Текст: Ирина Данилова, г. Санкт-Петербург
Переходный возраст
Я догрыз картофельный росток и полез. В новом-то подполе картошки — как в ангаре. Бабуля впрок нормально навыращивала: неделю возят. Если б не эти ростки, я б уже с голоду помер, наверное. А спасибо никто не сказал за то, что она без меня и не взошла бы никогда.
Просто мои дом купили в соседнем посёлке — вот в чём дело. Мол, там крыс в подвале нет, некому картошку подгрызать. Во-первых, как Анечка говорит, кто как обзывается, тот так и называется. Во-вторых, как Глеб говорит, не дождётесь.
Глеба мои сначала Игорёшей хотели назвать, потом передумали: нехорошо. Вот он такой неблагодарный и вырос. От него ничего не дождаться.
Анечка тоже врединой растёт: ни разу молока не поставила. Про хлеб вообще молчу. Знаете, как он пахнет? Как жизнь! Которую я ни разу не пробовал. Я на Анечку Глебу как-то ночью пожаловался. Но до Глеба не всегда доходит. А потом как дошло, так он полночи орал: «Призраки!». Нормальная семья, скажите пожалуйста?
Утром Глеб в новый дом собираться начал: все игрушки в коробку с помидорами зелеными запихнул, попрыгал на них. Потом помидорину свою почесал мозгового сорта, начал ствол игрушечный расковыривать. Про какие-то серебряные пули шептал и дьявольских крыс. Потом обедать потопал. Меня-то не позвали. Пока ходил, я ему проволоки в серебристой обмотке понаоткусывал, как он просил. Глеб вернулся, нашёл, зарядил, на курок нажал и бровь себе куском проволоки раскурочил. Вою было, кровищи! Даже я испугался. Хотя на всякое у нас насмотрелся. Ничего не боюсь, ни на кого не обижаюсь. Но молока в блюдце нет как нет — одни проростки.
У нас в семье сейчас всё Анечке достается, потому что маленькая. У Глеба переходный возраст. И у меня, получается, выходной. Из подвала выходной и в другой подвал переездной. Вот я и вышел. Мои-то думают, наверное, что я в черноплодке устроюсь, как ёж. Ежи не дураки: ветра нет и поле картофельное рядом.
Бабушка тоже молодец — на зиму даже картошки не оставила. Сказала:
— Чтобы крысы зимой сами с голоду сдохли.
Так и короедов уморить решили! Половину лета собирали всякую рухлядь, я внимательно из подвального окна наблюдал. Потом пихали ее в дровяник. Потом вытаскивали и жгли.
Ну, как жгли? Дядюшка спьяну сжег. Чуть половину деревни не спалил. На сухой соломе кострище развел из ломаных стульев и всяких дверей с занавесками — оно и занялось. Соломку-то я подгрёб, когда в обиженных чувствах зимнее гнездо делать тренировался. Куски шифера от крыши салютом летели. От соседской. Ветер как раз в ту сторону был — по соломке до забора. Я и не знал, что шифер так красиво стреляет. Пришлось по кротовьей норе на лужайку ползти любоваться. Все кричали:
— Страх божий! Проклятый дом! Алкоголики!
Им всё страх. Чуть что: страх, страх. А я так скажу: страх — это когда ты по подвалу тринадцать лет шаришься и тринадцать лет в отнорках прячешься, а тебе за это молока ни разу за вредность не поставили. Слова доброго не сказали. Ломтя хлебного не положили. А сколько наших из-за неосторожности полегло! Из-за ха-ла-тно-сти. Я это понял, когда соседу кости переломало.
Мы с ним в кротовьей норе познакомились. А потом он к их бабушке ночью в халат залез. Замёрз, наверное, с голодухи. В подвале не жарко. Вылез и в махру обмотался. А та в туалет пошла, халат накинула и от страха потом еще дня три, наверное, в комнате в туалет ходила. В окно вытряхнула:
— Крыса!
Он от неё через дорогу побежал неудачно. И там как раз танки на полигон везли. По нашей дороге часто по ночам возят всякое. В общем, раздавило соседа всмятку. Глеб потом гнилого голубя с шерстью и хвостом неделю рассматривал.
Соседи дачу за три дня продали. Анечка раньше к ним бегала, а теперь всё. Уехали — все двери настежь оставили. Анечка суеверная блюдце на крыльцо отнесла задабривать: «Домовор, домовор, не ходи к нам во двор». Так дядюшкино животное тут же выхлебало! Дом за месяц перекосило. Потому что раньше надо было блюдца ставить.
И мне надо аккуратно. Чтобы никто из хлебницы под грузовик не выкинул. И лопатой не зашиб, как наша бабуля крота зашибла. Я из окошка подвального наблюдал: шварк по башке лопатой — и за забор. Стоит, глазами хлопает. Потом как заплачет! Вот я так же, как крот, не хочу! У меня, конечно, переходный возраст, но не до такой же степени. Мои без меня пропадут. Анечку избалуют, про Глеба забудут, он и так двоечник. А они мне одинаково дороги — неблагодарные.
