Текст: Борис Кутенков
Олег Дозморов. «Здесь пили колу, тут вот жрали пиццу…»
- («Знамя», № 1, 2024)
* * *
- Здесь пили колу, тут вот жрали пиццу,
- а за кустами, где другая власть,
- лис не доел растерзанную птицу.
- Ну что ж ты, птица, не убереглась.
- Что ж. Несмотря на клифт последней моды,
- культур-мультур и список скорбных дел,
- я часть — тут нет эпитета — природы.
- Отвёл глаза и снова посмотрел.
Стихотворение Олега Дозморова беспощадно к человеку — более того, человек в нём беспощаден к самому себе; разговор ведётся от имени самоотрицания, что придаёт этой лирике особую честность. Горестно травестируется сущностно важное для героя Дозморова — культура («культур-мультур»); «список скорбных дел» остранён и намеренно сопровождён архаическим — и оттого ещё более язвительным, и вновь горчащим, — эпитетом. Но и в строке «тут нет эпитета» слышится самоотрицание — этот резкий, едва ли не оскопляющий жест в работе с главным для поэта, словом, напоминает одновременно «больно — поэтому без метафор» Татьяны Бек и «я вычеркнул эту строфу» Бориса Рыжего, будучи равным им в лирической убедительности. Всё это близко скорее не к базаровскому нигилизму, но к толстовскому арзамасскому ужасу. Концовка же напомнила о словах Владимира Губайловского, сказанных им в давней рецензии на книгу Виталия Пуханова «Школа милосердия»: «Мир, который он строит, элементарен, как грабли, забытые в сенях. И так же эффективен. Бывает больно». Больно — поэтому без эпитета; лишь протокольность глаголов — и моментальное приближение к ужасу существования.
Сергей Калашников. «Ангел бьёт кулаком и мотор начинает работу…»
- («Таволга», № 5, 2024)
***
- Ангел бьёт кулаком и мотор начинает работу
- Открывает глаза пропустивший один оборот
- И вдыхает январь как подвальную горькую рвоту
- Налегает на крик и шестую октаву берёт
- Снег лежит и летит, всё в снегу, снег сидит на деревьях
- Потому-то нет места для птиц в этом чистом мирке
- Он идёт, а они улетают со снегом на перьях
- Говори — я хочу видеть снег на твоём языке
- Оглянись в этот свет, в этот сон, где ты падаешь в реку
- Пробиваешь, как бур, её лёд или бьёшься о гладь
- Ты проснёшься, а окна вокруг запотели от смеха
- Что нам делать с печалью такой? Даже замуж не взять
- На носу Рождество, ты идёшь, доски бьются о доски
- Проигравший себя забывает, что ставил себя
- И живёт на Земле как в большой голубой переноске
- Ангел бьёт кулаком и мотор начинает, а зря
Энергетическая сила текста, уверенно ведущая через зияния очевидного «смысла», — к смыслу большему, поэтическому; напоминающая о работе Ивана Жданова и Александра Ерёменко — в стихотворении Сергея Калашникова. Одновременно проявляются и «Говори. Что ты хочешь сказать?..» Гандлевского, как бы метареалистически переосмысленное; текст движется в том же русле речи, лишённой «подоплёки идей» и «нешуточного повода». Есть и более явная упоминательная клавиатура: хрестоматийное гумилёвское «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» возникает в виде реминисценции в конце третьей строфы. Я обратил на это внимание, вспомнив, что именно эти слова Гумилёва недавно процитировал литературовед Валерий Шубинский в статье о Леониде Аронзоне по отношению к «иной» прагматике стихотворного текста: «Ведь Аронзон — это классическое “ни съесть, ни выпить, ни поцеловать”. Это стихи, в которых обыватель никак не может увидеть собственные чувства и мысли или свой этический идеал. Есть более сложная и тонкая функция литературы: универсализация частного опыта, его включение в вечные паттерны человеческого существования». Думается, это относится и к тексту Калашникова, который может показаться непонятным, но вполне заслуживает большего, чем понимание, — доверия.
