Текст: Дмитрий Шеваров/РГ
Письмо из Еревана от 25-летнего поэта и литературоведа Константина Шакаряна.
"...Хочу, как и обещал, написать Вам о Науме Коржавине, которого очень люблю. Правда ведь, Коржавин - одна из самых любимых фигур в поэзии нашей?
Мне кажется, он из тех, на ком сходимся все мы, хотя, казалось бы, эстетически он не только "неровен", как это говорят в таких случаях, но и просто - невозможен. Почему?
Стихи, мы знаем, должны быть многослойны, не прямолинейны, богаты фонетически... И здесь, в том, что я говорю, как будто всё правильно, кроме слова "должны": поэзия ничего никому не должна, и, по слову Николая Глазкова, возникает она в таком художнике, который "явился исключением из правил и исключением из исключений".
Коржавин и есть такое исключение. Если выписать отдельно все недостатки его стихов, то мы можем назвать и многословие, и звуковую неряшливость, и прямолинейность высказывания.
Но все это никак не помешало состояться крупному явлению в поэзии, а напротив: выявило это явление во всей единственности его своеобразия. Доведенная до абсолюта органика поэтической личности - вот формула коржавинского чуда.
Наум Коржавин - большой русский поэт, а это определение предполагает и высокую, выстраданную гражданственность. Вот, кажется, еще одно "сомнительное" слово для поэзии. Мы давно чураемся его, ибо боимся ложной гражданственности, которой всегда предостаточно. Но в бегстве от гражданственности ложной мы утеряли, забыли, выплеснули с водой и подлинную гражданственность поэзии.
Любя коржавинские стихи, я не сразу пришел к его публицистике и мемуарам. Последние сами появились на моем пути, и вот как это случилось.
В 17 лет, получив символический гонорар за первую свою публикацию стихов, я сразу же пошел в книжный магазин. Обнаружив толстенные корешки с крупными буквами на них - "Наум Коржавин" (это был двухтомник с патетическим названием "В соблазнах кровавой эпохи"), я тут же, не раздумывая, прижал эти книги к груди и понес на кассу.
Радость моя была так велика, что я даже не сразу понял, что передо мной не стихи, а воспоминания, "кубический кусок горящей, дымящейся совести". Мало к какой книге так подходит это пастернаковское определение.
Вскоре я нашел в социальной сети близкого Коржавину человека и спросил: можно ли как-либо написать самому Науму Моисеевичу? Так мое письмо перелетело в Америку, где давно жил поэт.
То, что было дальше, явилось маленьким чудом, память о котором бережно храню в сердце. Спустя месяц или два состоялся вечер Наума Коржавина в ЦДЛ - последний, прошедший при его жизни, но без него - он уже сильно болел. Меня, жившего и учившегося в Ереване, на вечере не было. И вдруг я узнаю, что вечер начался с того, что прочли мое письмо, которое, как отмечалось, было встречено овациями присутствующих - старых знакомых, друзей, коллег и ценителей Коржавина.
В том же году Наума Моисеевича не стало...
- Нет! Так я просто не уйду во мглу,
- И мне себя не надо утешать:
- Любимая потянется к теплу,
- Друзья устанут в лад со мной дышать.
- Им надоест мой бой, как ряд картин,
- Который бесконечен всё равно.
- И я останусь будто бы один -
- Как сердце в теле.
- Тоже ведь - одно!
Коржавин у нас действительно - один как сердце..."
Избранное
- Я не был никогда аскетом
- И не мечтал сгореть в огне.
- Я просто русским был поэтом
- В года, доставшиеся мне.
- Я не был сроду слишком смелым.
- Или орудьем высших сил.
- Я просто знал, что делать. Делал,
- А было трудно - выносил.
- И если путь был слишком труден,
- Суть в том, что я в той службе служб
- Был подотчётен прямо людям,
- Их душам и судьбе их душ.
- И если в этом главный кто-то
- Откроет ересь -
- что ж, друзья!
- Ведь это всё - была работа.
- А без работы - жить нельзя.
- 1954
* * *
- У меня любимую украли,
- Втолковали хитро ей своё.
- И вериги долга и морали
- Радостно надели на неё.
- А она такая ж, как и прежде,
- И её теперь мне очень жаль.
- Тяжело ей - нежной - в той одежде,
- И зачем ей - чистой - та мораль.
- 1961
* * *
- Я пью за свою Россию,
- С простыми людьми я пью.
- Они ничего не знают
- Про страшную жизнь мою.
- Про то, что рождён на гибель
- Каждый мой лучший стих...
- Они ничего не знают,
- А эти стихи - для них.
- 1956
Письмо в Москву (отрывок)
- Сквозь безнадёгу всех разлук,
- Что трут, как цепи,
- "We will be happy!"*, дальний друг,
- "We will be happy!"
- "We will be happy!" - как всегда!
- Хоть ближе пламя.
- Хоть века стыдная беда
- Висит над нами.
- Мы оба шепчем: "Пронеси!"
- Почти синхронно.
- Я тут - сбежав... Ты там - вблизи
- Зубов дракона.
