Мир классической филологии, изучающей тексты двух-трехтысячелетней давности, меньше всего располагает к сенсационности. Но когда сенсации случаются – это действительно они. Чтение с помощью новейших тончайших сканеров и искусственного интеллекта свитка, пусть даже начального фрагмента свитка с виллы в Геркулануме, столетиями, после извлечения из-под лавы и пепла, остававшегося поленом запекшегося угля – из их числа. Неспециалисты немедленно начали «кидать хотелки»: а что еще может обнаружиться на вилле богатого римского интеллектуала, вероятно – тестя самого Цезаря? Может быть, тот самый пропавший второй том «Поэтики» Аристотеля, вокруг которого сжимается детективная пружина «Имени Розы» Умберто Эко? Или, может быть, наконец-то найдутся вовсе неизвестные нам до сих пор донесения из Иудеи о распятом пророке, известном нам как Иисус?
Но то неспециалисты; а что думают специалисты-античники?
Мы попросили поделиться своими соображениями Любовь Сумм – филолога-античника, переводчицу, ведущую «Базового курса античной культуры» в «Ковчеге без границ». Выпустившую, кстати, недавно авторскую книгу «В поисках Итаки», в которой рассказала о любимых античных авторах.
Текст: Любовь Сумм
Разнесшееся по интернету сообщение, что удалось, и главное, как удалось прочесть начало сгоревшего свитка из Геркуланума, – буквально возродить слова из пепла, на миг актуализирует античность. Азартно звучат вопросы: что еще удастся прочесть таким способом? Какие поправки придется в таком случае внести в канон? И как эти изменения отразятся на дне сегодняшнем?
Но давайте зададим и встречные вопросы: единственный ли это способ восстанавливать утраченное? Откуда мы черпаем представление об отсутствующих рукописях, почему они пропали, чем были заменены в информационном поле? Что такое канон и как он менялся? Что нам канон и кто мы канону?
Вопросы эти взаимосвязаны, конечно. Начнем с технического. На самом деле, захватывающие дух открытия в области античных текстов совершаются давно и регулярно, а главное – неисчерпаемо. И об одном источнике – пожалуй, важнейшем для последних ста тридцати лет, следует напомнить. Он отчасти схож с нынешней сенсацией – восстановлением почти погибшего текста. В конце XIX века на месте египетского города эллинистической и римской эпохи Оксиринхополиса (Оксиринха) раскопали огромные мусорные кучи – обрывки рукописей. Количество их настолько велико, что и сам процесс выкапывания, и соединение, распознавание фрагментов продолжается до сих пор, ежегодно выходят тома, вводящие в научный оборот как совершенно новые тексты, так и варианты давно известных. Кстати, и тут ИИ должен помочь, существенно ускорив работу по подгонке клочков друг к другу.
Благодаря этим раскопкам канон действительно был откорректирован: в него вошли комедия Менандра «Брюзга» и сатирова драма Софокла «Следопыты». Прежде из всей греческой комедии был доступен лишь Аристофан, а от Новой аттической комедии IV века до н.э. филологи располагали только именами и краткими изложениями, реконструировали этот жанр по латинским переводам и перелицовкам Плавта и Теренция. Сатирова драма, в отличие от комедии и трагедии, не была унаследована следующими веками, расцвела и угасла в Афинах классического периода. Она ставилась вместе с трагедиями – каждый трагик представлял на празднестве по три трагедии и сатирову драму, ежегодно состязались трое драматургов – и использовала те же сюжеты, однако среди персонажей оказывались сатиры, далекие от человеческих страданий, интересующиеся лишь выпивкой, едой и любовью. Трагикомедия? Трагедия с элементами шутовства? Судить об этом исследователи могли по единственному образчику – «Киклопу» Еврипида, который вдобавок считается нетипичным из-за стилистических и сюжетных экспериментов и политических намеков. Явление из праха «Следопытов» действительно встряхнуло эту область исследований.
А самое трогательное – строки древнегреческих лириков, Сапфо, Алкея, Анакреонта. Все, что на протяжении почти двух тысячелетий доставалось читателю – цитаты. Мы знали Сапфо да и всю напоенную эросом мелику VII-VI века до н.э. лишь постольку, поскольку ее вспоминали персонажи диалогов Платона, историки, а главным образом – комментаторы, приводившие примеры употребления каких-то редких слов. Важно отметить два момента. Во-первых, скудость сведений не мешала – а скорее, даже способствовала – интересу: образы древних поэтов, особенно Сапфо, обрастали легендами и в античности, и в последующие века. Во-вторых, для внесения нового в канон необходимо этот самый канон иметь. Обрывки строк никогда бы не удалось соотнести с Сапфо, не обладай мы теми крохами, что сохранились от античности. «Следопыты» Софокла (вовсе не вытащенные единым куском из раскопок, а собиравшиеся кропотливо годами из обрывков размером от заплаты на локте до хлопьев корнфлекса) опознавались благодаря тем знаниям о жанре и об утраченных драмах, которые филологи – еще более кропотливо и на протяжении веков – добывали из сообщений историков, античных комментариев, византийских энциклопедий. И находки, и сам канон прежде всего создаются «на кончике пера».
Примером того, как это делается, могут послужить статьи М. Л. Гаспарова. В послесловии к томику Пиндара он, тщательно сличая все сведения, реконструирует пять поколений хоровых поэтов до Пиндара, полностью выстраивает преемственность на протяжении двух почти бесписьменных веков (VII-VI до н.э.) и позволяет себе посетовать лишь на утрату сочинений Стесихора, как на самую чувствительную из всех, препятствующих восстановлению генеалогии греческой лирики. К тому же, пишет Гаспаров, «это с трудом восстановимое промежуточное звено в эволюции мифов между Гомером и аттическими трагиками». Так Михаил Леонович наглядно показывает читателю масштабы утраченного – но показывает их внутри задачи по восстановлению, дважды это слово повторено у него на странице. То есть канон нам дан в процессе восстановления, само понимание канона – в усилии поиска связей и преемственностей. А такой поиск прежде всего происходит через чтение и перекладывание фрагментов в собственной голове. В определенном смысле канон – итог работы каждого сознающего свою ответственность читателя.
