В нашем доме издавна живет на полке том лирики Евгения Винокурова. Но только сегодня, перелистывая книгу, я обратил внимание, что кое-где уголки страниц загнуты – совсем чуть-чуть, очень аккуратно. Так отметил понравившиеся стихи кто-то из первых читателей книги – моя мама или отец, или один из друзей, кому они давали почитать Винокурова.
Тогда все знали песню на винокуровские стихи:
- В полях за Вислой сонной
- Лежат в земле сырой
- Сережка с Малой Бронной
- И Витька с Моховой…
По своему трагизму эту песню можно сравнить лишь с песней на стихи Исаковского «Враги сожгли родную хату…» Только в них боль народная прорвалась сквозь заслоны неуёмного пафоса.
Не случайно, что обе песни зазвучали по всей стране благодаря Марку Бернесу. Это он в 1956 году принес композитору Андрею Эшпаю журнал «Новый мир» со стихами Евгения Винокурова.
Поэт и композитор были ровесниками, оба сразу после школы пошли в военные училища и одновременно оказались на фронте. Оба дошли до Германии.
Эшпай тут же, на глазах Бернеса, подобрал к стихам мелодию. Композитор вспоминал потом, что ничего подобного в его жизни больше не случалось. «Это было странное совпадение, – вспоминал Эшпай, – все, о чем говорилось в стихах Винокурова, было у меня в жизни. Я был во взводе разведки…»
Винокуров был артиллеристом. Осенью 1943 года он принял артиллерийский взвод. «Мне не исполнилось ещё и восемнадцати лет, – вспоминал Евгений Михайлович, – передо мной стояло четыре пушки и двадцать пять взрослых человек. Я стал отцом-командиром… Войну я закончил в Силезии, в городке Обер-Глогау. Городок был до основания разрушен. Я шёл, как бы по ущельям, по его улицам. Руины производили какое-то не земное, а марсианское впечатление. В этом самом городке в XVII веке родился и жил великий трагический поэт Германии Андреас Грифиус. В своих стихах он сумел с неистовой силой передать ужас долгой войны, скорбь и страх… Отсвет пожаров лежал на этих стихах, полных смятенья и отчаянья!»
Именно так писал потом о войне Евгений Винокуров. Ужас, скорбь и страх, пережитые семнадцатилетним мальчишкой, читались в его стихах – как бы поэт ни хотел их скрыть за мужской скупостью стиха.
- Больной лежал я в поле на войне
- под тяжестью сугробного покрова.
- Рыдание, пришедшее ко мне, –
- вот первый повод к появленью слова…
- И жалобы моей полночный крик
- средь тишины, заполнившей траншею,
- был беззащитен, но и был велик
- одною лишь истошностью своею…
В 1960-70-е годы Винокуров заведовал отделами поэзии в толстых журналах, перелопачивал горы рукописей в поиске талантов, руководил литобъединениями. Преподавал в Литинституте. Его семинар имел тихую славу лучшего в СССР. Воспитал десятки молодых поэтов. И каких! – от Беллы Ахмадулиной до Игоря Меламеда. Единственная прижизненная публикация стихов Владимира Высоцкого – в альманахе «День поэзии», который редактировал Винокуров.
Грузный, мрачноватый, ходивший в затрапезном плаще, серой кепке и с неизменным портфелем – он не умел и не хотел нравиться молодым. А при этом его любили как мало кого. Студенты ласково звали его Бухтелкой. Иногда он говорил: «Давайте сегодня не будем говорить о поэзии. Поговорим о жизни…»
Он много путешествовал по миру с делегациями советских писателей – от Дели до Парижа, от Рима до Оттавы, от Мюнхена до Ниагары..
Каждый год выходили его стихотворные сборники. Читатель привык к его подборкам в журналах и газетах. Они были добротны и умны, но взлетов, подобных стихам о Сережке с Малой Бронной, в них не было. А вскоре у публики появились новые кумиры, все потянулись к еще вчера запретному – к произведениям эмигрантов и диссидентов.
И произошло обидное, горькое: читатель потерял интерес к Винокурову в тот самый момент, когда поэт взлетел на головокружительную высоту. От него уже никто не ждал ничего подобного, а он взлетел.
Конечно, если бы Винокуров прочитал какие-то запретные стихи с эстрады, или, допустим, снялся бы в кино, или устроил бы где-то скандал, то интерес к поэту вспыхнул бы как сухая трава.
Но Евгений Михайлович был равнодушен к работе на публику. Как вспоминал Наум Коржавин, Винокуров «не был ни трусом, ни конформистом. Он не совершил ни одного дурного поступка. За ним нет ни одного предательства. Он просто избегал всякого рода демонстраций…»
Вершинная книга Винокурова «Самая суть», вышедшая в 1987 году, осталась тогда незамеченной.
