Текст: ГодЛитературы.РФ
Три последние диктатуры Западной Европы — режимы Салазара в Португалии, Франко в Испании и «черных полковников» в Греции — во второй половине ХХ века благополучно почили. Но как так получилось, что граждане этих стран в конце концов предпочли авторитарному строю демократический?
Об этом и рассказывает в своей книге «Конец режима» филолог-античник, журналист и бывший дипломат (работал в посольстве России в Афинах) Александр Баунов. Как европейские диктатуры пытались продлить свое существование и почему они все-таки превратились в демократии, в чем были сходства и отличия этого перехода в разных странах — от мирной трансформации в Испании до революции в Португалии — и какие закономерности из всего этого следуют?
«Механизмы долгого сохранения [личной] власти одинаковы не только внутри однотипных систем, но и поверх границ между системами и даже историческими периодами», — утверждает Баунов и тщательно разбирает эти механизмы в своем документальном, если так можно выразиться, романе — с главными и второстепенными героями и переплетающимися сюжетными линиями.
Публикуем фрагмент о том, какой была политическая жизнь Испании на излете режима Франко.
Кстати, первый трехтысячный тираж только что вышедшей книги уже разошелся — издательство готовит допечатку.
Конец режима: Как закончились три европейские диктатуры / Александр Баунов. — М. : Альпина Паблишер, 2023. — 534 с.
ОТТЕНКИ ОППОЗИЦИИ
Оппоненты режима со своей стороны тоже по-разному видели его завершение. Они делились на сторонников революции и эволюционистов. Революционерам крах государственности Франко представлялся как ruptura — разрыв, разлом (отглагольное существительное от romper — рвать, ломать). Режим следует сломать, оборвать в результате давления оппозиции, между ним и будущей Испанией должен пролегать непреодолимый разрыв, пропасть. Эволюционисты представляли себе конец франкизма в виде apertura (уже знакомое существительное от глагола abrir — открывать) — как открывание системы изнутри под давлением снаружи. Эта часть оппозиции по своим воззрениям смыкалась с реформаторами-апертуристами в рядах номенклатуры.
Непримиримые критики считали режим безнадежным, неспособным к трансформации. Для них государство Франко оставалось грубой диктатурой военных, раздавивших демократию, и мадридских имперцев, которые мечтают, чтобы с лица Испании исчезли другие языки и культуры. Эти критики обращали мало внимания на тот факт, что уже во второе, а тем более третье и четвертое десятилетия режима его верхушка состояла не только из победителей в гражданской войне. Победители старели, и для управления государством рекрутировали молодых карьеристов из университетов, бизнеса, местной власти. Многие из этого пополнения оставались идейными или конъюнктурными союзниками режима, но зачастую более терпимыми и умеренными, чем их предшественники. Иные были к нему полностью равнодушны и просто делали то, что умели. Свои знания и навыки они продавали диктатуре, но не менее охотно, а то и более, продали бы их и демократии, и монархии.
Радикальные сторонники политического разрыва, ruptur’ы, особенно из числа крайних левых и региональных националистов, изо всех сил старались игнорировать тот факт, что за годы экономического бума Испания перестала быть страной богатых хозяев и нищих работников, что люди на всех этажах общества стали жить лучше, что возник многочисленный средний класс, который начал предъявлять к государству повышенные, более сложные требования, не укладывающиеся в простые революционные схемы аскетичных времен.
Оппозиционерам неприятен был негласный контракт между обществом и режимом, который появился в годы экономического роста: граждане соглашались оставить власть в руках сформированной по итогам гражданской войны политической верхушки в обмен на благополучие и широкие возможности не только для богатого меньшинства, но почти для всех. По сути, этот контракт предполагал, что консервативная по происхождению власть построит современное социальное государство.
