Текст: Александр Марков
1
Книга Майи Кучерской «Случай в маскараде» и дебютный сборник Анны Шипиловой «Скоро Москва» — два способа говорить о чуде и его отсутствии. Кучерская, следуя традиции святочного рассказа, даже в «несвяточных» историях сохраняет веру в преображающую силу тепла — её герои, пусть и не всегда явно, окружены незримым сиянием, способным долго противостоять хаосу внешнего мира и разгораться в какой-то неведомый для всех праздничный момент. Здесь чудо — не в сверхъестественном, а в самой возможности человеческой близости, в том, что стол, елка и тихий разговор еще существуют, потому что их никуда не уберешь. Шипилова же пишет о мире, где очаг давно погас, вещи разложены по ящикам, выброшены или сломаны, а чудеса если и случаются, то лишь в ироническом ключе — как попытка не сойти с ума среди руин опыта, который еще недавно казался горестным, но ясным, но теперь не кажется и ясным. Её герои, брошенные в водоворот насилия и оглушающей травмы, взрослеют не благодаря, а вопреки — и именно в этом «вопреки» их хрупкое бесценное сопротивление.
Проза Кучерской — чуть старомодный разговор о том, что остается за порогом сказанного, где каждое слово, как маска, скрывает и одновременно открывает нечто большее. Здесь нет назидательности, но есть глубокое внимание к человеку, к его одиноким жестам и неслучайным встречам, которые, быть может, и составляют тайную святость обыденного. Шипилова пишет иначе: её рассказы — как штрихи, как уголь, которым набрасывается портрет поколения, портрет не самый утешительный. Страна здесь — не место, а состояние, звук, мерцание огней за окном проезжающей машины. Герои и совершают практически только мимолетные дела, подключаются к вайфаю, вспоминают летнюю турбазу, дрожат перед школьной аудиторией. Равнодействующая всех этих мимолетных дел — наличие уже разрушенных судеб.
Кучерская исследует внутренние драмы, в которых законы драматургии сохраняются, а Шипилова фиксирует те внешние и суматошные ритмы жизни, в которых даже мимолетное становится опасным.
2
Рассказы обеих книг нетрудно сравнивать попарно, выбирая темы и мотивы: детство, улица, скучная работа, поездка, странничество и другие, из которых сложен базовый ландшафт повседневности. Скажем, рассказ Майи Кучерской «Кто живет в башенке?» и Анны Шипиловой «Второе пришествие» — два противоположных взгляда на советское и постсоветское детство, написанные с разной оптикой и эмоциональной температурой. Кучерская создает ностальгическую сказку, где даже развод родителей и неудобные вопросы о национальной идентичности растворяются в теплом свете рождественских огней елки немецкого производства (петровских ли или предреволюционных времен). Ее герой Андрюша, несмотря на семейные сложности, окружен любовью — пусть и прерывистой, как редкие визиты отца. Шипилова же показывает детство как поле боя: ее Маша живет в мире, где дедушка — одновременно и тюремщик, и единственный защитник, а заводской забор и мусорные контейнеры формируют ландшафт ее повседневности.
Стилистически Кучерская работает кистью по стеклу: запах оладушков, снежинки на ресницах, мерцание огней в башенке — все создает эффект волшебного фонаря, сквозь который герой смотрит на прошлое. Шипилова выбирает грубый карандаш: ее проза физиологична, в том смысле, что калейдоскоп рассказов о произошедшем, поворачиваясь все быстрее, принуждает нас активировать все пять физических чувств — мы чувствуем запах перегара, липкий линолеум, жесткость веревки на шее. Если у Кучерской чудо как положено — елка, то у Шипиловой единственным чудом становится возможность сбежать — или попытка сделать это.
Мотив образования в обоих рассказах становится ключевым, но работает на контрасте. Для Андрюши история — это семейная сага о прадедах-немцах и винтажных химических лабораториях старой Москвы, которые обеспечивают преемство поколений после различных унижений. Это посвящение в настоящее имя — я не Листьев, а Лист! Для Маши история — сначала инструмент выживания (зазубренные речи Сталина как щит против дедушкиного гнева), а затем неиспользованный билет на свободу. Примечательно, что оба героя в итоге решают стать историками, но если Андрей Петрович возвращается в Москву как триумфатор, устроившись в модный университет и уже как историк восстанавливая символические разрывы в истории рода, то Маша, мечтающая об истфаке и престижной работе на телевидении, уже купив билет в один конец, так и не доезжает до вокзала…
Город в этих текстах — не просто фон, а действующий персонаж. Москва Кучерской — это Немецкая слобода с ее мифологией: булочница-колдунья, алхимик Брюс, розовая церковь. Не-Москва, глубинка Шипиловой лишена всякой романтики: «ящик» с мусоровозами, обгрызенные тополя, река, выплевывающая обломки памятников. Даже снег у Кучерской «скрипит глухо, мягко», а у Шипиловой он разве что прикрывает грязь на дороге.
Финал обоих рассказов обнажает их центральный нерв. У Кучерской — это тихая метафора примирения с прошлым и его разрывами: золотой купол башенки, восстановленная церковь и упраздненный химический институт, встреча времен скорее благополучная, если есть кому рассказать обо всем этом. У Шипиловой — жестокая буквальность, преемство вещей, а не поколений: веревка, которую дедушка когда-то использовал для «спасения» памятника, стала орудием убийства. Оба текста — апокрифы с чудесными вещами, говорящие о наследии; но только у Кучерской вещи суть волшебные письма нам, то у Шипиловой это страшные чудесные вещи, то есть проклятые, отреченные вещи, которые, даже будучи сентиментальными китчевыми картинками в мессенджере, уводят людей в могилу.
