистским постулатам о разных уровнях восприятия вполне соответствует.

Стейси Суон. "Олимп, штат Техас"

Пер. с англ. А. Глебовской

СПб.: Polyandria NoAge, 2023 — 447 с.

1.

Поездка во тьме, в тумане — белизна облепила фары и ветровое стекло. Мир, лишенный контуров и формы. Направление — по шороху гравия под шинами: он соскальзывает и смещается. Гладко и тихо — значит, сползаешь в кювет. По металлическим трубам, бум-бум-бум — на дороге решетка, преграда для скота. Вниз по склону, к болотине, бормотание лягушек и цикад перекрывает сочный хруст. Остановка. Ожидание. Солнце скоро взойдет и выжжет рельеф на плоскости.

С приходом утра машину обступает мельтешение деревьев и подлеска: крупнолистый дуб и листоватый вяз, пекан и гуарана, ядовитый сумах и лозы техасского винограда. Не лес для прогулок, а непролазная чащоба — многометровой ширины частокол с единственным проходом, этим проселком. Неподалеку коровьи пастбища, на границе между дубовой саванной и прибрежными прериями, но здесь — лишь маленькая прогалина с большим белым домом под охраной секстета дельтовидных тополей. Ветер срывает тополиный пух, тот снежными хлопьями опускается на здание: два этажа, четыре массивные колонны у входа, в проеме между ними — прихотливая решетка и балкон.

Из фронтонов на крыше выглядывают окна. Газон зарос бермудской травой, средь нее — квадратные клумбы в обрамлении железнодорожных шпал; пахнет розами и креозотом. С одной стороны к дому примыкает лес, с другой — река Бразос, медлительная, бурая. Пух с тополей падает в воду, плывет в пропитанном грязью потоке, потом его затягивает в глубину. Уровень воды часто меняется, из-за этого на глинистых берегах проплешины, а вокруг них лишь быстро растущая сорная трава. Река (не как Миссисипи, но достаточно широкая, камень не перекинешь) создает постоянный белый шум.

А что внутри дома? Питер и Юна в своей кровати, старой, латунной, с колоннами, как и их дом. Латунные столбики торчат, точно прутья тюремной решетки, в изножье и изголовье. Кровать много десятков лет простояла забытой в родительском сарае, а потом Питер ее отыскал. Он уже одиннадцать месяцев встречался с Юной и сказал ей в шутку, что кровать уж больно уютная и намекает на свадьбу. Он перетащил ее в дом и все чистил и чистил, пока не образовалась груда тряпок в пятнах зелени, которая раньше разъедала латунь.

Зная, что никогда не захочет повторять этот подвиг, Питер покрыл эту махину лаком, чтобы не потускнела. Лак продержался долго, успели родиться все трое их детей. Но годы шли, патина возвращалась и вот поселилась почти повсеместно под лаком. Юне кровать все равно нравится. Или нравится, как кипятится Питер, если слишком долго смотрит на эту кровать.

Юна и Питер в кровати, которая ему маловата. Чтобы вытянуться, приходится втискивать затылок между столбиками в изголовье или сгибать колени. Питер — мужчина крупный, за метр девяносто. И широкий. Юна никогда не видела человека такой ширины и при этом нетолстого. Когда они только поженились, она садилась на него сверху и опускала ладонь на кончик одного соска, потом вторую — рядом, переставляла раз за разом. Ширина в пять ладоней — вот он каков. Даже теперь, хотя живот у него обмяк, подвис и слегка выдается вперед — в год Питер набирает по килограмму, — грудь остается могучей. Или, может, нам стоит погрузиться в контрасты, сравнить до и после? Плоский живот с дряблым?

Волосы Питера, оставшись кудрявыми, превратились из черных завитков в седые. Борода поблекла до белизны, черное осталось лишь над губой. Зеленые глаза — по-прежнему зоркие и суровые. Право же, не так уж сильно он изменился. Стал несколько мягче, несколько легче.

Юна тоже не изменилась, по крайней мере, если смотреть, когда она спит. Светлые волосы в пятьдесят пять того же оттенка, что и в двадцать. В спокойствии сна морщин почти не видно, на коже ни складочки. В часы бодрствования что-то натягивается и морщится, что-то подвисает — она выносила троих, много времени проводила на воздухе с малышами, со скотом, со своим недовольством. Но пока спит, она молода.