Надя Делаланд. «листопалый в расплывчатой пантомиме…»
- («Новый журнал», № 314, 2024)
* * *
- листопалый в расплывчатой пантомиме
- как стекло ощупал лицо застыл
- трепеща вцеловывается в настил
- из неровных линий
- пустотой танцуя во всём и в нём
- замирая всплеском и оседая
- мир прижмётся маленький мой рыдая
- всем своим дождём
- до чего же голодно до чего
- невозможно вытерпеть и не сдаться
- говорю что думаю милый здравствуй
- мир живой
- он растёт и вспыхивает и длит
- многорукой песенкой тонкий воздух
- пахнет солнцем храмом горячим воском
- камень плит
- у окурка нежный горит подтёк
- одиноко тянет свой рот дрожащий
- замереть продвинуться и разжаться
- как цветок
- и трепещут ноздри велосипеда
- и летит с холма и глаза закрыв
- поднимает небо прозрачных крыл
- в голубое небо
В стихотворении Нади Делаланд — как свойственно этому поэту, становящемся пастернаковским «световым ливнем», — вещи мира превращаются в неразрывную связь: наплывающего роста, крика о предсмертии, мольбы о прощении и поцелуе. Мир преобразовывается здесь в метафору ребёнка, который летит с горы на велосипеде, прижимается «всем своим дождём», — за одно мгновение до гибели или… спасения. Ответная речь лирического героя вслед этому ребёнку о «живом мире», который «растёт и вспыхивает и длит», — огромна, как весть утешения.
Герман Власов. «Памяти Лены Семёновой»
- («Дружба народов», № 4, 2024)
***
- Точка приложения сил.
- Почка в мартобрель, облака.
- Море, Юнге склеп, апельсин.
- С рыжей коркой схожий закат.
- Где была — теперь силуэт,
- абрис, танцовщица, фантом,
- голая смешинка, поэт.
- Где сейчас — мы будем потом.
- Не паром во сне, но Харон
- фортку приоткроет слегка.
- Смерти нет и нет похорон —
- перистые есть облака.
- Ничего на облаке нет,
- обнажилось и — ничего.
- След, инверсионный портрет.
- А смотрящим вверх — каково?
- Сложно ли растаять вот так,
- попадая вслед кучевым
- и инверсионному в такт —
- оставаясь гибким, живым?
Стихотворение посвящено памяти поэта, культуртрегера, литературного журналиста Елены Семёновой, что ушла от нас 11 января 2024 года, — и будто бы состоит из вспыхивающих ассоциаций, отражающих облик адресата. И между тем — отражающих очень точно: лёгкость, стремление вверх, выраженные в метафоре танца (видимо, след коктебельских встреч на «Волошинском сентябре»), порхание по жизни превращаются в целостную метафору существования. Одновременно — и метафора самолёта, взмывающего в небо (чего, кажется, не могло избегнуть эпитафическое стихотворение), и нежность в узнаваемых тройчатках («абрис, танцовщица, фантом») — тут разом вспоминаются любовные стихи и Мандельштама («дичок, медвежонок, миньона»), и Тарковского («ангел, оленёнок, соколёнок»). Возможно, именно такая «вспыхивающая» адресация вослед ушедшему — рождающая субъективный, но и очень узнаваемый близкими портрет, — самое честное и эстетически верное.
Алексей Чипига. «Когда фотографируют…»
- («журнал на коленке», 15 февраля 2024)
***
- Когда фотографируют,
- принято говорить «сейчас вылетит птичка».
- Никто не спросит, что это значит.
- каждый знает что будет запечатлён
- и надо готовиться, смастерить гримасу
- чтобы услышать «опять ты за старое»
- при просмотре застывших мгновений.
- Попытаться жизнь обогнать
- и узнать, что потерпел пораженье
- оттого что сердце всё ещё бьётся.