Радикальные оппозиционеры, прежде всего социалисты и коммунисты, игнорировали новую экономическую реальность потому, что иначе пришлось бы признать успехи режима в исполнении этого контракта, и продолжали изображать Испанию страной, резко разделенной на богатое меньшинство и нищее большинство, всегда готовое к революции, совершить которую мешает только тяжесть репрессий.
Между тем в последние полтора-два десятилетия жизни Франко даже простым испанцам, крестьянам и рабочим, уже было что терять, и они не хотели бросать нажитое ради «прекрасного будущего». В Испании 1960–1970-х призывы к стабильности (здесь чаще говорили о «мире») звучали убедительно не только для класса собственников, но и для наемных работников. Понятия демократизации и социальной революции с переделом собственности, которые были почти неразделимы в Испании 1930–1940-х, теперь разошлись: даже противники диктатуры больше не считали их двумя сторонами единого процесса.
Не замечая этого, радикальные оппозиционеры теряли ключи к сердцам граждан. Везде, кроме, пожалуй, регионов с сильным ущемленным национальным чувством — провинций, населенных басками и каталонцами. Здесь национальная коллективная идентичность оказалась сильнее классовой, и местная буржуазия использовала ее для того, чтобы найти общий язык с рабочими. К тому же националистический бунт ради автономии и даже независимости не представлялся таким же рискованным предприятием для личного благосостояния, как социальная революция. Поэтому в будущей Стране Басков и Каталонии демократизация и эмансипация от Мадрида надолго остались частью единой повестки.
ПУЗЫРЬКИ СВОБОДЫ
Официальная идеология практически полностью исчезла в университетах уже в 1960-е, это касалось и студентов, и преподавателей. В интеллектуальных и творческих кругах вера в особый авторитарный путь Испании, отличный от остальной Европы, превратилась в экзотику и повод для шуток.
Университеты, где энергия молодости сочетается с уверенностью в себе, которую дают знания, — вечный источник проблем даже для демократической власти. Студенты чувствуют себя будущей элитой, уже существующая кажется им застывшей, а социальные лифты — слишком медленными. Заставить студентов в полной мере разделять взгляды старших невозможно, ведь требование молодежи ускорить смену элит основывается на том, что мировоззрение старшего поколения кажется ей ошибочным.
Франко махнул рукой на университеты не только потому, что с возрастом подобрел. Прежние студенты были детьми чужаков, нынешние — его элиты, его общества, среднего класса, разросшегося при его правлении. Экономическое чудо в разы увеличило население городов, вместе с ним выросло число молодых горожан, которые стремились получить высшее образование. За время экономических реформ 1950–1960-х количество студентов в Испании увеличилось в пять раз. Жесткий курс в отношении студентов мог оттолкнуть от режима их родных. Даже те родители, которые не стремились к демократии, спросили бы у власти, как ситуация в университетах дошла до столь плачевного состояния, что понадобились репрессии против их детей.
Студентов оставили в покое, лишь бы не устраивали революций и вооруженных бунтов. Свободы политического действия им по-прежнему не дали, за листовки и уличные протесты преследовали, но думать и даже говорить, что хотят, позволили. В аудиториях и студенческих клубах выступали певцы, поэты и философы, недостаточно лояльные власти, чтобы быть допущенными на большую сцену. Раймон и другие вольнолюбивые барды пели на испанском, каталанском, баскском в актовых залах вузов.
В середине 1960-х официальный студенческий союз SEU распустили и дали студентам право создавать объединения по собственной инициативе, но «в рамках закона». У SEU не нашлось заступников ни в оппозиции, ни в фаланге, ни в «Опус Деи». В его выборные структуры и так уже вовсю внедряли своих представителей нелегальные студенческие объединения — от классических либералов до носителей причудливых идейных комбинаций вроде молодых оппозиционно настроенных фалангистов, выступающих за демократию под лозунгом «Фаланге — да, диктатуре — нет!».
