Текст: Елена Королькова, г. Москва
В дебрях чужих у священной воды
Спустились пешком к реке. Она уже не помнила, когда бывала где-то в такую рань. А сейчас она стоит на берегу дикой коричневой реки, пахнущей осокой, слизняками, чем-то сладким и успокаивающим. Она выросла на этой реке, потому её успокаивает этот запах, потому ей кажется, что эти коричневые воды полны силы. Она не смогла бы описать эту реку и берег, спроси у неё кто-то о них в Москве. Но вот сейчас, она её узнала, - это была её река, и таких рек не было больше нигде.
Она, её муж, мать, и две сестры матери стояли на песке с искусственными венками в руках и ждали, когда на противоположном берегу вынырнет из зарослей фигура лодочника. Он всё не шёл. Туман ровным слоем парил в метре над водой.
Мама пыталась надеть ей на голову дешёвую соломенную шляпу, чтобы не напекло голову. Лена отказывалась раза три, но, в конце концов, устала сопротивляться и надела шляпу. Мама выхватила у неё из рук сумку «Тяжёлая-то какая!», Лена сокрушённо пыталась вернуть сумку обратно и устала ещё больше. Было Лене тридцать восемь, а матери - шестьдесят.
Наконец, там на том берегу показался лодочник. Он медленно вышел к реке, не взмахнув рукой, не глядя на путников, степенно отмотал верёвку, которой была привязана лодка, ловко впрыгнул в неё, долго заводил мотор. Тот издавал короткое обрывистое «Хырррр…..» и глох. Наконец, мотор разорвал полноценным рычанием томную тишину между двумя высокими берегами, и лодка устремилась к ожидающим. Туман стал медленно рассеиваться.
Всю дорогу под рёв моторки думала она о том, что сейчас увидит родную деревню, которую не видела тридцать лет. И друга детства Диму. Это и воодушевляло и пугало её. Дима был чем-то вроде легенды, придуманной ею. Она, смеясь, рассказывала, как он прятал свои конфеты, но всегда получал половину тех конфет, что привозила ей мать в свои редкие визиты. Она уже не могла точно сказать, было ли так. Помнила она его смуглые щёчки с ямочками. Помнила, взгляд его чёрных спокойных глаз. Помнила, как привела их бабушка купаться, и, заслышав моторку, Димка незаметно убежал с берега, перепугав всех до смерти, и только его плавочки остались в кустах.
Она помнила его задор, робость, но безудержный интерес ко всяким проказам. Помнила она их чуть ни ежедневные походы за грибами по сухому светлому лесу. Помнила, как за столом в большой комнате их дома, пили они с бабушками чай с оладьями, и Димкина бабушка Надя спросила, посмеиваясь, у внука: «Что бы ты делал, если бы не было Ленки?» Дима поспешно прыгнул под стол, спрятался за скатертью, спускавшейся до пола, и оттуда громко прокричал: «Я бы вумер!»
Муж её, красивый статный мужчина, сидя на корме, скучал. Он не любил деревню, да и она тоже не любила, но это была её река, прохладно-сладкая, тёмная, мелкая, с омутами и ледяными ключами.
Мама сидела рядом с лодочником. Когда-то очень давно он ходил к ней, звал замуж, но она отказала. Он был родным братом её бывшего мужа, сидевшего тогда в тюрьме за поножовщину. Сейчас ему уже стукнуло семьдесят, и у него не было ни одного зуба. Он пожил в городе и десять лет назад вернулся в родную деревню. Жил один. Только летом к нему приезжала погостить младшая дочь с детьми. Они его любили, хоть он и бросил их давно. Сейчас мама и лодочник сидели рядом, смущаясь, и говорили о цене на бензин, о болезнях, о рыбалке, о разливе реки в этом году, о вставной челюсти, которую лодочник забыл дома в стакане.
Венки предназначались для кладбища. Каждый год, на Троицу ездила мама с сестрами на могилы своих отца и матери. Только раз в год и только на пару часов. Целую жизнь назад молодыми девчонками они покинули родную деревню, сгорел их отчий дом, и приезжать им было уже некуда. А потом деревня погибла. В ней осталось всего три дома. В одном из них и жил Димка со своей бабушкой Надей, которой теперь уже исполнилось девяноста два года. Другие два дома пустели и тоже потихоньку утрачивались. Но могилы на деревенском кладбище всегда были ухожены.
Лена никогда не ездила с родственниками на кладбище с тех пор, как далекой осенью на краю её детства сгорел бабушкин дом. Она теперь жила далеко, была очень занята и, в общем-то, ей никогда и в голову не приходило поехать сюда. А потом вдруг пришло.