Если Кучерская использует стратегию пишущей памяти, превращая личную историю в ностальгический объект через поэтизацию быта письмом (оладушки, валенки, фломастеры — не случайно все эти вещи оставляют следы, как перо), то Шипилова деконструирует саму возможность ностальгии, обнажая механизмы насилия, встроенные в повседневность. Политическое здесь показано как психологическое: советское у Кучерской растворяется в сказке, хотя и однозначно страшной (даже репрессированный немецкий прадед становится частью семейного мифа), а у Шипиловой — сводится к клишированным речам деда, чья привязанность к сталинизму показана как форма психического расстройства.
При этом оба текста демонстрируют кризис традиционной модели передачи знания между поколениями: у Кучерской отец транслирует сыну альтернативную историю семьи через городские легенды, тем самым создавая приемлемую и писательски гладкую историю, и позволяющую законно вступить в наследство, у Шипиловой дед навязывает внучке идеологический канон через насилие, тем самым представляя любое идеологическое письмо как руину, под которой будут погребены реальные человеческие жизни. История для обоих героев, как мы сказали уже, стала профессией — но если для Андрея это способ легитимировать семейный нарратив, то для Маши (которая так и не становится историком) — единственный шанс сбежать от него. Эти тексты можно читать как диалог: Кучерская отвечает на вопрос «как возможно писать о прошлом с нежностью?», а Шипилова — «как возможно писать о прошлом без гнева?».
3
Или, например, рассказы Кучерской «Чувство метлы» и Шипиловой «Вместо» исследуют тему сестринства, но делают это через принципиально разные оптики. У Кучерской история работы в саду становится метафорой поиска своего места в мире — с его жесткими правилами «формата» и «чувства метлы», где каждая соринка должна лежать на своем месте. У Шипиловой же сестринство — это поле боя, где идентичность выстраивается через отрицание: «Я единственный ребенок!» — кричит Лиза, вырезая сестру из фотографий. Если героиня Кучерской терпит поражение, но сохраняет человечность (жалеет гусеницу, оставляет красивый листок), то Лиза у Шипиловой побеждает — но ценой разрушения всех связей, включая саму возможность близости.
Стилистически Кучерская создает почти сказочную атмосферу: Королева сада с браслетом из кленовых листьев, метлы из березовых веток, столовая со «вкусными ароматами» — все это прямой ремейк «Алисы в Стране чудес», где правила диктуют капризные монархи. Шипилова же пишет гротеск и чернуху, но чернуху, показывающую распад письма в пользу визуальности — семейные альбомы заполняются не совместными фото, а снимками чужих мужчин в постели сестры. Даже метафоры у них разные: у Кучерской — «опавшие листья, ха. Бабочки» (про недописанную книгу), у Шипиловой — «говножорево» на сковородке. Письмо у Кучерской, грубая чувственность у Шипиловой.
Обе героини сталкиваются с проблемой несоответствия ожиданиям, но реагируют по-разному. Героиня Кучерской наивно верит, что можно договориться с системой («станьте моим тренером!»), тогда как Лиза у Шипиловой сама становится системой — жесткой, непредсказуемой, требующей безусловной лояльности. Примечательно, что обе героини в итоге оказываются изгоями: одну увольняют за «отсутствие чувства формата», другую вычеркивают из семейной истории и семейной экзистенции за неформатность в глазах набивающего кошелек мужа сестры.
Родители в этих историях присутствуют как призраки. У Кучерской — это муж-неудачник и невидимая мать детей, у Шипиловой — отец, сбежавший в новый брак, и мать, растворившаяся на стройке в Иране. Но если у Кучерской финал оставляет надежду (новая работа, книга), то у Шипиловой развязка беспощадна: квартира продана, Лиза превратилась в живой труп, а Алиса, казалось бы нашедшая «нормальную» жизнь, заперта в браке, где муж разговаривает с Китаем о фанерных ящиках, а она качает ребенка у холодильника.
4
Если Кучерская возвращает читателя к уютной условности рождественского нарратива, где зло в конечном счете посрамлено, а добро торжествует без излишнего пафоса, то Шипилова разбирает эту условность на части, показывая, как трудно сохранить веру в торжество чего бы то ни было, когда реальность ежедневно опровергает любые утешения. Если герои и героини Кучерской всегда что-то находят в конце, и письмо и жизнь продолжаются, то героини Шипиловой либо разрушают систему, либо оказываются навсегда разрушены ею.
Обе писательницы критичны и избегают прямого морализаторства: у Кучерской критика социального подается через гротеск, вспыхивающий в ровном и доброжелательном тексте, а у Шипиловой — через документальную точность деталей, одновременно обнадеживающих, что жизнь продолжается, и приводящих в отчаяние, что жизнь навсегда разрушена. Если проза Кучерской — изысканный минимализм, где каждая деталь дышит утонченной творческой печалью, то тексты Шипиловой — кожа и шипы, ранящие и нашу кожу откровенностью.
И всё же обе книги — каждая по-своему — говорят об одном: о необходимости света, даже если его источником оказывается не теплый огонь в доме, а обгоревшая свеча на душной кухне. Кучерская напоминает, что свет возможен, просто потому что сообща менее страшно, чем в одиночку; Шипилова — что за него придется бороться, что тебя, да, никто не заменит в жизни, но именно поэтому ты не всегда и не все битвы выиграешь. Послевкусие после чтения рассказов обеих писательниц долгое, иногда до головокружения, когда вспоминаешь те или иные сцены — и это верный признак того, что обе выиграли в битве за новый русский рассказ.