- Словно нам сказали пароль,
- пропуск в страну невиданных взглядов,
- остановившихся по воле творца.
- Ты ответил одним из них,
- Готовым быть драгоценной иголкой в сене.
- О, найди этот взгляд
- По следам улетевшей птички,
- По следам неподвижной игры.
Стихотворение Алексея Чипиги — попытка устроить опрос лодочников, которые (не) расскажут о том, как мы перепрыгивали с джонки на джонку, по известной метафоре Мандельштама из «Разговора о Данте»; попытка пройти по следам «улетевшей птички», «неподвижной игры». Человеческая жизнь здесь заключена в метафору фотовспышки, и попытка разгадать её значение способна сказать о многом. Кроме того, этот текст — отличное обнуление знакомых и стереотипных вещей («никто не спросит, что это значит» — а вот мы спросим и даже поднимемся над самоочевидным благодаря движению прихотливой мысли; «он у нас оригинален, ибо мыслит» — вспоминаются слова Пушкина о Баратынском). Эта рассудочная, мыслительная поэзия, казалось бы, уже невозможна в эстетически верном воплощении — но вот приходит самобытный талант и вновь доказывает «возможность невозможности».
Алиса Вересова. «Вынеси, как своего ребёнка…»
- («Всеализм», 1 марта 2024)
***
- Вынеси, как своего ребёнка
- на руках из сада, или музыкальную
- шкатулку. Тишина святая на рассвете льётся
- на крылечке дома без отца и мамы
- бабочкой
- смыкаясь между окон
- отмаялась
- и устала, сколько дней золотых скопилось
- в алфавите пчёл, сладко
- и больно. Дальше —
- сладко и больно жить
- как растёт собачья ромашка у обочин
- сделай меня такую
Драгоценность и промежуточность существования — миг «святой тишины», чьё «сладко и больно» лексически вторит «тяжести и нежности» Мандельштама, а синтаксически и интонационно скорее Айги, — в стихотворении Алисы Вересовой. Больше сказать нечего — только восхищаться и проживать вместе с этой поэзией уникальное состояние.
Егор Моисеев. «Наши вышли наперекор…»
- («Волга», № 1, 2024)
* * *
- Наши вышли наперекор,
- покорили и воротились.
- Вы же вышли на перекур,
- потрындели и запылились.
- Объясняет старшак перваку:
- «Все мы бражники здесь, блудницы…» —
- а на деле кукареку —
- вот такие здесь ходят птицы.
- Им по зернышку сыплют корм:
- похвальба, сравненье, вниманье.
- А хотелось бы наперекор
- голышом искупаться в Немане.
- И у каждого про себя:
- «я такой же как вы пропащий»,
- и ещё кое-что про себя:
- «только более настоящий»
Стихотворение Егора Моисеева описывает умозрительную ситуацию работы подпольного сознания — на поверхностном уровне отсылая к героям Достоевского, интонационно же перекликаясь с великолепной приблатнённостью Бориса Рыжего («Чем оправдывалось всё это? / Тем оправдывалось, что есть / за душой полтора сонета, / сумасшедшинка, искра, спесь» и другие строфы этого текста сразу всплывают в памяти, хотя их мог и не подразумевать автор). «Старшаки» и «перваки», говорящие классическими цитатами, и лирический субъект, говорящий подсознанием, образуют лирический универсум, который читатель может развернуть в меру своей фантазии — от, условно, литературного форума до зоны (а возможно, субъективно остраняемой зоны литфорума). Особое акустическое удовольствие доставляет сочетание тавтологических и грамматических рифм в последней строфе — оно придаёт ей какой-то шик развёрнутого афоризма.
Юрий Казарин. «Озеро с трещиной перейду…»
- («Знамя», № 1, 2024)
* * *
- Озеро с трещиной перейду —
- детство бросает в дрожь:
- слово произнесёшь —
- дом замолчит в саду.
- Любит лёд золотые ноги,
- ласковые башмаки,
- по берегам рассаживаются боги
- и, красивые, слушают кровь реки.
