Текст: ГодЛитературы.РФ
Жан-Батист Андреа — французский писатель, а еще режиссер и сценарист. Шутка ли — детство и юность парень провел в Каннах, где и снял первые короткометражки. А потом еще и выучился в Париже на политолога и экономиста.
В литературе Андреа дебютировал в 2017 году с романом «Моя королева», который сразу отхватил 12 литературных наград, в том числе Prix «Envoyé par La Poste» (2017) и Prix Alain-Fournier (2018). А книга «Храни её» в 2023 году даже удостоилась Гонкуровской премии и продалась по всему миру тиражом 700 000 экземпляров.
Главных героев в бестселлере Андреа трое: Мимо Виталиани, Виола Орсини и загадочная статуя. Первому от судьбы достались нищета, одиночество и рабский труд на жестокого и завистливого хозяина-скульптора. Виола, наследница богатого дворянского рода, казалось бы, наоборот, выиграла в этой лотерее. Но нет — она только о том и мечтает, чтобы вырваться из своей золотой клетки. Случайная встреча странным образом связывает их судьбы. Сообщники, соперники, враги, лучшие друзья — это все про Мимо и Виолую. Ну а читателю так, разумеется, только интереснее наблюдать, как эти двое будут справляться с безумием XX века.
«Эта книга очень французская — мастерская, четко структурированная, выверенная до малейшей детали — и очень итальянская — щедрая, избыточная карнавальная, скрежещущая, страшная, жалкая и лихая», — утверждает переводчик этой книги Алла Беляк. Предлагаем прочитать фрагмент и проверить.
Храни её / Жан-Батист Андреа [пер. с фр. Аллы Беляк]. — Санкт-Петербург: Polyandria NoAge, 2025. — 512 с.
Я многим обязан так называемым пропащим женщинам, и мой дядя Альберто был сыном одной из них. Славная девка, которая без злобы и стыда ложилась под мужиков в порту Генуи. Единственное человеческое существо, о котором дядя отзывался уважительно, и тут его пыл граничил с благоговением. Но эта святая из портовых закоулков была далеко. И поскольку Альберто не умел ни читать, ни писать, его мать с каждым днем становилась все более мифологической фигурой. Я-то писал довольно сносно, и дядя, обнаружив это, невероятно обрадовался.
Дядя Альберто не был мне дядей. Нас не объединяло ни атома общей крови. Мне так и не удалось докопаться до истины, но, судя по всему, его дед был чем-то обязан моему деду — за что-то не расплатился, и моральное бремя долга передавалось из поколения в поколение. На свой извращенный лад Альберто был честен. Мать попросила его, и он согласился меня принять. Он держал небольшую мастерскую на окраине Турина. Жил бобылем, не тянулся к роскоши, и перепадавших заказов хватало на все необходимое для жизни, или хватало бы, если бы не приехал я. А все потому, что война, двигатель прогресса, — с восторгом встреченная разными сумасбродами, которые, кстати, не считали себя сумасбродами, а назывались поэтами или философами, — так вот война ввела в обиход материалы дешевле камня, легче и проще в производстве и обработке. Злейшим врагом Альберто была сталь, он материл ее даже во сне. Он ненавидел ее даже больше, чем австро-венгров или немцев. Какому-нибудь крукко, как там называли немчуру, еще можно было найти смягчающие обстоятельства. Их жратва, их нелепые каски с шишаками — немцам было от чего злобиться. А вот какого рожна строить дома из стали??? Посмотрим, кто будет смеяться последним, когда все рухнет. Альберто не понимал, что все и так уже рухнуло. И был отчасти прав в том, что здесь не обошлось без стали: из нее получались прекрасные пушки.
Альберто выглядел старым, но не был стариком. В тридцать пять лет он жил один в комнате при мастерской. Его безбрачие удивляло, тем более что после душа, отмытый от мраморной пыли и облаченный в свой единственный костюм, он был не так уж и плох. Он всегда ходил в один и тот же бордель в Турине, где его уважительное обращение стало легендой. На юге города в начале двадцатых годов даже было такое выражение: «миндальничает, как Альберто», — оно постепенно сошло на нет, когда Альберто уехал, забрав свои куски мрамора и раба, то бишь меня. Компаньон — до сих пор смешно!
Меня часто спрашивают, какую роль он сыграл в дальнейшем. Если под дальнейшим понимать мою карьеру, то никакой. Если же говорить о моем последнем творении, то какие-то отблески его, несомненно, присутствуют. Нет, не отблески, а фрагменты — не хочется, чтобы кто-то подумал, будто дядя хоть чем-то блистал. Дядя Альберто был ублюдок. Не чудовище, а просто мудак, мелкая душонка, что, в общем-то, одно и то же. Я вспоминаю о нем без ненависти, но и без сожаления.