Поэтому я ночью иногда «Мурзилкой» шуршу, когда взрослые в карты играют. В нашем доме стены тонкие. Глеб просыпается. Лицом в подушку утыкается. Слушать начинает застеночную беседу. А там мама рассказывает, что Глеб вообще не как Анечка. И сейчас от него одни проблемы. В школе чёрт-те что. Только стометровки на пять. Слуха нет – все ноты мимо «Ёлочки». И непонятно, что из него вырастет. Хорошо, что Анечка – девочка. Принцесса. Первая девочка в роду.
Глеб глазом в темноте сверкает и засыпает, в мыслях о пятёрках ухмыляясь во всё лицо. А я под кровать прячусь, на всякий случай. Так до сих пор и прячусь, когда они с Анечкой дерутся.
Или от кота. Кота не люблю, он меня чует. Моим смешно, что он боком по дому ходит с гребнем на спине непонятно, почему. Дядюшка как-то по дому ходил и с Тик-тока видео всем тыкал: там кот от огурца боком уходил. Даже я с печной заслонки через тюль посмотрел. Дядюшка бабушке показывал и ржал, что Васька призраки бабкиных огурцов видит, которые опять не уродились. И что огород этот демонический, будь он проклят. Вот это дядюшкино животное всё чует и на меня боком кидается. Все время оглядываюсь. И больше в подполе живу: в сырости и без молока с хлебом. Тяжело.
Вон дед Юра на той неделе только час у меня просидел. Пьяный с бабушкой поругался и в подпол залез. Прямо над моим ящиком с картошкой присел. Сидел-сидел, в ящик мой смотрел. Не знаю, что он хотел увидеть. Я и высунулся спросить.
Дед медленно из подвала вылез, будто мы с ним и не знакомились никогда, потом вернулся, веревку за крюк зацепил, и дальше я не помню ничего — меня дедовым ботинкомприпечатало.
А потом были поминки и меня Глеб увидел, когда я росток картофельный лапками тянул. В сенях двери нараспашку — никогда такого не было. Дядюшка на улице орёт, что нормальные похороны, как свадьба — длятся три дня, наливайте! Я думал, все на улице, и в сени выполз дверь захлопнуть от сквозняка ненавистного. А там мешки с картошкой! И Глеб в сени влетает водички попить — прямо ко мне в гости. А я что? Я росток тяну.
Глеб как заорёт! Как запрыгает к двери задом, ко мне передом, закрестится:
— Чур меня, чур!
Мне на его кресты с высокой колокольни, которая у нас из-за горы торчала, пока карьер рядом не вырыли и та на поле не осыпалась грудой древних булыжников. Но я растерялся, конечно. Росток выронил, а все равно стою, на себя загребаю по инерции. А Глеб на улицу с крыльца покатился.
— Чёрный! Зрачки красные! Пальчиками с коготками на меня: «Иди ко мне, — говорит,— иди». Пришелец! Алёшенька!
Ничего я такого не говорил. Глеб у нас фантазёр. И всего боится: даже крыс, как маленький. Дядюшка весь вечер шутил, что племянник у него дальтоник. Что человечки не чёрные, а зелёные. И по одному не прилетают никогда. А чёрных здоровых крыс тут полно, не в мегаполисе живём. Только утром Глеба в областную психушку отвезли. С дебютом шизофрении. Это так начало называется — дебют. Говорят, когда угодно может случиться. Вот Глеб и дебютировал — случилось. Но разве я виноват? И теперь всем вообще не до молока стало. Все в новый дом собираться начали.
Если бы они меня родили, я бы доктором стал и Глеба вылечил. Говорят, у докторов крепкие нервы — как у меня. Анечка вон рядом копошится — а я стою тут за уголком, жду. Пора в картошку залезать. И вообще сквозняк. На крыльце последний ящик остался — мой, всё уже погрузили. Животное в переноске орёт. Пора, говорю, в картошку, эй! Молоком она плёхает. Хлеб режет. Проголодалась, что ли, вредина наша? Я так никуда не перееду, если ты тут стоять будет с блюдцами. На пол ставит, смотрите-ка. Это что это? Это мне, что ли? Шепчет чего-то, гляди-ка. И пошла-пошла в сени, спиной пошла.
Да ну! Вон оно что! Значит, поняли, что я тут не просто так? Что я молодец? Спасибо, сестрица. Не ожидал. Вкусное какое молоко! Что ж ты раньше жадничала? И хлеб: чудо, а не хлеб! Как же хорошо вы живёте-то с такой едой. И Игорёшу помянули на радостях. Правильно, новоселье начинается в старом доме и длится три дня! Спасибо этому дому, как говорится. Молоко какое тёплое! Только сквозняк по полу.
Вы ж без меня пропадёте, родственники. Снова покойному брату закрывать. Ну, пеняйте на себя, если сейчас снова увидимся. А хлеб как хрустит! Горбушка!
Но дует — ужас! Потому что уехали, а двери нараспашку оставили.