- Бормотанье пустот, песнь немую
- глубины, вспоминающей рот:
- дозимую —
- а вода разрывает себя и поёт.
Стихотворение Юрия Казарина как будто бы растворяет слово в промельке чистой красоты — а вслед за этим растворением меняется синтаксис: «детство бросает в дрожь» (кто кого бросает? Но здесь субъектно-объектные связи взаимозаменяемы, главенствует продуктивное значение амфиболии); «дозимую» (слово читается и как эпитет с ударением на втором слоге, вбирая в себя и «дозировку», и «озимые», а вынесение на отдельную строку по-особому подчёркивает отъединённость зябнущего глагола-эпитета). Целый спектр ассоциаций, преодолевающих грамматическую нормативность, выдвигающих на первый план те или иные игры фонетики, — в этом есть свободная воля самого стихотворения.
Елена Ванеян. «я прошу — о которой прошу из них?»
- («Знамя», № 1, 2024)
* * *
- я прошу — о которой прошу из них?
- им всегда теперь по пути.
- из зелёных песенок, синих книг
- они помнят, куда идти.
- где-нибудь уснёт, а проснётся здесь,
- в детском садике нежных душ,
- где остатний мир — целиком и весь —
- среди ёжиков, львов и груш,
- где вздыхает серенький ай-дуду,
- и взлетает рыбка-игла.
- среди них припрячь её, на виду,
- чтоб подольше я не нашла.
Молитва о «детском садике нежных душ» и детских песенок, об утраченном рае — таково стихотворение Елены Ванеян. Концовка переворачивает лирическую конструкцию мотивом невозвращения (вместо ожидаемого возврата в прошлое, где знакомы все пути); но — вновь ожидаемое — «никогда» меняется на менее радикальные «подольше», «на виду» и этим вновь отсылает к процессуальности детской игры. Так, с помощью тонких семантических ходов, приоткрывается возможность обновления внутри хорошо знакомого пространства. С этой интонацией, уникальной в современной поэзии, и больно, и светло, и непредсказуемо.
Александр Переверзин. «Голос матери послышался в ночи…»
- («Знамя», № 2, 2024)
* * *
- Голос матери послышался в ночи,
- в коридоре, где пальто и зеркала:
- надо мной склонялись серые врачи,
- почему-то говорили «умерла».
- Вышли юноши, — золотовласый хор, —
- и меня подняли, как свечу.
- Я теперь к вам пробираюсь, словно вор,
- проношу в дырявой сумке алычу.
- Сочной мякоти и сахара полна,
- дар упругий, молодой гемоглобин,
- солнце Ахтубы и волжская волна.
- Бесконечной памяти рубин.
- Объясни мне: неужели я мертва?
- Как домой пришла по декабрю
- мимо трансформаторов и рва?
- Как с тобой об этом говорю?
В стихотворении Александра Переверзина поражает именно полифоничность — с первой же строфы сливаются голос говорящего, лирического субъекта, и умершей матери, о которой идёт речь. Раздвигаются границы между жизнью и смертью: герой «пробирается, словно вор», туда, откуда нет возврата, — так возникает переосмысление мифа об Орфее и Эвридике, в котором Орфей, как лазутчик, свободно перемещается между двумя мирами (сюжет этот лёг в основу новой книги Переверзина «Ежедневная пропасть»). Всё это создаёт проницаемость мира невидимого — и данного в ощущениях; подвижность границ между сном героя — и явью, в которой сама умершая мать задаётся вопросом о своём физическом существовании, а значит, о чуде, материализуемом поэзией. Здесь словно бы проблематизируется «первичность» поэзии как реальности, её способность менять незыблемое положение вещей — и вера в эту способность после чтения Переверзина неизменна.
Стихотворения взяты из следующих источников: magazines.gorky.media, tavolga-journal.ru, druzhba-narodov, vsealism.ru, na-kolenke, znamlit.ru