Текст: Варвара Курилкина, г. Дзержинск
УЧАСТЬ МИРОВОГО ЛЬДА
Дышит. Господи, он дышит.
С улицы доносится детский смех и шелест листьев. Вдалеке, словно в другом мире, кричат чайки. По полу скользит тюлевая занавеска, воздушная и нежная, как фата знатной невесты. Май – прекрасное время для свадьбы: улицы одеваются в зелень, реки освобождаются от ледяных оков и продолжают движение к устьям; жара ещё не властвует над миром, а лишь коротенько обозначает себя парой душных дней, за которой следует неделя гроз.
Ульяна переводит взгляд на часы. Десять утра.
Они тоже поженились в мае. Духоты в тот день не было, на горизонте маячил проливной дождь. Разгулявшийся ветер задирал юбку свидетельницы, из-за чего та краснела и еле выговорила тост. Темпераментный свидетель старательно помогал ей избежать позора и так в этом преуспел, что воспоминание об Ульяниной свадьбе, уже взрослое, до сих пор иногда приезжает к ним в город. О своём отце воспоминание ничего не знает, а тёть Уля и дядь Женя делают вид, что того никогда не было.
Мать сказала ей: «Всю жизнь маяться будешь». Женя матери не нравился: токарь на заводе, не очень красивый, невысокий, небогатый. «Не человек, а средняя рука», – говорила она своим подругам. «Зато эта рука теперь моя», – думала Ульяна, глядя на мужа.
Невысокий, зато относительно лёгкий.
На свадьбе пели про рябину, про старый клён, про чёртово колесо. Баянист Титыч, очередной отчим Ульяны, лихо перебирал пальцами по кнопкам, унося молодожёнов и гостей к берегам фантазий о счастливом будущем.
Женя стонет и протягивает пожелтевшую руку к полотенцу. Рука мелко дрожит и на полпути останавливается.
– Сейчас, сейчас, – Ульяна наклоняется за полотенцем. Мимоходом проезжается губами по холодному лбу. Вытирает испачканный в желчи рот. – Вот так, вот так, – приговаривает она.
Женя терпит, не открывая глаз.
Женя терпит.
Он всё детство и юность мечтал о море и смог к нему поехать только в пятьдесят лет. Это было изнурительно. Два дня в поезде, отравление. Гигантские волны, полчища медуз, отравление. Осетрина, похожая на свинину, отравление. Ливни, рынок в Пицунде, вино с привкусом бензина, отравление. Для таких поездок нужно лошадиное здоровье, и хорошо, что тогда оно ещё имелось. Под конец отпуска они решили посетить сталактитовую пещеру, где на подвесном мосту отключился свет. Ульяна едва не потеряла сознание от ужаса и пришла в себя лишь на выходе, у Жени на руках. Другие туристки смотрели на них с завистью.
У Жени потом весь вечер болела поясница.
Телефон на столе вибрирует. Ульяна сбрасывает – разговаривать с детьми ей не хочется. Они уже два месяца твердят одно и то же: давай положим отца в хоспис, давай положим отца в реанимацию, давай то, давай сё, отдохни, отдохни, отдохни… Она не хочет отдыхать. Усталости нет, и смерти нет.
Ульяна отлучается на кухню, чтобы набрать воды в бутылку, и, вернувшись, приглядывается к мужу. Сердце замирает. Женя лежит на боку, глаза прикрыты, венка на виске вздулась. Проходит секунда, вторая, и его грудь поднимается, затем плавно опускается.
Дышит. Господи, он дышит.
В быту он был полным нулём. Готовка? Настоящий апокалипсис, требующий двухчасовой уборки после. Стирка? Прощайте, любимые платья и футболки. Мытьё посуды? Здравствуйте, новые тарелки. Ульяна срывала голос, обличая несостоятельность мужа в домашних делах. Её раздражало, что он ничего с собой не делает. Её раздражало, что он не замечает её желание оторвать ему голову за просыпанную соль. Её раздражало, что он не обижается на её раздражение. Её раздражало её раздражение.
«За что мне это?» – спрашивала она осколки в раковине. Те, как и фотография из сталактитовой пещеры, висевшая рядом, тоскливо молчали.
Женя кряхтит, переворачиваясь на другой бок. Натягивает одеяло повыше. На дворе май, а ему холодно, как в декабре. Ульяна идёт за второй парой шерстяных носок.
Мать слегла, когда Ульяна была на девятом месяце. Титыч к тому моменту спился и замёрз в сугробе, и единственным, кто мог хоть как-то помочь старушке, оказался Женя. Намучился он знатно. Тёща почти выжила из ума и не понимала, что брошенный в человека нож наверняка его убьёт. Как и термос с горячим супом. Как и зубы, вонзённые в запястье. Старушка была изобретательной. «Бедолага она, – сказал как-то Женя, потирая перебинтованную руку, – столько злости накопила».
Когда тёща умерла, он помогал нести её гроб, а после похорон долго курил, глядя на небо.
Ульяна поджимает губы, когда Женя в очередной раз отказывается от еды. Это не еда даже, а так, белковая смесь.
Ему тяжело глотать. Ему тяжело заставлять свои органы работать.
Пять лет назад они всей семьёй вновь рванули на море. Ульяна, уставшая от всех и вся, в первый же день умудрилась рассориться с обоими детьми, да так, что те переселились в другую гостиницу. Под раздачу попал и Женя, однако он не ушёл. Сидел весь вечер на балконе, любуясь волнами, а потом сказал жене: «Всё пройдёт, пока мы живы».
Утром он убедил детей вернуться, и всё вновь стало хорошо.