На днях я брал ее в поезд и, не найдя под рукой закладок, загибал уголки у страниц.
Одинокая тетрадь Евгения Винокурова
Москвичи
- В полях за Вислой сонной
- Лежат в земле сырой
- Сережка с Малой Бронной
- И Витька с Моховой.
- А где-то в людном мире
- Который год подряд,
- Одни в пустой квартире,
- Их матери не спят.
- Свет лампы воспаленной
- Пылает над Москвой
- В окне на Малой Бронной,
- В окне на Моховой.
- Друзьям не встать. В округе
- Без них идет кино,
- Девчонки, их подруги,
- Все замужем давно.
- Пылает свод бездонный,
- И ночь шумит листвой
- Над тихой Малой Бронной,
- Над тихой Моховой.
- 1953
Не плачь
- Ты не плачь, не плачь, не плачь. Не надо.
- Это только музыка! Не плачь.
- Это всего-навсего соната.
- Плачут же от бед, от неудач.
- Сядем на скамейку.
- Синевато
- Небо у ботинок под ледком.
- Это всего-навсего соната –
- Черный рупор в парке городском.
- Каплет с крыши дровяного склада.
- Развезло. Гуляет черный грач...
- Это всего-навсего соната!
- Я прошу: не плачь, не плачь, не плачь.
- 1965
* * *
- Мне сохранить смогла судьба
- Из молодости ранней
- Пороховые погреба
- Моих воспоминаний.
- Живу в спокойном забытьи,
- Но огонек запала
- Лишь только стоит поднести,
- И все тогда пропало...
* * *
- Вот меня отпустили заботы
- посредине июньского дня,
- Ощущение тихой свободы
- посетило сегодня меня...
- Слышал я: где-то птицы пропели...
- От святой пустоты бестолков,
- словно небо увидел в пробеле
- расступившихся облаков.
- А всего-то пустячное дело!..
- Я под небом до вечера был.
- Просто память моя отлетела...
- Просто я свою жизнь позабыл.
- 1974
* * *
- Если в поле, где-то в дальней дали,
- Я от пули навзничь упаду,
- Чтоб немедля милую позвали,
- Попрошу я при смерти в бреду...
- Встанет сад, пестреющий гвоздикой.
- Дачный полдень. Детский небосвод.
- Девочка в переднике и с книгой —
- Первая любовь моя придет...
- «Нет, — скажу, — у милой злее речи!
- Дерзче взгляд. Платок сорви рукой!..»
- Волосы вдруг выльются на плечи
- Жесткою свободною рекой.
- Прошепчу: «Прощаю все, что было,
- Что там помнить — минули года!
- Что ушла, забыла, разлюбила...
- Дай с тобой простимся навсегда!»
* * *
- В осенней вышине
- Лишь облако да пташка...
- Когда же будет мне
- Невыносимо тяжко,
- Я, словно маму, небо обниму.
- Закрыв глаза,
- Щекой прижмусь к нему.
В бумажном отделе ГУМа
- Под потолок бумаги писчей
- Пласты, пласты —
- тут на века: —
- Готовы стать духовной пищей.
- Для верстки. Для черновика.
- Рулоны ватманской бумаги.
- Когда б один такой рулон
- Скатился,
- то в универмаге
- Он страшный бы нанес урон.
- Бери квадрат бумаги белой.
- Размер — не меньше простыни!
- Расчеты по хозяйству делай
- Или трагедию начни!
- ...На небоскреб бумаги глянув,
- Меж глянцевитых стен зажат,
- Я ахнул: миллион романов
- И тыщи повестей лежат.
- Здесь все для умственного пира,
- Тюки с бумагою валя,
- Тут продавщицы ждут Шекспира,
- Толстого, Ибсена, Золя.
- Блокноты в клетку и без клеток
- Лежат навалом у стены:
- Для изречений, для заметок
- Они, видать, припасены!
- А рядом общие тетради.
- Они стоят обрез в обрез.
- О многотысячные рати
- И с переплетами и без!
- ...Стою, задумчиво листая:
- Для туши. Для карандаша.
- А вот — я щупаю — простая,
- Для исповеди хороша...
* * *
- Ах, подчас какие в человеке
- силы могут быть заключены!
- Мне вчера билет в районном ВТЭКe
- выдали:
- я инвалид войны...
- Дайте мне костыль и старый китель!
- Я ведь всё же что-то, а пожил...
- На минуту ангел мой хранитель
- крылья терпеливые сложил.
- ...Про поля, что кровушкой политы,
- про дорогу трудную полка
- вечерком талдычат инвалиды
- около фанерного ларька.