- Ни здесь, ни там спасенья нет -
- Чернеют степи...
- Но что бы ни было - привет! -
- "We will be happy!"
- И сквозь туман, сквозь лень и спесь,
- Сквозь боль и страсти
- Ты вдруг увидишь мир как есть,
- И это - счастье.
- И никуда я не ушёл.
- Вино - в стаканы.
- Мы - за столом!.. Хоть стал наш стол -
- В ширь океана...
- 1977
* Мы будем счастливы! (англ.)
Наум Коржавин: «Я всегда переживал за Россию» (публикация 2017 года)
Текст: Юрий Панков
Коржавин всегда писал, думал и говорил, что хотел и как хотел, невзирая на времена. За его спиной — все испытания и все соблазны времени, в котором он существовал и существует, смелые признания, что когда-то ему нравился Сталин, «человек, не понимавший Пастернака». Впрочем, сам Коржавин — это человек, не принявший Бродского.
Журналист и издатель Юрий Панков встретился с поэтом в городке Чапел-Хилл, штат Северная Каролина, где он живет со своей дочерью. Вот фрагменты интервью, полностью опубликованного в книге «Автограф века».
Наум Моисеевич, давайте начнем с вашей службы в армии. В 1943 году вы попали в 384-й запасной стрелковый полк. Где это было?
Наум Коржавин: Это было на Урале. Нас готовили к отправке на фронт. Но не отправили.
В мемуарах вы пишете, что вас назначали в наряды для охраны бригады СМЕРШ…
Наум Коржавин: Да, было такое. Понимаете, СМЕРШ считался обыкновенной военной частью в составе армии. И нас просто посылали туда нести наряд. И не только меня. Один раз я даже охранял заключенных, о чем написал в мемуарах. Правда, они и без меня никуда не собирались бежать.
А после войны вы сами стали заключенным. Вы же сидели в…
Наум Коржавин: …Лубянской тюрьме НКВД. Восемь месяцев провел. Помню, там была неплохая библиотека, собранная из конфискованных книг. Из тех, которые брали с собой из дома арестованные. Были книги и по философии, но в основном художественная литература.
Чтобы было чем заняться в камере.
Наум Коржавин: Я очень много читал там.
Сборник стихов «Годы» и «Тарусские страницы» за шестьдесят второй год — ваши первые официальные публикации. Но ведь до этого что-то было в самиздате?
Наум Коржавин: Было, было. Но очень мало. Кстати, про самиздат сегодня думают, и особенно за границей, что это некое издательство. А на самом деле это вы прочли что-то, переписали на машинке и кому-то отдали. А он — тоже перепечатал, и передал уже двоим... Вот что такое «самиздат». Раньше это было всем понятно. Сейчас не понимают.
Понятно. А гонорар за публикацию в «Тарусских страницах» вам заплатили?
Наум Коржавин: Да. Гонорары там были нормальные. Но так получилось, что само издательство было недовольно сборником, и поэтому задерживали выплату. И тогда начался скандал. В результате, чтобы решить вопрос, вмешался Московский комитет партии. Но и после этого какую-то часть гонорара мне так и не заплатили.
А за сборник стихов «Годы», брошюры, вышедшей тиражом десять тысяч экземпляров?
Наум Коржавин: Там все было нормально. Рубль сорок за строку.
Рублей семьсот... В ценах после шестьдесят первого года это совсем неплохо. В книге «Годы» написано, что редактор издания — Евгений Винокуров.
Наум Коржавин: Мы с ним уже раньше были знакомы. Когда готовили книгу, я его попросил, и он редактировал. Он был моим другом фактически. Но он на само издание, конечно, не влиял. Просто сделал, что мог как редактор.
А Кайсын Кулиев? Он имел отношение к тому курсу, на котором учились вы и Расул Гамзатов?
Наум Коржавин: Это другая история, другие отношения. Гамзатов учился так же, как и я. А Кулиев в Литинституте никогда не учился, он был настоящим поэтом и очень хорошим человеком и тоже моим другом. Я переводил его. Издательства давали мне готовый подстрочник, и я придавал стихотворную форму. Сначала я это делал только для «Гослита», а потом и для «Молодой гвардии».
Остались ли в вашем архиве неопубликованные стихи, написанные здесь, в США?
Наум Коржавин: Конечно!
А почему не издавали?
Наум Коржавин: Я их перерос. Теперь у меня более взрослое восприятие. Большая часть архива находится в Москве, в РГАЛИ.
Можно спросить о Бродском?
Наум Коржавин: А что Бродский? Мне его поэзия не нравилась и не нравится. Я считаю его талантливым человеком, но в его поэзии всегда было что-то такое, что преграждало путь к восприятию.
А когда он сам, например, читал свои стихи вслух, разве эта проблема не снималась?
Наум Коржавин: А я никогда его не слушал. А люди говорят, что снималась. Но все равно мое отношение к нему зависело не от того, какое он впечатление производит чтением стихов.
Вы пишете, что Ахматова сделала не очень доброе дело высказываниями о поэзии Бродского, повлияв таким образом на его самооценку.
