Текст: Борис Кутенков
На «Горьком» Вера Мильчина вспоминает об ушедшем от нас недавно издателе и библиографе Сергее Дедюлине (1950–2025): «Библиографов, журналистов и участников много, а Сережа был один. О его роли в русской литературе и журналистике, как подцензурной, так и неподцензурной, пусть расскажут другие. Я хочу сейчас, чтобы немножко успокоить ноющее и горюющее сердце, рассказать о том, какой Сережа был человек. Впрочем, человеческое от издательского и библиографического в нем было неотделимо». О «внутреннем ребёнке»? «И при всей своей исторической образованности и библиографической оснащенности он до последних дней не утратил любопытства к жизни и детскости восприятия: в 2013 году его день рождения отмечался в узком кругу в кафе «Дом» на Монпарнасском бульваре, и вот в какой-то момент свет погас, явились вереницей официанты с вечным тортом, над которым воссиял бенгальский огонь, и затянули в честь юбиляра «Happy birthday». Сережа был счастлив, и было понятно, что если официально он празднует 62-летие, внутри ему не больше 12…»
Глеб Колондо беседует с Сергеем Воробьёвым, автором поэтической книги «Товарищ Сталин, спящий в чужой комнате». «Это я не в том смысле, что до меня дошло эхо, и я такой: “О, Сталин прикольный парень”. Просто он занимает то место в культуре, которое занимает, потому что миф о нем в значительной степени формирует ландшафты культурного бессознательного. А мой сборник — он как раз бессознательный, сновидческий, в нем нет никакой рефлексии. И у меня самого тоже нет рефлексии, почему главным персонажем стал именно Сталин. Просто так вышло. И сам сборник по сюжету начинается со сна…»
Геннадий Красников пишет в «Литературной газете» о Евгении Винокурове: «Он поэт не забытый, как часто теперь приходится слышать, а не прочитанный… Увы, даже в избранном своде. Но только прочитав Винокурова полностью, каждый сам для себя составит «избранное» поэта, и оно будет у каждого своё, причём в разные годы и в разное время жизни «самая суть» винокуровских стихов может меняться. Поэзия крупных поэтов так же, как история, движется по спирали. Вы будете вместе с ним взрослеть, погибать, побеждать, влюбляться, угасать, мучиться вечными вопросами, падать на дно земной юдоли, подниматься к горним вершинам, а главное – мыслить и страдать, говоря пушкинским языком». Там же он (8 октября) о Новелле Матвеевой: «Один неглупый въедливый критик справедливо упрекнул меня в том, что я, написав, как Корней Иванович, услышав «Солнечного зайчика» Матвеевой, пришёл в такой восторг, что в радостном порыве начал прыгать через стул. Критик тут же привёл цитаты из дневника Чуковского, где тот описывает свои встречи с Новеллой Матвеевой, при этом критик замечает, что, дескать, старик нигде не упомянул о якобы выдуманным мною случае. Дескать, нигде Чуковский не пишет, что вот, мол, нынче я скакал через стул от восторга от прекрасного стихотворения Матвеевой. Ну, явно унылым и педантичным нашим Зоилам незнакомо детское чувство радостного восхищения, чтобы разок оторваться от пола для прыжка к небу…»
Евгений Лесин в «НГ Ex Libris» посвящает эссе Александру Ерёменко: «У него учились, ему подражали. Его стихи – они, разумеется, поэзия для поэтов. “Подготовленный” читатель его тексты смакует, как настоящий интеллигент вторую похмельную рюмку (куда и как уходит первая – ученые еще не выяснили)…»
Максим Артемьев откликается на биографию Бродского, написанную Глебом Моревым: «…работа о лучшем, на мой взгляд, русском поэте второй половины XX века написана совершенно недопустимым языком. Все худшие тенденции последних лет в отечественном канцелярите здесь представлены во всей красе. “Последний кейс типологически был абсолютно идентичен потенциальному кейсу” (вместо “случай”), <…> “уровень коммуникаций Аншютца”, “потенциальной продуктивности конфиденциальной коммуникации” (вместо “связь”, “взаимодействие”). Морев даже не понимает, что писать о Бродском таким языком – само по себе кощунство. Представляю, как передернуло бы поэта от этих корявых латинизмов, используемых вместо ясных и понятных русских слов, которые так ценил Бродский, и любовь к которым искупала все его заблуждения…»
В октябрьском «Знамени» Илья Склярский рассказывает о том, как представлена «молодая» поэзия на страницах интернет-периодики: «…называть интернет-периодику лягушатником, из которого только лучшие попадут в мировой бассейн толстых журналов, не стоит. Это, скорее, сообщающиеся сосуды, водные обитатели которых переговариваются друг с другом на пограничных диалектах. Но кое-что все-таки позволяет говорить о толстожурнальной публикации автора авторитетной интернет-периодики как о взятой вершине». Ирина Кадочникова пишет о Юлии Закаблуковской: «Случай Закаблуковской удивителен: к поэзии она пришла уже в зрелом возрасте. И сразу нашла собственную интонацию. Это очень естественная интонация, стихи читаются на одном дыхании — они и написаны как будто на одном дыхании. Перед нами нечто вроде словесной нейрографики, где плавная линия соединяет все — и соединимое, и несоединимое: “луну с дождем”, “бога с кружкой голубой”. Сюрреалистический финал стихотворения “пусть все прольется…”, где героиня предлагает “хаотично склеить” принципиально разное (“бога с кружкой” — куда уж парадоксальнее), в каком-то смысле является ключом к поэтике Закаблуковской: автор все приемлет и все объединяет в пределах текста — проводит линию, не отрывая руки от рисунка. Острые углы сглаживаются, гармония восстанавливается — именно так работает нейрографическая линия. И так работает поэзия Закаблуковской…» Ольга Балла исследует сборник воспоминаний о Викторе Сосноре: «В целом же идет на ум даже — явно не совсем справедливая — мысль, что Соснора-человек, маг и инопланетянин несколько заслонил собой собственные стихи. Вот бы теперь еще такой же — хотя бы сопоставимый по объему — сборник исследований о нем…»
В новом номере «Кварты» — поэты о лермонтовском «Сне», переводы Ирины Чудновой из новейшей китайской поэзии, статьи об Олеге Юрьеве, Валентине Фехнер и многое другое.