Около года я прожил в тени этого человека. Я стряпал, убирал, таскал, доставлял заказы. Раз сто меня могли переехать трамвай, затоптать лошадь, избить какой-нибудь парень, посмеявшийся над моим ростом и получивший в ответ, что хозяйство у меня на зависть всякому, могу продемонстрировать на его подружке. Вот бы порадовался ingegnere Кармоне, видя напряженную, прямо-таки высоковольтную атмосферу нашего квартала. Каждый контакт искрил и грозил стать коротким замыканием, выбросом электронов с непонятными последствиями. Мы воевали с немцами, австро-венграми, нашими правительствами, соседями — словом, мы воевали сами с собой. Кто-то хотел войны, кто-то — мира, мало-помалу тон накалялся, и в итоге первым пускал в ход кулаки как раз тот, кто отстаивал мир.
Дядя Альберто запрещал мне трогать его инструменты. Однажды он застал меня за исправлением небольшой ступы, заказанной соседним приходом Беата Верджине делле Грацие. Раз или два в неделю Альберто упивался до положения риз, и последний такой запой не прошел бесследно. Ступа была грубой, просто позорной, даже двенадцатилетний мальчишка сделал бы лучше! Он и сделал ее лучше, пока мастер отсыпался. Альберто проснулся и застал меня на месте преступления с резцом в руках. Он изумленно глянул на мою работу, потом навесил мне тумаков и отматерил на непонятном генуэзском наречии. И снова завалился спать. После, открыв глаза и обнаружив меня в ссадинах и синяках, он сделал вид, что не знает, что произошло. Он сразу пошел к ступе, заметил, что она, пожалуй, неплохо у него получилась, и великодушно предложил мне доставить ее заказчику самостоятельно.
Альберто регулярно диктовал мне письма для своей матери и разрешал заодно написать и моей — от щедрот своих он оплачивал марку. Антонелла отвечала не всегда, она вечно моталась в поисках работы, чтобы продержаться еще неделю, потом следующую. Я тосковал по ее фиалковым глазам. Отец — тот, кто направлял мои первые неловкие движения руки, кто научил меня различать градину, рифель и резец, — стирался в памяти.
В 1917 году заказы становились реже, настроение Альберто — все мрачнее, пьянки — все свирепей. Иногда на фоне сумерек маршировали колонны солдат, и газеты говорили только об одном: война, война! До нас она доходила смутной тревогой, чувством разлада с окружающим миром, как будто все не так и мы не на своем месте. А там, за горизонтом, ворочался жуткий зверь. Сами мы жили почти нормально, как бы отсиживались в тылу, и оттого все, что мы ели, приобретало какой-то привкус вины. По крайней мере до двадцать второго августа, когда начались перебои с хлебом и есть стало вообще нечего. Турин взорвался. На стенах домов люди писали «Ленин», повсюду возникли баррикады, а утром двадцать четвертого один революционер даже остановил меня на улице и сказал ходить осторожно, у них баррикады под напряжением, — я сразу понял, что мир меняется. Этот парень назвал меня «товарищ» и хлопнул по спине. Я видел, как женщины вставали на баррикады напротив понуро отводящих глаза солдат и залезали на броневики, разрывая корсажи и подставляя штыкам гордые яростные груди, и в них никто не решался стрелять. Или стреляли не сразу.
Восстание длилось три дня. Люди не сходились ни в чем, кроме того, что война надоела. В конце концов правительство всех примирило, открыв огонь из пулеметов, и все быстро отрезвели, увидев пять десятков погибших. Я окопался в мастерской. Однажды вечером — только-только вернулось спокойствие и немного — хлеб — дядя Альберто пришел домой веселее обычного. Сначала для виду замахнулся и стал хихикать, глядя, как я ныряю под стол, а потом приказал мне взять перо и записать под диктовку письмо к его матери. От него пахло винищем, которое разливали на ближайшем перекрестке.
Мамуля!
Я получил денежный перевод, который ты мне послала. Теперь я смогу купить ту маленькую мастерскую, о которой писал тебе на Рождество. Это в Лигурии, так что буду ближе к тебе. В Турине работы нету. А там рядом замок, всегда нужно что-то чинить, и церковь, власти за нее держатся, так что будет работа. Тут я все продал, недорого, ну да ладно, только что отписал мастерскую паскуде Лоренцо и скоро уеду с засранцем Мимо. Напишу тебе из Пьетра-д Альба, твой любящий сын.
— И сделай-ка подпись пошикарней, pezzo di merda, — заключил дядя Альберто. — Такую, чтоб видно было: я на коне.
Когда я вспоминаю то время, мне даже странно: я не был несчастен. Я был один, не имел ничего и никого, на севере Европы выворачивали с корнем леса, засевая землю мясом с картечью пополам, оставляя там и сям снаряды, которые спустя годы разорвутся под ногами у невинных туристов, создавали такую разруху, что позавидовал бы сам Меркалли со своей жалкой шкалой всего-то в двенадцать баллов. Но я не был несчастен, я констатировал это ежедневно, молясь личному пантеону кумиров, которые менялись на протяжении всей моей жизни и позже включали в себя даже оперных певцов и футболистов. Возможно, потому что я был молод, дни мои были прекрасны. Только сейчас я понимаю, насколько краше дни в предчувствии ночи.