Наум Коржавин: Я так и думаю. Но у нее, в конце концов, было право иметь мнение и увлекаться кем угодно. Хотя некоторые ее оценки и сравнения шокировали.
Когда Бродского сравнивали с Пушкиным, вас это не шокировало?
Наум Коржавин: Шокировало. Но разве это Ахматова сравнивала?.. Такие сравнения позволяли где-то здесь, в эмиграции. Но, конечно, не Ахматова.
В мемуарах вы вспоминаете Николая Асеева.
Наум Коржавин: Да. Он меня в Литинституте пропагандировал. Но это все было недолго. Но было. А потом я ему однажды позвонил и говорю: «Николай Николаевич, можно я к вам приду?» А он отвечает: «Я всегда рад вас видеть, но знаете, как начнете вы бузить, и как начнут меня садить, так лучше не надо».
Когда вы познакомились с Окуджавой?
Наум Коржавин: Когда учился в Литинституте. До ссылки. Это было, когда он не был еще известен и я не знал его песен и только потом услышал, как он поет. Я к Окуджаве всегда относился с большим пиететом. С Галичем мы были знакомы до эмиграции. Нормальное было общение: он мне читал стихи, я — ему, у нас не было такого деления: стихи советские — стихи антисоветские. Сначала я не знал о его настроении, не замечал, пока оно не проявилось позже. Но он был мне близким другом, и отношения я с ним поддерживал до самой смерти. Притом что он был далеко — во Франции. У Окуджавы антисоветских песен не было.
В шестьдесят седьмом году в Театре им. Станиславского была поставлена ваша пьеса «Однажды в двадцатом». И там с Евгением Леоновым вместе выходили на поклоны…
Наум Коржавин: Причем, когда мы стояли рядом, я не видел его, но он меня еще немножко пародировал. А при нашем физическом сходстве это производило такое впечатление, что вообще... Моя дочка Лена ходила на эти спектакли и видела наш своеобразный триумф. Однажды я куда-то ехал, и на вокзале ко мне пристали люди и все спрашивали: «Это ты играл?..» Им казалось, что я — это Леонов, которого они тогда уже хорошо знали по комедиям «Полосатый рейс», «Тридцать три». Артистичность у него была невероятная. Вышли на поклон, а он и там продолжает играть под меня...
…А кто из современных российских поэтов вам нравится?
Наум Коржавин: Долина Вероника. Нравился Винокуров, сейчас Олег Чухонцев. Я признал его давно, когда он был совсем молодым поэтом, в какие-то шестидесятые годы. А еще Александр Кушнер. Я его всегда высоко ценил и ценю.
А помоложе?
Наум Коржавин: Я о них ничего не знаю, и сказать ничего не могу. Вернее так, какие-то имена, может быть, я слышал, но что они написали — не помню. А, вот Юлия Кима забыл назвать. Высоко ценю. К Веронике Долиной я отношусь хорошо, с интересом. Иртеньев. Бунимович. Его называли «Ни-бе-ни-мович». Ведь все-таки как много в России талантливых людей!
Как вы оцениваете нынешнее положение России?
Наум Коржавин: С грустью. Я, понимаете, хочу, чтобы Россия была в том состоянии, в каком она была при мне, во времена, когда родился я. Конечно, не в смысле государственного строя, а в смысле территории, пространства. Мне очень больно, когда какие-то куски отпадают. Мне очень больно.
Вы урожденный киевлянин. Как относитесь к происходящему на Украине и к истории с Крымом?
Наум Коржавин: Что Украина задумала — тут я не могу понять. По-моему, когда она входила в состав России, она значила больше.
Получается, вы при своем — уж извините — общем антисоветском настроении приветствуете существование той самой советской страны, в тех границах.
Наум Коржавин: Ну да... Это закономерно. И мне очень больно видеть, как разваливают Россию.
Говорят, что русской эмиграции в США импонирует Путин. Это так?
Наум Коржавин: А чего тут стесняться... Я за свободу России. Но чтобы в России была свобода, нужно, чтобы была сама Россия. Я всегда переживал и переживаю за Россию. У меня другой почвы нет.
Моя дочка окончила школу в 2009 году. Так вот ее одноклассники, ее поколение знает стихотворение «Баллада об историческом недосыпе» по песням современных бардов.
Наум Коржавин: Ха-ха. «Памяти Герцена». Оно смешное и злое... Такие вещи легко запоминают. Это мой последний советский период.
- Мы спать хотим... И никуда не деться нам
- От жажды сна и жажды всех судить...
- Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
- Нельзя в России никого будить.
В одной белогвардейской песне есть замечательные слова: «Господь за нас, мы победим! Да здравствует Россия!»
Так это известное — марш Алексеевского полка Добровольческой армии. А что, это вас так трогает?
Наум Коржавин: Конечно! Ведь у меня другой жизни нет. Только Россия. Мне так приятно, что вы приехали ко мне специально из Москвы. И Москве передайте привет от меня.
Записано 4.11.2015 года