Как Валаам стал романом. Часть 1

Текст и фото: Надя Алексеева

Спасти рядового кита

В 33 года мне отчаянно захотелось сделать что-то важное. В голове мелькали заснеженные сосны на берегу Байкала или гейзеры Камчатки. Я собиралась спасать китов, а может, просто убрать мусор за нерадивыми туристами, чтобы не отравились белые медведи. О таких волонтерских проектах я много слышала, но никогда не пробовала. С мусором мне повезло, но об этом дальше.

Была глубокая осень, и единственным местом, где еще ждали волонтеров, оказался остров Валаам. С фотографий на меня смотрели девушки в платочках, небритые мужики в резиновых сапогах, за их спинами виднелись храмы, синела Ладога. Как все дети девяностых, я проводила лето в деревне, поэтому огородные работы, которыми предстояло заниматься, меня не испугали. Хотя, разумеется, принижали изначальную китоспасательную миссию. Ладно, подумала я, вписывая в анкету свои цели на Валааме (зачем-то я отвечала искренне), — может, еще не возьмут.

Взяли.

В электричку зашла героиня

В Питере с рюкзаком, набитым сапогами, рабочими штанами, постельным бельем (волонтеров просят везти свое), я села на электричку до Приозерска. Хотелось настроиться на благостное дело. Тем более что за окном рыжим и алым вспыхивала осень. У меня к тому времени вышли рассказы в толстых журналах, две мои пьесы прочли со сцены приличного театра, — я разважничалась, поднялась над моментом и уже думала, как опишу предстоящий путь на остров в каком-нибудь тексте.

— Ты, что ли, Надя? Подвинешься?

Гефсиманский скит и часовенная икона «Моление о чаше». Тут Ася убирается в «Полунощнице» и отражается в этом стекле, «седая и влюбленная»

Надо мной стояла высокая, скуластая, голубоглазая и совершенно седая девушка. Ася. Она одновременно пристраивала на полку рюкзак, плескала чай в крышку термоса, рассказывала, что сразу узнала меня (я вступила в волонтерскую группу в ВК), и смеялась тому, что я так на нее таращусь. Меня поражало и что она говорила, и как. Ася хватала слова из разных регистров и, не моргнув, смешивала: «кореш-послушник»; «душка-настоятель»; «стоим с пацанами на литургии, тупим», — я делала вид, что проверяю мессенджеры в телефоне, а сама записывала.

— Развелась с мужем, а чего по выходным делать? Вот и покатилась на Валаам, — про себя она говорила всё, не стесняясь. — Я в анонимных алкоголиках.

То, что обычно такое не рассказывают, Асе было смешно. Сказала, что пережила на Валааме «метанойю», перерождение, и теперь знает, чего надо бояться. Она сообщила мне про бомжей, мужа, драки. Я пропустила все виды, я прослушала все остановки. Со мной вообще часто откровенничают, но то была предельная искренность.

На Валааме Ася стала моим путеводителем: за пять лет она изучила все скиты, знала всех, но, главное, у нее самой внутри был целый остров. Ее история началась в десять лет, когда мать совершила самоубийство. Она сказала это буднично, когда мы собирали камни на поле. Записку, которую мать оставила миру: «Никто не поможет: ни люди, ни врачи, ни Бог» — я передала в романе слово в слово.

Роман я решила писать, сойдя с той электрички. Если бы впереди не было недель жизни на Валааме, открывших мне трагедии пожара и инвалидов, текст был бы об Асе.

Время собирать камни

По дороге на остров мы попали в шторм, с которого и начинается роман «Полунощница», и вместо трех часов плыли восемь. На Ладоге горизонтальная волна (укачивает даже тех, кто служил во флоте), а «Святитель Николай» — судно грузовое, в трюме одна лежанка, две скамейки, не отсидишься. Поэтому выходишь на борт, прямо в стихию.

