Текст и фото: Надя Алексеева
Регент из консерватории
Самым известным валаамским регентом был отец Герман. А в прошлом Геннадий Рябцев, рок-музыкант, приятель Владимира Кузьмина. Он прибыл на остров с возрождением монастыря в 1991 году и со всем рокерским запалом решил воскресить валаамский знаменный распев. Пение на одной тональности, по крюкам вместо нот, до него считалось почти утерянным. Прямо в келье он, на пожертвованном оборудовании, по старинным монастырским тетрадям записал пластинку «Се Жених грядет», издававшуюся потом даже в США. С тех пор вся братия Валаама поет знаменно.
Отца Германа я на острове не застала, но поняла, что монастырскую жизнь хочу показать через такую, артистичную натуру. Однако для своего героя я искала других, противоречивых красок. И вот на соседней койке в волонтерской комнате — Валентина, приехавшая навестить сына. Ему, поступившему в иноки, не благословляется покидать остров, поэтому единственная возможность им увидеться — это ей добраться на Валаам. Отпускать на встречи с матерью инока тоже не всегда готовы, поэтому она ходит слушать, как он поет в хоре. Такое общение через валаамский распев меня захватило. Я ходила с ней, стояла и слушала, пытаясь понять, что она чувствует, выискивая в распеве сыновий голос. Так мой регент, Иосиф, стал привязанным к острову, отделенным своим талантом даже от родной матери.
Отец Давид (Легейда), теперешний регент, дал моему герою образование, внешность, духовность. Он окончил консерваторию, а еще говорил о том, что по-гречески «творец» — ποιητής, поэт, и «мама учила его по 15 минут в день читать хорошую поэзию». Мне это близко. С отцом Давидом мы лишь однажды сортировали картошку, и я молчала, заучивая его красивый профиль и длинные пальцы, хватающие пыльные клубни.
Так появился в «Полунощнице» питерский красавец, выпускник консерватории Серега, в монашестве Иосиф. И чего греха таить, свой страх шторма, пережитого по пути к Валааму, я ему всучила. На Ильинский скит волонтеров повезли в выходной, плыть часа полтора, и наградой путнику становится медовый терем-храм, парящий над пропастью крест, уют резных икон, аромат разнотравья, — но мне, как и регенту в романе, потребовались все силы, чтобы сделать первый дрожащий шаг на борт.
Котики и нерпы
Начну с заявления. За время написания романа и моего волонтерства ни одна нерпа не пострадала. Кто прочел «Полунощницу» — понимает, о чем я. Ладожские нерпы — краснокнижны, у них по черной шкуре такие белесые неровные кольца разбросаны, потому зовутся кольчатыми. На Центральный, Никольский и Воскресенский скиты, где происходит основное действие «Полунощницы», они не приплывают. И вообще редко показываются на глаза человеку.
Я видела нерпу лишь однажды, заблудившись на острове. Ася тогда подключилась онлайн к своей встрече анонимщиков, лежала в волонтерской в наушниках, советовала кому-то «перепоручить свои проблемы Богу», а я отправилась собирать фактуру. Нерпа смотрела на меня из воды вдалеке, а потом бесшумно погрузилась, оставив легкую рябь. В романе нерпы появляются дважды, символизируя ускользающую любовь для обоих главных героев — Павла и Семёна.
Он по-кошачьи дьявольски красив — можно сказать, переврав Есенина, про любого валаамского кота. Особенно в молодости. Широкие мощные лапы, трехцветный окрас, ласка ко всем приходящим к ветлечебнице, избушке на краю поля (того самого, с камнями и картошкой). Пока я отряхивала землю с рук, волонтеры разобрали всех красавцев по коленям, и мне достался ветеран. Старый, тощий, пыльный котяра с жидким хвостом. Ветврач сказала, когда-то он был задирой, а теперь едва жует, зубов нет. Он стал для меня символом былой славы Подосёнова, самого сложного и трагического героя романа.
Бабушки на Валааме и в романе
Я не визуал, если что-то надо запомнить, делаю заметку. Пару слов, по которым для меня воссоздастся эпизод. Так я отдала имена-отчества своих бабушек двум сильным женщинам в романе. Кстати, меня упрекали, что я как режиссер оставила женщин без мощных ролей, так вот мой ответ — Антонина Алексеевна и Зоя Кондратьевна.
Антонина Алексеевна, моя бабушка по папе, всю жизнь проработала в колхозе и совхозе, вечная стахановка, стройная, стойкая женщина. И такова Антонина, старшая медсестра Дома инвалидов, деловая, собранная: именно с ее отходом от дел интернат в романе окончательно разрушается. Зоя Кондратьевна, бабушка мужа, стала бабушкой и моему герою, Павлу. Я познакомилась с Зоей Кондратьевной десять лет назад, у нее потрясающее чувство юмора. Как-то углядев в зеркале свой растрепанный, белый от седины пучок на макушке, она хмыкнула: «Заяц». Прозвище перекочевало в роман.
Мои бабушки не были на Валааме и теперь очень слабы для такой дороги. Но я сохранила их имена и черты в «Полунощнице».
Открытие: поэт Дмитрий Воденников говорит, что в хорошем тексте есть рождение, событие и смерть. Так и в моем волонтерстве на Валааме: родился роман, а смерть и событие я пережила одновременно. Раскапывая историю Валаама, узнала, что моя прабабушка, сестра прадеда, была игуменьей монастыря в Пензенской области. В советское время монастырь был разрушен, а ее расстреляли. Я пока в начале этой истории, семейных поисков. Но уверена, без Валаама и жизни в монастыре эта тайна бы не открылась.