- Подойду я и скажу: ребята,
- дайте водки с пивом пополам!
- Вся моя душа сейчас объята
- нежностью товарищеской к вам.
- Мы стоим, друзья всех ближе к краю.
- И над нами торжествует рок!..
- Я стакан гранёный выпиваю,
- я ломаю плавленый сырок.
- Я ничем вас, други, не обидел?!.
- Я пойду опять в мирскую ширь,
- потому что ангел мой хранитель
- вновь меня ведёт, как поводырь.
- 1977
Психея
- Голова в белой шляпке от зноя,
- Вот идёт она рожью шурша.
- Это что-то такое родное,
- это, может быть, просто душа.
- Это, может быть, просто родная,
- что прошла глубиною полей,
- от отчаянья руки роняя,
- у постели присела моей.
- В тёмной комнате, прямо с вокзала,
- ночь была эта тёмная зла.
- - Мой бедняжка! - так просто сказала,
- по щеке мне рукой провела.
- 1977
* * *
- Что ещё мне попросить у Бога?..
- Собрались морщины по челу.
- Я с утра задумался глубоко,
- трудно барабаня по столу.
- Что ещё мне попросить у Бога?..
- Утренний остыл в стакане чай.
- Новый день опять встает с востока.
- Не продешевить бы невзначай!
- Что ещё мне попросить у Бога?..
- Нечего. Вот мировой контраст.
- Он ни в чём не заслужил упрёка.
- Жизнь Он дал мне. Смерть ещё мне даст.
- 1977
***
- Простите мне, стихи, что я кормился вами.
- За вас, мои стихи, что я провыл нутром,
- буханку черного я брал в универсаме,
- и соли полкило имел я за надлом.
- Простите мне, стихи, но часто пачку чая
- я за свою тоску приобретал.
- Издательский кассир, меня не замечая,
- презренный мне отсчитывал металл…
- Простите мне, стихи. Хозяйственного мыла
- я приобрёл и леденцов на вес
- за вас, пришедшие мне из другого мира,
- ниспосланные мне, так, ни за что, с небес.
- 1979
* * *
- Жизнь ушла со всеми мелочами.
- Отгорит, что было, отболит!..
- Чёрными, холодными ночами
- о душе вдруг вспомнит инвалид,
- и, не ощущая больше смака
- жизни той, что как-то прожита,
- он увидит, что встаёт из мрака
- облик белоснежного Христа,
- и протянет он с мольбою руки,
- как бы пробуждаясь ото сна,
- не страшась спасительной разлуки
- с жизнью той, что больше не нужна.
- 1980
Граммофон
- Граммофон отошедшей эпохи,
- я весь вечер сегодня с тобой.
- Мне милы твои хрипы и вздохи,
- инструмент с допотопной трубой.
- Средь содомов двадцатого века,
- что циничен, могуч и умён,
- слышу: голос святой человека
- из минувших доходит времён,
- Hе о прихотях потного тела.
- но, сипя, и треща, и шурша,
- хочет он, чтобы вечно летела
- к бескорыстному небу душа.
- Он скрипит, шепелявя сердито,
- запинаясь и ёкая зло,..
- В мире что-то такое забыто,
- что-то так безнадёжно ушло!
- За стаканом постылого чая
- средь пустыни сижу Мировой,
- ручку слабую туго вращая,
- в такт качая ему головой.
- 1975
* * *
- Бросил пить человек.
- Ну и что ж! Завязал…
- Не войдет он вовек
- в переполненный зал,
- не пригубит пивка,
- не махнет стопаря,
- не подымет рука
- рюмку, в дыме паря!
- Из вагона на миг
- утром, полуодет,
- не рванет напрямик
- в станционный буфет.
- И, с похмелья солов
- и постыдно небрит
- он от жалостных слов
- не заплачет навзрыд.
- Где шумят алкаши
- в зале между колонн
- тайну трудной души
- не поведает он.
- И в тоске по себе
- ночью хмурой такой
- к водосточной трубе
- не прижмется щекой!..
- Он вернулся к уму,
- он прогнал эту муть...
- Он не даст никому
- внутрь себя заглянуть!
- 1977
С самим собой
- Высокий строй души совсем не много значит,
- когда осенний дождь стучит весь день с утра
- и тихая тоска случайно обозначит
- иной, особый строй, взошедший из нутра...
- Не надо презирать уж так простые чувства
- и жалость ни к кому – к себе же самому,
- когда один сидишь и, пальцы сжав до хруста,
- настойчиво глядишь один в пустую тьму.
- И думать о себе в каком-то личном плане,
- нет, не о мире сем и даже не о ней...
- И в этот час понять, мешая чай в стакане,
- нет никого себя милее и родней.
- 1980