«журнал на коленке» выпустил специальный номер, посвящённый Марине Цветаевой. Опрос молодых поэтесс о Марине Ивановне (Александра Шалашова, Олеся Мамоник, Наталья Явлюхина, Мария Ежова). Наталья Явлюхина: «…меня по-прежнему не радуют уловимая асадовщина, акустические находки вроде “голос лгал” и манера крутить кубик-рубик строфы, пока синтагмы не расположатся в максимально экзальтированном порядке; 2) такие штуки тем более досадны при очевидности цветаевского дара и предопределенной неспособности надолго утолиться какой-нибудь “раковинной щелью рта” (гарантирующей попадание в историю зрения, но субъективно легкой наживой…» Влада Баронец: «Цветаева умеет освободить и обновить структуру языка настолько, чтобы вызвать из него и доязыковые сущности, и жизнь разных реальностей. В некоторых своих стихах, например, в цикле “Деревья” она в каком-то смысле предвещает метареализм…». Илья Похлебалов: «Стихотворение “Никому не отмстила и не отмщу…” — это манифест цветаевской этики. Это не злоба, а форма аскезы, суровая внутренняя правда…» Пётр Кочетков: «За Цветаевой у меня всегда просвечивает Марина — не знаю уж, кто в этом виноват, она ли сама, или так сложилось, но дело, в любом случае, не в том, что через ее стихи слишком явно проступает ее человеческое, биографическое «лицо» — а в том, что само впечатление от ее личности (доступной мне, разумеется, только через разного рода тексты) для меня оказывается слишком явным, отчасти первостепенным, ни в коем случае не выносимым за скобки». Ксения Бевз: «Мне кажется, в этом заключается особая поэтическая сила Цветаевой, эхом отражающаяся в современном каноне — в беззащитности и особой «женскости» ее текстов через которые она, парадоксально, обретает силу, неподвластную другим…»
Ольга Седакова: «Марина Цветаева начинала как поэт счастья. Когда читаешь ее ранние, гимназические стихи, кажется: вот человек, просто обреченный на счастье! Эта музыка счастья — редчайшая вещь в русской поэзии…»
В Prosodia Диана Абдрахимова анализирует стихотворение поэта, культуртрегера, педагога Алексея Кубрика (1959–2024) из его книги 1995 года «Параллельные места»: «Стихотворение Кубрика — философская модель человеческой судьбы. Страдания, утраты и вечное скитание становятся в нём сущностными чертами человека. При этом пафос стихотворения не упаднический: все описанное просто составляет человеческую жизнь, но не оценивается как нечто безысходное. Автор напоминает читателям: жизнь (будь то божественная или древнегреческая) состоит и из страданий, они такая же ее часть, как радость и смерть. Человеку не просто не чужды страдания и переживания, наоборот, они-то и делают его человеком в полном смысле этого слова…»
В «Звезде» Вадим Пугач пишет о стихах санкт-петербургского поэта Алексея Ильичёва: «Есть случаи, когда Божий дар просыпается у поэта в юности, а потом внезапно иссякает. Это случай Артюра Рембо. Впрочем, Пушкин описал его в одном из вариантов продолжения жизни Ленского: «А может быть и то: поэта / Обыкновенный ждал удел». Но это точно не случай Ильичева: последние три года его жизни, на которые выпало знакомство Алексея с кругом Вячеслава Лейкина (к Лейкину его привела Наталья Абельская), он писал все лучше и лучше, никакого кризиса именно творческого толка не было и близко. В поэтической биографии Ильичева нет ничего окончательного; все, что произошло с ним в литературе, производило впечатление колоссального обещания. А сейчас остается только издавать и читать стихи Ильичева, которые он успел оставить: это и будет его «жизнью наоборот», то есть не антижизнью, движением не вопреки жизни, а по направлению к ней». Александр Вергелис рецензирует книгу Владимира Новикова «Отвечаю», в которую вошли его интервью (см. и наш недавний отзыв о ней).
- Хорош, каэспэ, на гитарах жундеть
- (хоть Киплинга б, не Окуджаву!) —
- на липовом жутком протезе медведь
- задаст еще каждому жару:
- «скирлы» да «скирлы» он при сильной луне
- туда, где деревня кемарит,
- лишь некто, навряд адекватный вполне,
- отрубленну ноженьку варит!
- И что с сумасходного взять бобылька
- (смеюсь: и мерзавка ж я, Федя!) —
- не жалко себя и не жаль мужика,
- но все-таки страшно медведя...
- Собой, словно пакля я или смола,
- всю жизнь конопатила днища...
- Уж лучше бы на Селигере жила
- да ездила в церковь в Селище.
- Печально, душа, что, родная огню,
- тусклей ты вольфрамовой нити;
- огосподибоже, за всю-то фигню,
- поручик Шеншин, извините!