Так аппарат режима признал свое идеологическое бессилие в университетской среде. Опытным путем выяснилось, что в автократиях с государственной экономикой вроде СССР намного легче превратить официальную молодежную организацию в необходимую для карьеры монополию, чем в государствах с частной экономикой. Там, где кроме государственного поприща есть частное, сделать обязательным членство в официальной молодежной организации можно только при самом беспощадном тоталитарном режиме.
В 1940–1950-х отступничество и переход в оппозицию «испанского Геббельса» Дионисио Ридруэхо, бывшего секретаря режима по идеологии, было вопиющим исключением. В 1960-х от Франко все чаще публично дистанцировались влиятельные интеллектуалы, которые прежде сохраняли нейтралитет или сотрудничали с властью. Другие, не порывая с режимом открыто, принимали участие в дискуссиях о его трансформации.
В годы экономического чуда Франко столкнулся с парадоксом, который ожидает любого успешного автократа-модернизатора. Экономические успехи укрепили режим, но одновременно у разбогатевших, живущих более насыщенной жизнью граждан повысилось самоуважение. Они стали считать свои взгляды ценными, а голоса важными, хотели выражать свое мнение или хотя бы наблюдать, как это делают другие.
Франко оказался перед выбором: считать, как в старые времена, любую политическую дискуссию преступлением, загонять ее в подполье, в самиздат, уступив все права на нее оппозиции, или смириться с существованием легальных очагов относительно свободного обсуждения политических вопросов и как-то на него влиять. Диктатор выбрал второй вариант при условии, что разговор будет сдержанным и по возможности элитарным.
Чтобы не наживать себе новых влиятельных врагов, Франко не стал беспощадно преследовать тех представителей номенклатуры, которые покидали ее ряды. В 1964 г., находясь на должности посла Испании в Париже, о разрыве с режимом объявил Хосе Мария де Ареильса, который в предыдущем десятилетии на посту посла в Вашингтоне много сделал для нормализации отношений между режимом Франко и США. Ареильса, в прошлом фалангист и ветеран «Голубой дивизии», перешел от Франко к дону Хуану, которого многие либеральные оппозиционеры считали законным главой страны. Ареильса создал и возглавил секретариат при нем — что-то вроде королевского правительства в изгнании. В депешах советские дипломаты иногда называли Ареильсу «лидером разрешенной оппозиции».
Тогда же сложил полномочия прокурадор кортесов Хоакин Руис-Хименес, в прошлом либерально настроенный министр образования, который лишился поста после того, как в Мадриде в 1956 г. прошли первые с довоенных времен масштабные студенческие волнения. Руис-Хименес основал журнал Cuadernos para el Diálogo («Тетради диалога»), который стал одной из площадок, где можно было обсуждать общественно-политические вопросы еще до отмены предварительной цензуры в 1966 г.
В 1965 г. после прошедших в Мадриде очередных студенческих волнений против Франко открыто выступили два известных преподавателя — философы и публицисты Энрике Тьерно Гальван и Хосе Луис Лопес Арангурен. То, что люди либеральных, даже левых взглядов занимали официальные должности в государственной системе образования, уже мало кого удивляло: другой интеллигенции у нас для вас нет. После участия в студенческом марше за демократию оба профессора потеряли свои должности и на время уехали в США, но еще при жизни Франко вернулись в Испанию и в университет. Окружение Франко хотело быть представленным в интеллектуальном мире Европы действительно авторитетными людьми, и ему приходилось мириться с их убеждениями, пока эти убеждения не принимали форму открытого бунта.