Итак, в кровати: шестидесятилетний мужчина и его жена. Она ниже его на двадцать сантиметров — ей кровать вполне впору. Ступня ее слегка касается его голени. Его рука лежит рядом с ее бедром, разделяя его тепло. А потом внутри у него что-то смещается, латунное препятствие начинает ему мешать, он поворачивается, чтобы свернуться в клубок. От этого движения Юна пробуждается и, не дав ему закинуть тяжелую руку себе на грудь, придавить волосы тяжестью головы, выскальзывает из-под одеяла. Пора пить кофе.

И вот внизу насвистывает кофейник. Юна выпивает стакан воды, готовит тосты с маслом и ежевичным джемом. Кухня, как и весь дом, — смесь деревенского стиля с минимализмом, изящно приправленная антиквариатом двух семей. Юна наливает кофе, неслышно поднимается наверх, проходит мимо спальни — Питер все еще спит — и мимо бывших детских (теперь в одной — гостевая спальня, которой пользуются редко, в другой — кабинет). В конце коридора — стеклянная дверь на балкон, большой прямоугольник выкрашенного в белый дерева, обнесенный низкой оградой, тоже из выкрашенного в белый дерева, затененный свесом крыши, под которой расположен чердак.

Юна успевает доесть тост и пригубить кофе, когда внизу открывается входная дверь. Зимой ей выпадает больше времени наедине с собой, летом же Питер встает рано, встает вместе с солнцем. Подавай ему чашку кофе, большое деревянное рейчатое кресло, пока еще есть надежда на прохладу. Крыльцо внизу того же размера, что и балкон, но ветерок туда не залетает. Питер подвигает кресло поближе к дому — так, чтобы до него не дотянулись постоянно удлиняющиеся наклонные лучи света.

Он устраивается, Юна ждет, когда прозвучит: «Доброе утро». Вместо этого у Питера звонит мобильник, стеклянная столешница, на которой он лежит, отзывается дребезгом.

— Айден. Все в порядке?

Брат Питера. Если по прямой, то они соседи, но поскольку их разделяет Бразос, путь в гости неблизкий. Юну это устраивает. Она не чурается ни кладбища, ни похоронного заведения, которыми Айден зарабатывает на жизнь. А вот самого его недолюбливает.

Впрочем, в его оправдание можно сказать, что звонить так рано ему несвойственно.

— Он с тобой? — спрашивает Питер.

Юна наловчилась достраивать телефонные разговоры мужа, но сейчас ей не сообразить, то к чему: кто такой «он», почему голос у Питера едва ли не радостный. Впрочем, может, у нее и зародились подозрения, но она отмахивается от первого дуновения рока.

— В полдень отлично. Приютишь его?

Да чтоб тебя, думает Юна.

— Ну и ладно. Да, Айден, спасибо.

Юна слышит, как Питер кладет телефон обратно на стол, и ждет, когда он заговорит. Долгое молчание подтверждает: новости из тех, которые лучше не знать вовсе. Она вытягивает руку с полупустой чашкой, подальше от плетеного кресла и босых ног, переворачивает ее, смотрит, как кофе выливается, просачивается в щель между половицами. Мужа она не видит, но в точности знает его местоположение, что подтверждается его крепким словцом, когда горячая жидкость достигает цели. Этих своих мелких попыток его уязвить — а они теперь случаются еженедельно — она никогда не планирует заранее. Ее они удивляют даже сильнее, чем его.

— Хочу сразу сказать, прежде чем мы вообще начнем разговор, что я тут решительно ни при чем. Проснулся нынче в полном неведении, — начинает Питер.

Первый их утренний обмен репликами часто происходит вот так — через ее деревянный пол, его деревянный потолок.

Юна фыркает, не потому что винит мужа за новость, которую он сейчас ей сообщит, а потому, что не верит в его неповинность. Питер из тех мужчин, что осмотрительны в любви, а вот похоть его не столь упорядочена. Трое их детей — лишь половина его отпрысков, и все появились на свет после свадьбы. Да, для него эти похождения остались в прошлом, но Юна про них не забыла. Отсюда и попытки уязвить.

— Марч вернулся? — произносит она.

Их младший, изгнанный, хранивший молчание эти два с половиной года.

— Хочет сегодня прийти к обеду.

— Нет, — говорит она.

— Я уже сказал «да».

— Я ветеринара вызвала к телятам. Мы к полудню не управимся, а уж готовить времени всяко не будет.

— Привезу барбекю. И припозднишься — ничего страшного.

Молчание.

— Если считаешь, что ветеринара не перенести ради встречи с собственным сыном...