В качке умираешь: перебираешь год за годом, прощаешь всех, кто тебе насолил, строишь в голове какие-то диалоги. Похоже на исповедь, ведь, кроме Ладоги, рядом лишь небо. На палубе люди молились, стоя на коленях на брезенте, их лица были мокрыми от воды, а может, от слез. В этом было что-то ветхозаветное, карающее, очистительное. В ладожских штормах погибло немало туристов и рыбаков, порой озеро «прибирает» и монахов. К слову, на обратной дороге из Валаама в Приозерск штормов почти не бывает.

Остров начинает испытывать горожан с самой пристани: волонтеры отправляются в старинный промерзший Работный дом, спят в общих комнатах по 4-12 человек, с узкими койками, дымящей печкой, низкими потолками, скрипучими половицами. Но через день уже кажется, что этот скромный быт правильный, а вот телефоны и ноутбуки с хвостами проводов у каждой розетки — неуместные, лишние.

Работный дом, где живут волонтеры

Наутро после прибытия нам сказали: «Время собирать камни». Конечно, подумала я, вот оно. Разбрасывать и собирать, обнимать и уклоняться от объятий, — готовилась к литургии, лекции, экскурсии, проповеди. Но тут мне дают белый мешок и говорят, вон там поле, видишь, где трактор, монахи с утра камни собирают, потом увозят, чтобы можно было вспахать. И вот мы с Асей уже ползем рядом с монахами и набиваем камнями четверть мешка, чтобы не надорвать спины. Она, биолог по образованию, говорит, что валаамские скалы так и не смирились с монастырским земледелием на навезенной почве и каждый год напоминают о себе, выплевывая булыжники на грядки. В следующий приезд на этом поле мы копали картошку. Вот такая доступная Библия.

Пожар в Зимней гостинице

Возле Работного дома, где живут волонтеры, — пепелище. Мне говорят, что да, вспыхнули зимой какие-то сараи, по халатности. Про пожар 2016 года в Зимней гостинице, о котором вычитала накануне, никто говорить не хочет. И правда, ситуация сложная, пять лет прошло, с тех пор как последние мирские жители, по настоянию властей, покинули остров. Валаам стал только монастырем. Зимнюю, бывшую по сути коммунальным домом для местных, переоборудовали в отель для туристов. Теперь это просторное белое здание, где нашлось место выставочным пространствам и крутят вечерами кино. Можно сказать, круг замкнулся, в XIX веке здание под гостиницу и строилось. А можно попытаться услышать и мирян, родившихся здесь еще в советское время и проживших в Зимней всю жизнь, как я делаю в «Полунощнице».

Восстановленная после пожара Зимняя гостиница, где жили Подосёновы и почти все миряне в романе (и в действительности)

Посторонних в Зимнюю не пускают. А мне, уже вцепившейся в этот конфликт между монахами и мирянами, хотелось ощутить себя в том пространстве. Потому как-то вечером я прошмыгнула в боковую, незапертую дверь. В коридоре еще шел ремонт. Стены черные, закопченные, не везде закрывала штукатурка, а на потолке, там, где раньше болталась лампочка Ильича, — висел пустой крюк. Уже не было поленниц, которые на фотографиях загромождали проход к каждой двери. Не было и моего героя, курчавого, нелюдимого Семена, желающего во что бы то ни стало жить на острове, где похоронен его отец-орденоносец и другие инвалиды-ветераны ВОВ.

Славянская гостиница, где поселилась моя героиня Ёлка

Валаамский дом инвалидов

«Валаамский дом инвалидов» — именно так значится в документах местный интернат для ветеранов ВОВ. Он просуществовал на острове с 1950 по 1984 год, а после оставшийся в живых десяток «обеспечиваемых» перевезли в карельскую Видлицу.