Судьбы либерально мыслящих представителей авторитарной номенклатуры схожи. В те же годы в Португалии профессор Марселу Каэтану из правой руки и потенциального преемника Салазара превратился во внутреннего критика режима и «разрешенного оппозиционера». Из-за разногласий с вождем и под давлением консерваторов он покинул все важные правительственные посты и в 1958 г. стал ректором Лиссабонского университета. Но и с этой должности Каэтану ушел в 1962 г. после того, как полиция жестоко разогнала студенческие демонстрации. Их причиной, как и в Мадриде, было то, что Салазар попытался запретить независимые студенческие союзы. К концу 1960-х в молодежных секциях правящего Национального союза Португалии было всего несколько десятков человек, но отказать в карьерном росте детям отечественной элиты, которые не хотели состоять в местном национал-консервативном «комсомоле», режим не имел никакой возможности.
Авторитетные перебежчики из номенклатуры, сохранившие связи в правящих кругах, играли роль моста между властью и всевозможной оппозицией — от либеральных, социал-демократических и христианско-демократических групп внутри страны до социалистов и даже коммунистов в подполье и эмиграции. Франко противопоставлял свою Испанию с частной собственностью и свободой предпринимательства коммунистическим диктатурам. Поэтому формально режим не мог запретить частным собственникам издавать газеты и журналы и открывать коммерческие радиостанции, а телевидение в те годы везде было государственным.
После того как министр печати Фрага в 1966 г. убедил Франко отменить предварительную цензуру, в Испании появилось еще несколько легальных островков относительной свободы слова. Вслед за «Тетрадями диалога» Руис-Хименеса начала выходить газета El Triunfo («Триумф»), в которой стали появляться статьи на запретные прежде темы: о смертной казни, о разводах, о политических реформах.
Христианский журнал Ya, выходивший под крышей католической церкви, превратился в издание, в котором аккуратно обсуждалась будущая либерализация. В нем под коллективным псевдонимом Tácito («Тацит») группа интеллектуалов, журналистов и просвещенных функционеров публиковала статьи реформаторского направления.
В 1966 г. газету Madrid возглавил представитель «Опус Деи» Рафаэль Кальво Серер. С этого момента газета превратилась в орган апертуристов — сторонников реформирования режима изнутри. В начале 1970-х, после того как власти закрыли газету, роль главного органа реформаторов перехватил иллюстрированный журнал Cambio 16 («Перемены 16»), названный по числу совладельцев. По форме это был испанский Newsweek, по содержанию — площадка для дискуссий о постепенной демократизации страны. А консервативная газета АВС еще с конца 1940-х оппонировала с монархических позиций самым непримиримым и агрессивным фалангистам.
«В условиях отсутствия легальных партий эти журналы превратились в рупор групп и течений либерально-буржуазной оппозиции», — пишет в справке, составленной для советского МИД под конец жизни Франко, молодой советский дипломат Игорь Иванов, будущий российский министр иностранных дел. И сопоставляет тиражи. У самой читаемой ежедневной частной газеты La Vanguardia Española («принадлежит семейству магната Годо, представляет интересы крупной каталонской буржуазии») тираж 222000 экземпляров, у монархической ABC — 200000, у католического Ya — 150000, в то время как тираж газеты Arriba (официального органа правящего Национального движения) сократился с 57000 в 1940-е гг. до 16000 в начале 1970-х.
Всего в последние годы режима в стране выходило 72 частных издания. Трибунал общественного порядка и другие суды время от времени штрафовали частные журналы и газеты или приостанавливали их выпуск, иногда конфисковывали тиражи, но каждый раз это приводило только к росту продаж и увеличению количества подписчиков.
Относительно независимые частные издания имели преданных читателей и покровителей не только в деловых и университетских кругах, но и среди деятелей режима. Государство терпело эти очаги свободы слова не только для того, чтобы не загонять всю политическую и общественную дискуссию в подполье, но и потому, что многие представители номенклатуры не были догматиками и хотели противопоставить реакционным изданиям «бункера» умеренно прогрессивные. Если бы режим решил закрыть все частные газеты разом, он оставил бы без прессы не своих врагов, а вполне лояльных граждан и большинство собственных функционеров. Бывают режимы, которые на это решаются, но испанский остановился на пороге.