Литературный канон выглядит достаточно просто даже со всеми добавлениями. Две поэмы Гомера – Гесиод – оды Пиндара – три трагика, отобранных уже в Афинах (сохранилась меньшая часть их трагедий, но вполне репрезентативная плюс теперь уже две сатировы драмы) – пухлый том комедий Аристофана – Платон и Аристотель (в меру) – Геродот (Фукидид, Ксенофонт) – Демосфен (и немного от его предшественников) – Менандр – в пору эллинизма Аполлоний Родосский, Каллимах, Феокрит – а там уж и римляне: Плавт и Теренций, так удачно помогающие нам реконструировать Новую аттическую комедию – Цицерон, человек-библиотека (далеко не весь он переведен на русский, но полку в шкафу занимает уверенно); Лукреций «О природе вещей»; разумеется, любовная поэзия: Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий. Вергилий, путеводитель гуманистов. Сенека и его племянник Лукан, и Стаций – уже первый век нашей эры. Срифмовавшиеся Ювенал и Марциал. Добавим сюда греческие любовные романы (хотя, разумеется, это не первого ряда литература) и те шедевры, что сумели сделать из этого жанра римляне – «Сатирикон» Петрония и «Золотого осла» Апулея. Присыплем все это пригоршней фрагментов, уцелевших от архаической греческой поэзии, Сапфо, Алкея, Терпандра, Анакреонта, и другой пригоршней – цитат из ранних философов. Увенчаем Плутархом, «Сравнительными жизнеописаниями» и частично переведенными «Моралиями». Будем держать под рукой, хотя едва ли прочитаем насквозь, различные источники интересных фактов и сюжетов – Плиниев, Полибия, Павсания, Страбона, Диодора Сицилийского, историков, от республиканских Непота и Саллюстия, дальше Тита Ливия при дворе Августа и до великого обличителя Тацита и покладистого Светония.
Ныне возрождаемая из пепла геркуланская рукопись более всего интересна философам, но об их ожиданиях, как и о существующих, но доступных в первую очередь специалистам текстах – научных, медицинских, неоплатонических, – тут говорить не стоит. Канон на то и канон, что не требует предварительного искуса – ведь классическая литература сама служит базой для всех дальнейших изысканий. Приведенный выше перечень показывает, где лакуны и о чем мы могли бы мечтать. Прежде всего – обрести лириков, как архаических греков, так и современников Катулла, неотериков. Исторические источники хотелось бы целиком да побольше, начиная с предшественников Геродота, логографов, до самой поздней античности (ведь там самое интересное, тот же Аврелий Виктор, подкинувший Пушкину сюжет для «Египетских ночей»). Трагедий хорошо бы еще – имеющийся корпус и множество фрагментов (удвоившихся числом за столетие с лишним раскопок Оксиринха) выглядят неплохо, но как подумаешь, что в каждый год двух классических столетий три трагика ставили по три трагедии каждый (и по сатировой драме в придачу), то и поймешь, какая скудная малость – сохранившиеся тридцать две из чуть ли не двух тысяч.
Но кто бы одолел две тысячи пьес? Античность тем и привлекает нас, что она – «классика», то есть может быть постигнута прямо в школе, через хрестоматии, всю эту премудрость веков реально прочесть за несколько студенческих или самообразовательных лет. Будь она необозрима, как любая живая литература, мы лишились бы шанса «знать достаточно», насущной иллюзии «видеть целое».
К тому же эти лакуны, утраты – животворны. Канон, как мы уже говорили, творится в усилии восстановления и собственного вхождения: нас – читателей, филологов – ведет чувство утраты, ответственность сберечь. Раз уж уцелела малость, пусть хоть во мне она будет целой и внутри начнут возникать связи и смыслы. А с другой стороны, эти лакуны – питательная среда для постижения через подражание, для мистификации, литературной игры. Мы видим пробоины в вечных стенах великой литературы – и в них чего только не прорастает.
Сама преемственность нашей культуры, греко-римской ее части, обеспечена вовсе не шедеврами, а поздней, короткой, топорной мистификацией. Европа после падения Рима знать не знала Гомера и трагиков – не читала по-гречески – да и Вергилия лишь самые ученые мужи осиливали. А Дарета Фригийского, изобретенного в V или VI веке нашей эры «ветерана Троянской войны», рукопись которого нашел, дескать, в Афинах тот самый Корнелий Непот да и перевел тут же на латынь (эдакая двойная подтасовка и «первоисточника», и «перевода») – вот его читали все, кто вообще мог читать, и Даретову «Трою» авторы рыцарских романов перелицовывали во все новые поэмы, популярностью затмевавшие Артуров цикл и распространившиеся шире – от Ирландии и Франции до Болгарии и Руси и Польши.
Вот таких бестселлеров, античных дэнов браунов, коротеньких «третьих и самых настоящих поэм Гомера», «подлинных переводов с египетско-финикиянского», диалогов Платона, опровергающих его учение и относящих его жизнь к иному веку, – такой массовой литературы, опирающейся на всеобщее знание, на тот самый канон, и отважно его разоблачающей ради сиюминутного успеха, если б нашлось побольше!
И дожить бы до обнаружения полного «Сатирикона» Петрония! Вот точно, должен он быть в Геркулануме.