Эту историю я узнала на кладбище. Символично, но правда. Волонтеры трудятся до пяти вечера, и в будни не оставалось времени, чтобы сходить на дальние скиты, поэтому Ася сказала: «Топай на кладбище, там хорошо», — и отправилась спать. К ее несуразной речи я добавила лень, а сама, загребая тяжелыми сапогами, прямо с поля побрела вдоль вековых лиственниц. Если ничего интересного, думала я, то перепишу пару имен с надгробий — писательский лайфхак, дабы не громоздить небывалые ФИО персонажам.

На кладбище меня ждали три открытия. Первое — стела. На ней значились имена защищавшей остров дивизии и фамилии инвалидов. Что за инвалиды, как они тут оказались, не уточнялось. Погуглила я только вечером, в волонтерской. На кладбище мобильный интернет справедливо плохой. Погуглила — да так и не уснула. Тысячи героев с улиц победившей страны были свезены сюда на доживание. Вместе со статьями, историями, мемуарами, расследованиями и накладной на зимние пальто, подписанной директором дома инвалидов, открылись и карандашные рисунки. Геннадий Добров «Автографы войны». На каждом — морщины, погоны, бедность, достоинство, горе. Эти портреты, запрещенные в СССР, вместе с воспоминаниями Геннадия Михайловича помогли мне исследовать быт инвалидов в 70-е. Именно в это время, а точнее за лето 1974 года я раскручиваю в «Полунощнице» историю ветерана Подосёнова и его сына Семена. Казалось, именно глазами подростка, выросшего в инвалидном доме, можно показать трагедию без лишней сентиментальности.

На кладбище я увидела и памятник «Летчику» (я так назвала героя в романе). На монументе целая история, как человек жил здесь не просто «самоваром», как называли инвалидов, лишившихся рук и ног: война отобрала у него память, речь, слух, оставив только зрение. Все это было написано на памятнике с красной звездой над заросшей травой могилой. За контуженным героем ухаживали санитарки интерната, и сын, разыскавший отца посмертно, благодарил за то, что герой не был заброшен.

Ну а третьим открытием стали надгробья иноков. Камни размером с дыню, будто специально разбросанные под ногами, чтобы их топтали, соседствовали со стелой и тем памятником герою. Подножное положение уравнивало всех, как умеет лишь смерть да, пожалуй, погода.

Оборонный остров

«Проход закрыт! Нельзя!» И все же мы с ребятами перемахнули через эту табличку на цепочке, отгородившей подвесной мост на Келисаари, Оборонный остров. По этим местам проходила линия Маннергейма, и я не раз цеплялась за колючую проволоку и порвала кроссовку, которую теперь жалко выбросить. На Оборонном уже возвели скит, а тогда, в 2021 году, велась стройка и весь ландшафт был дикий, с кустами и пещерами.

Мои проводники, строители из Петрозаводска, не первый раз приезжают на остров работать, и говорят, что Оборонный важно увидеть. И правда, орудийные круглые дворики, капониры, казематы, выходящие прямо к воде — в этом месте нет ничего «валаамского». Еще удивляет, что спустя 80 лет после боевых действий многое сохранилось и до того ловко замаскировано, что я легко прошла бы мимо.

Потом мы лезем в башню с нарисованной на ней сосной. Внутри пахнет отсырелым цементом, я то и дело норовлю свалиться в узкое перекрытие, а башня три-четыре этажа, костей не соберешь. Сверху, из командного пункта, сквозь узкое смотровое отверстие видны и Центральный скит, и Ладога, весь ее серый простор. А в старой казарме, куда наведывается мой герой Семён, на стене финские слова нацарапаны, и все чистенько, аккуратно, по-европейски, даже спустя десятилетия разрухи. Может, там и впрямь было чье-то убежище с тайником.

На Оборонном из-за обилия оружия, запрятанного где-то в подземельях и ведшихся жестоких боев, совсем нет благодати, словно остров принадлежит бойне. В романе здесь «вотчина» Подосёнова, комбрига 11-й стрелковой, державшего оборону Ленинграда, «так и не вернувшегося с войны»