В Москве она работала главным бухгалтером, сидела за ноутбуком и решала глобальные вопросы, не выходя из дома. Летала отдыхать на юг. Ездила, если нужно было куда-то поехать, на такси. Заказывала еду с доставкой на дом. Посещала остеопата, пила витамины и регулярно беседовала с психологом. Как в детстве она любила уединение, читать и валяться. Можно было сказать, что жизнь её устроилась наилучшим образом. Муж тоже был самый подходящий: красивый, как она всегда и хотела, потому что сама не была красавицей, добрый, заботливый, всегда приносил ей кофе в постель, делал массаж ног перед сном, сам готовил еду и мыл пол. Потому что у неё болели мышцы. Она решала глобальные вопросы. Муж прикрывал её тыл. Это был идеальный альянс.
Когда-то давно-давно, была у неё большая любовь. Она тогда была совсем другой; постоянно выходила из дома, где-то пропадала до ночи и ночами. Подруги не знали, что у неё за секреты и завидовали ей, ведь они спали по ночам в своих постелях. А потом его не стало, его убили в бессмысленной уличной драке. А она стала жить дальше.
Лодка причалила к берегу, и она воскликнула:
- Это же мой берег!
Тут всё изменилось. Дикие кусты и заросли, обступавшие берег в её детстве и скрывавшие самую вкусную ягоду «гоноболь», исчезли. Берег был расчищен. У маленькой пристани стояла скамейка, возле неё клумба с папоротником.
- Это всё Димка, - пояснил лодочник со сдержанной гордостью в интонации.
Только ручей, сбегавший с горы в реку по разноцветным глинистым берегам, был совершенно такой же, как тридцать лет назад. Его-то она и узнала.
Сразу пошли на кладбище. Проходя мимо Димкиного дома, она бросила горячий и долгий взгляд туда. На окнах колонки от магнитофона. На крыльце сидит плюшевый мишка. Большая клумба с цветами перед домом. Ровные красивые грядки в огороде.
Во дворе дома стоял неведомый ей агрегат, напоминавший трактор.
- Димка себе вездеход собирает, - уважительно комментировал лодочник.
Но самого Димки нигде не было.
Какой он теперь? Конечно, очень красивый. Иначе и быть не может. А она? Постарела? Подурнела? Какая она? Располнела? Эти пигментные пятна на щеках, очень они заметные? Что он подумает, когда увидит её? Подумает, приехала покрасоваться. Наверняка, он заметит её интерес и равнодушие во взгляде её мужа. Ей захотелось сбежать и, наоборот, непременно остаться.
На кладбище было очень много комаров. Женщины развесили по периметру на кустах сирени спирали и подожгли. Дымило. Комары присмирели. Быстро приводили могилы в порядок. Пололи траву, носили с обрыва красный песок в ведрах и посыпали им могилы. Разравнивали песок по поверхности могил, вешали на кресты привезённые венки вместо выцветших прошлогодних. Ломали ветви сирени, что разрослись слишком сильно и грозили поглотить всё пространство кладбища. Она всё время что-то болтала, слишком громко, неуместно, слишком откровенно. Что-то колыхалось у неё внутри, не давая спокойно трудиться и понуждая всё снова и снова болтать ни о чём. Она рассказывала всё те же истории про брошенные Димины плавочки и спрятанные конфеты, как бы расставляя заранее сигнальные огни: мы с детства знакомы и я помню кучу умильных историй, умильных и всё. Бабушка смотрела с фотографии на кресте всё так же, с упрёком, поджав нижнюю губу.
Во дворе дома уже был накрыт для них стол. Заварен в красивом бабушкином чайнике душистый травяной чай, расставлены для каждого гостя чашки. Он вышел и ничего необычного не произошли. Спокойно вышел на крыльцо и встретил гостей.
Он совсем не изменился. Она, оказывается, помнила его гораздо лучше, чем ожидала. Чёрные живые глаза, ямочки на обеих щеках, чёрные волнистые волосы, смуглая кожа. И на тыльной стороне ладони у оснований пальцев всё те же ямочки. Невысокий, но очень крепкий. Широкоплечий, и грудь такая широкая, что, кажется, в ней поместиться гораздо больше одного сердца и одних легких. Крепкие уверенные руки. Спокойная поступь. Лёгкая улыбка и сдержанное приветствие. «Олимпийка» расстёгнута на груди, сломалась «змейка», и крепкая грудь видна с курчавыми завитками чёрных волос.
Он наливал всем чай, наклоняясь над столом. Носил лавки, табуреты, чтобы всем хватило места.
Она всё старалась вести себя естественно и просто, но не выходило. Рядом с ним она особенно остро почувствовала всю отвратительность своих ужимок, своей неуместной болтовни, суетливости, потребности непременно быть всеми замеченной. И она с отчаянием отмечала, что не может просто сесть и спокойно выпить чай. Что она сопровождает это ненужными, псевдо-потешными рассказами о детстве в деревне, совершенно не смешными, но поданными так, будто должно быть смешно. И все, угадывая эту подачу, дружно смеялись. Кроме него. «Неужели я старею? Я становлюсь нелепой и жалкой?»
Ещё совсем недавно была она лёгкой и забавной и даже её ужимки казались естественными и милыми. И вот… А, может, всё дело в ужасной соломенной шляпе, что заставила её надеть мать, чтобы не получить солнечный удар на реке?