Раздаётся стук в дверь.
– Тёть Уль, извини, что без приглашения. Мамки дома нет, а идти мне больше некуда, – оправдывается Воспоминание о свадьбе. – А дядь Женя?..
– Спит, спит, – Ульяна устало машет рукой. – Заболели мы.
– Во-он чего, – многозначительно тянет Воспоминание. – Серьёзное что-то? Что врачи говорят?
– По пустякам болтают много, а по сути – ничего. Прописывают лекарства одно другого хуже, на томографии заставляют ходить. А толку-то…
Воспоминание бросает короткий взгляд на обувницу, подле которой стоят сложенные ходунки.
– Это ему?
– Да, обновочка наша. Правда, неактуальна уже, ходить-то мы перестали. – От этих слов ломит в плечах.
– Эх, дядь Женя… вежливый был, хранил всё в себе, вот и нажил болячку.
Ульяна грустно улыбается.
– А мама-то твоя как? Давненько мы с ней не чирикали.
– Да хорошо всё, – Воспоминание отводит взгляд. – Радостная ходит, ухажёр у неё новый.
Мелодия звонка ставит точку в разговоре.
– Мамка пришла. – Воспоминание грустно улыбается. – Ну, вы тут крепитесь, что ещё остаётся.
– Ага…
Уже закрывая входную дверь, Ульяна кричит:
– Слушай, а лет-то тебе сколько?
– Двадцать девять в феврале исполнилось! Ну, бывайте!
Она возвращается в комнату. На часах уже пять вечера. По неугомонному телевизору крутят старые фильмы, на прикроватных тумбочках белеют инструкции от лекарств. Пахнет палёным – выходит из строя очередная электрическая грелка.
Женя лежит лицом к телевизору. Морщится.
– Тошнит?
Он качает головой. Сглатывает.
– Если тебе тяжело, не говори.
Вновь качает головой. По телевизору начинают петь про старый клён.
– Заез-зжженная-я плас-стинк-ка, – выдаёт Женя полушёпотом.
Ульяна соглашается.
– Представляешь, Жень, – говорит она, потирая глаза, – мы ведь прожили с тобой тридцать лет.
– Счастливых.
Потом он кашляет. Просит полотенце, в которое его всё-таки рвёт желчью, и переворачивается на другой бок.
В последнюю минуту в электричку забежали двое. На вид студенты, не старше двадцати лет. Один длинный, худой и очень громкий – запнулся у входа в вагон и заржал так, что стёкла затряслись. Второй пониже, но покрепче, с очень грустными глазами. Ульянка скрестила пальцы, чтобы эта парочка не подсела к ней.
Не помогло.
– Разрешите приземлиться, – не получив ответа, длинный сел напротив неё. Его товарищ без слов расположился рядом.
Ульяна кивнула и уткнулась в книжку, не желая вступать в разговор.
– Что читаете? – не отставал длинный. – Английский?
– Немецкий, – она поднимает на него усталые глаза и надеется, что ответ будет исчерпывающим.
– Фантастическое что-то? У вас тут планеты нарисованы.
– Слушай, отстань от девушки, – встрял его товарищ. – Дай ей спокойно почитать.
– Мне и так спокойно, – Ульяна начала раздражаться. – Это «Доктрина Мирового Льда». О космосе.
– И как там мировой лёд? – длинный усмехнулся. – Не тает?
– Редкостная дрянь. Якобы солнечная система появилась из-за того, что сверхсолнце столкнулось с огромным ледяным шаром. Они боролись-боролись, но в итоге шар проник в солнце, и оно распалось на множество планет.
– Гербигер, да? – хмыкнул товарищ длинного. – Антинаучная ересь. Такое только для практики языка можно брать.
Его осведомлённость приятно удивила.
– Точно! Даже в жизни так не бывает. Лёд никогда не побеждает. Даже если по людям судить – тихий никогда не переборет темпераментного. Кстати, – длинный наклонился к Ульяне и положил указательный палец на корешок, – я – темпераментный. Согрею так согрею!
– Так и я огонь, – Ульяна шлёпнула его по руке и отложила книгу. – Сожгу так сожгу.
– Мда, не осталось на свете серьёзных людей… Огнём быть проще всего – гори да гори в своё удовольствие, о последствиях думай потом. А лёд обречён терпеть и истончаться. Но какое это терпение! Благородное, стойкое… Правильно говорю, Жень?
– Кто ж знает, – невысокий товарищ посмотрел на длинного сверху вниз. – Я вот стопроцентный лёд. Это не просто и не сложно, это моя сущность. Но я не благородный.
Его грустные глаза сияли, как два больших сапфира.
Через пару остановок длинный вышел, но это никого не расстроило.
До конца поездки Ульяна с Женей поносили Гербигера на разные лады, а после, перед самым выходом, обменялись телефонами «на случай новых дурацких книг».
По дороге домой каждый из них часто останавливался, фантазируя о всяких глупостях.
Ульяна распахивает глаза. Она полулежит в кресле рядом с кроватью. На часах почти полночь.
С улицы веет свежестью и наступающим летом. Прекрасное время для бессонницы.
В комнате подозрительно тихо. Ульяна медленно поворачивает голову и присматривается к Жене. Он всё так же лежит лицом к телевизору. Глаза сомкнуты. Одеяло, которым он накрыт, мирно и без движений покоится на худом теле.
Ульяна приближается.
Проходит мгновение, затем ещё одно. Одеяло натужно, словно через силу, поднимается. Достигнув наивысшей точки, с нескрываемым облегчением опускается.
Ульяна утирает влажные глаза.
Дышит. Господи, он дышит.