Лодки, яблоки, колокола
Осторожно, у вас валаамка! Так прозвали болезнь, что заставляет возращаться на остров. Наверное, и я ее подхватила, так как отправилась на Валаам снова. Второй мой приезд, когда уже туго сплелись в черновике линии Павла, приехавшего искать родню, и Семена, сына орденоносца Подосёнова, был посвящен деталям.
Детали находили меня сами. Например, фотогеничные, весельные лодки на отмелях Ладоги открыли мне традиции поморов: лодке-кормилице, отслужившей рыбаку, просто дают отдых на отмели. А яблоки! На Валааме есть два сада: верхний и нижний, куда не устают наведываться агрономы, изучая сорта и почву. Удивительное дело: как на привезенной (теми же лодками) земле укоренились яблони, готовые плодоносить каждый год. Сбором урожая руководит строгая матушка Фотинья — увы, ей не нашлось места в романе. Но зато я видела, как все ее крыльцо завалено посылками — волонтеры и гости острова присылают ей семена редких растений, которые, уверена, на острове приживутся. На коробках так и написано: «Валаам. Верхний сад. Фотинье».
Колокола для романа я изучала не только на Валааме, но и лазала на колокольни Лавры позвонить в пасхальную неделю, разговаривала со звонарями, ходила на концерты и лекции. Дошло до того, что я подобрала Асе и Семёну «колокольные саундтреки» и редактировала их куски в «Полунощнице» под эту музыку. В романе есть Большой Андрей, он же «Немой царь», — в этот колокол снаряд попал еще в Советско-финляндскую (Зимнюю) войну, а храм не пострадал. Таким образом колокол стал защитником. Колокола с малой звонницы провалились под лед Ладоги во время эвакуации 1940 года, и когда я узнала, что именно их теперь ищут дайверы, я выделила этой истории место в романе. Потому что Валаам, как и эта деталь, сближает эпохи.
Чудо
— Вот вы знаете, все приезжают и просят чудес. И не хотят верить в Бога, потому что ну где же чудеса? — говорит мне молодой чудаковатый монах на обратной дороге с кладбища. — Да я сам видел чудо!
Монах был разговорчивый, а я торопилась на ужин. Если свое волонтерское время пропустишь — всё, ходи голодная. На это чудо он меня «купил», как говорят журналисты. Монах рассказал, что однажды на Валаам приехала пара: молодые, красивые, но бездетные. Обратились к нему за советом: мол, десять лет они мучаются и ничего не выходит. Врачи говорят: усыновите сироту. Нет вариантов.
— А я не врач. Меня и постригли-то позавчера. Я им что скажу? Молитесь, говорю. Вон у мощей: Сергию и Герману. И забыл про них. Через год они меня на пристани ловят за рукав, крестным отцом будьте, сына привезли. Маленький, писклявый.
В общем, мой собеседник упросил кого-то более важного из братии крестить, потому что никак не мог вспомнить, чего он им там насоветовал. Потом уже, когда крестины прошли, молодой отец ему все напомнил.
— Вот вам чудо. Ну чем не чудо. Разве я их к мощам направлял? Нет, конечно, то Господь моим дурным языком.
Колокол нас прервал, монах, закрестившись, побежал к вечерне. А я, хоть и не спрашивала его о чуде, просто по привычке слушала, отчего-то это запомнила.
Кто такой Павел?
Флобер говорил: «Госпожа Бовари — это я». Я когда-то работала в «Яндексе» и до сих пор близка с айтишной тусовкой. Не могу сказать, что у моего героя, Павла, был прототип, скорее, это собирательный образ тридцатилетних, тех, кто носит крестик в кармане. Они многое знают о духовности, но не допускают ее близко. Иначе рухнет привычный мир дедлайнов-мессенджеров-карьеры-порядка. Живя в Москве, так проще, знаю по себе.
И в то же время в 33 года я сама из Москвы отправилась на Валаам. И в анкете написала, что ищу Бога и может, что-то про остров сочиню и опубликую. Честно говоря, думала, что меня из-за этого не примут в волонтеры. Что нужно ехать на Валаам с найденным Богом, везти его с собой, и нечего тут про остров писать, потому что мало ли что вы там напишете. В итоге я, как и Павел, проходила этот путь смирения, когда важен не результат, а труд по силам. Как моя героиня Ася, я гребла осенью листья в садах и просила всех не шевелиться, чтобы снова не намело. Разумеется, листья падали. Я фыркала, сопела, жаловалась. А меня не хотели переводить на другое послушание. И, как я теперь понимаю, правильно делали.
— Я пишу роман про Валаам, — говорю я отцу Алипию и жду, что сейчас меня выставят из Спасо-Преображенского, главного валаамского храма (там, где в романе служили ту роковую «Полунощницу»).
Он молчит.
— Про Валаам и про монахов, — добавляю дерзко, готовая к изгнанию. — Про вас.
За мной на исповедь толпа, после монастырской многочасовой службы все еле на ногах стоят, зевают, крестятся. Отец Алипий строго смотрит на меня:
— А что же, по-вашему, про нас писать нельзя? Пишите, но пишите серьезно. Просите быть кисточкой, ээ, перышком в Его руках. Ну или как вы там пишете, на компьютере, да?