Красивый парень, полный сил, у которого одинаково хорошо получается: и конструировать вездеход, и высаживать рассаду помидор, и рубить дрова, и построить новый дровяник, и налить гостям чай. И ничего лишнего, ни одного движения. Здесь это ни к чему. Он не разорвал связь с собой! Он не променял своё родное, родовое; от прапрадедов ему доставшуюся землю, дом, этот берег. А потому и себя сохранил. Новое время не соблазнило, не раздраило его. А она? Какая-то пародия, стареющая девочка, которой кажется, что жизнь ещё не началась.
«Какие глобальные проблемы ты решаешь, дура? Не ври себе! Никому ты не нужна! Тесная съёмная квартирка, тридцать тысяч плюс счётчики! Раздельный санузел. Муж давно устал от тебя! Вы просто сосуществуете вместе! Ты врёшь ему, что у тебя всё болит, чтобы вызвать жалость хотя бы жалость. Это всё уродливо! Это какая-то пародия на жизнь!»
Остаться здесь с ним, навсегда! Поселиться в деревенском доме, ходить босыми ногами по земле, дышать густым от ароматов воздухом, трудиться в огороде, готовить простую еду, стирать, развешивая бельё на верёвке между деревьями, мыть пол, засунув подол юбки за пояс, родить ему крепкого ребёнка, растить дитя в естественной среде, качать в сделанной крепкой мужской рукой колыбели. Ждать его из леса или с реки и, дождавшись, отдаваться ему просто.
Выстроить новый дом, пахнущий свежим деревом, прямо на высоком крутом берегу, чтобы из окна смотреть на реку, на поля и леса, лежащие там, внизу, под этой кручей на десятки километров.
Родить второго. Вечером летним на реке, в тумане плыть медленно в лодке и всплески слышать и слушать над водой далеко-далеко разносящиеся голоса рыбаков. Купаться на плёсе. Быть, как дети. Как дети.
Лена попросила Диму показать ей дом, который помнила неотъемлемой частью своего детства. И он повёл её. На веранде, где в их детстве была кровать с пологом, под которым прятал Дима конфеты и игрушки, и куда жадно хотелось хоть раз залезть ей, увидела она пластмассовые стаканчики с рассадой.
- Дим, у тебя и огурцы здесь!
- Это кабачки, плохо вышли, я их загубил, - заговорил Дима.
В доме всё было так же, как тридцать лет назад. Она помнила и тот первый раз, когда увидела его здесь, вот тут на полу, посреди комнаты лежал он младенцем голенький и сучил ножками, а она, увидев что-то странное у него между ножек, смеялась, и он радостно смеялся ей в ответ. Был он на полтора года младше её. Он родился, и мать привезла его в деревню к бабушке, и это был счастливый для Лены момент.
Лена стояла к нему спиной, разглядывая фотографии на комоде.
- Ничего не изменилось, и фотографии всё те же у бабы Нади, дядя Серёжа в бескозырке, я почему-то называла его крёстным маленькая, хотя я и крещена не была тогда. Мне нравилось думать, что он мой крёстный, он был такой красивый, весёлый и конфеты всегда приносил. Дим, помнишь, как мы ждали конфет?
- А ты кто? Не помню: Катя, Лена..?
Она не повернулась и ответила не сразу.
- Лена…
Потом ещё немного прошлась по комнате, не глядя на него, и тихо вышла из дома.
Засобирались. Пошли к реке по тропинке вниз. Она оступилась на земле скользкой от мелких ручейков, стекавших со склона к реке. Упала, испачкала платье, руки, разбила бедро. Никто не заметил, кроме матери.
Ей было тридцать восемь, матери - шестьдесят. И ей странно было замечать, что ведут они себя так же, как и тридцать лет назад. Мать постоянно советовала ей какие-то лекарства, долго утомительно по телефону рассказывала, как их принимать. Мать заставляла её есть жирные котлеты, а она уже полжизни ничего подобного не ест, но мать не слышала её. Тогда она срывалась и кричала: «Ты хочешь, чтобы у меня было несварение?! Ты хочешь, чтобы мне было плохо?!» Мать спокойно отвечала, что купила мезим. И на это Лене ответить было совсем нечего. Она только капризно вставала из-за стола. Как это было странно. Особенно, когда в зеркале она отчётливо видела свои морщины.
Она поднялась с земли и стояла в растерянности, глядя на свои испачканные глиной руки. Мать достала влажные салфетки и помогла ей вытереться. Лена тут же сорвала с головы шляпу и сунула её матери.
- Я платье испачкала…
- Да ничего страшного, постираем!
- Это платье стоит десять тысяч, - пробубнила она.
Мама попыталась отряхнуть подол платья рукой. Лена одёрнула её со смесью злости и жалости к себе и к матери одновременно.
- Да не нужно, только сильнее вотрёшь грязь…
На берегу она села в лодку. Лодка оттолкнулась от берега. Она вернулась в Москву и жила дальше.