Текст и интервью: Михаил Визель, ГодЛитературы.РФ
Евгений Водолазкин. «Авиатор». - М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016
Ошеломляющий успех романа «Лавр» в одночасье вывел академического филолога, сотрудника отдела древнерусской литературы Пушкинского дома, в звезды литературы самой что ни на есть современной. Что в свою очередь дало основание к хлесткому прозвищу «русский Умберто Эко». И новый роман не развенчивает, а лишь упрочает это эффектное уподобление. Подобно недавно скончавшемуся миланскому профессору, петербургский доктор наук в каждом новом романе, не изменяя привычной повествовательной манере, резко меняет время и место действия. В первом его романе - «Соловьев и Ларионов» (2009) - это был Крым времен гражданской войны и начала девяностых, во втором — собственно, в «Лавре» (2013) - средневековый Псков, а в третьем, нынешнем — это Петербург ХХ века - самого его начала и самого его конца.Объединяются два времени одного города фигурой главного героя — Иннокентия Платонова. Вопреки названию, он отнюдь не профессиональный летчик, но совершил «перелет» еще более удивительный и рискованный: в середине 20-х годов, на Соловках его, в рамках научной программы по обеспечению советских вождей бессмертием, заморозили в жидком азоте, а в 99-м году разморозили. Да настолько удачно, что он смог жениться на внучке своей давешней платонической возлюбленной. Впрочем, полностью триумфальным его возвращение назвать трудно. А назвать этот роман «фантастическим» еще труднее.
Да, Платонов стремительно проходит путь от изумления шариковой ручкой до съемки в рекламных роликах (быстрозамороженные овощи и т. д.), на наших глазах превращаясь из старорежимного интеллигента в «медийную персону» (трудно избежать соблазна увидеть в этом ироническое переосмысление стремительного перемещения самого Водолазкина из академической тиши под свет софитов). Но и героя, и автора интересует не это. А те мельчайшие подробности, из которых и складывается «ткань бытия». Причем, парадоксальным образом, подробности начала века у автора получается более выпуклыми и осязаемыми, чем подробности 99-го года. Чувствуется любовь и умение работать с историческими документами.
Накануне выхода «Авиатора» «Год литературы» побеседовал с автором.
Когда я стал читать «Авиатора», у меня стали в голове «выщелкиваться» один за другим маркеры: этот сюжетный ход - герой мгновенно теряет и медленно восстанавливает память - из Эко, из «Волшебного пламени царицы Лоаны»; этот - «воскрешение» в иной эпохе - из «Когда спящий проснётся» Герберта Уэллса; накладывающиеся друг на друга дневники, в которых по-разному излагаются одни и те же события - «Лунный камень» Уилки Коллинза; а ключевой мотив «тогда было так, а теперь эдак, причем гораздо хуже» - вообще можно вывести из «Потока-богатыря» Алексея Толстого. В общем, постмодернистская конструкция, переполненная явными и скрытыми цитатами и аллюзиями. Это было сделано сознательно, или это моя читательская «гиперинтерпретация»?
Евгений Водолазкин: У меня есть слабость: я люблю работать с жанровой литературой. По крайней мере, начинать в одном из ее жанров, а затем - покидать его границы. Я беру исторический роман - и делаю неисторический. Беру жанр фантастики - и пишу то, что к фантастике не имеет ровно никакого отношения.
Что до литературных прецедентов, то их множество - тот же «Когда спящий проснется»: мне кажется, легче перечислить тех, у кого нет этого сюжета, чем тех, у кого он присутствует. Но я наполняю его совершенно другим содержанием. Вот я только что на объявлении длинного списка яснополянской премии говорил о том, что западная литература в последнее время спокойно обходится без обоснований. Кутзее в «Детстве Иисуса», Исигуро в «Не покидай меня» - там вообще не объясняется, почему возникли те обстоятельства, которые предлагаются читателю.
Для меня известные сюжеты - это способ ввести в историю читателя.
Я бы даже не сказал, что это реминисценции. Я выбрал один из сюжетов, который многократно используется. Это всё равно что вообще ничего не объяснять, а просто сказать: проснулся и начинает... А мог бы - не «проснулся», а просто начинать.
Штука вся в том, что мой герой восстанавливает историю, но не ту, которая входит в учебники, состоящую из могучих событий - переворотов, войн и так далее. Речь идет о другой истории, которая сопровождает «большую» историю, но исчезает безвозвратно, и никто о ней больше не вспоминает. На эту мысль, кстати, меня когда-то натолкнул Дмитрий Сергеевич Лихачев, который сказал, что ему жаль, что никто больше не помнит, как кричали финские молочницы на Охте, что ни одна живая душа не помнит, как чинили торцовую мостовую. Торцы - это деревянные плашки, которые быстро выходили из строя и которые надо было всё время менять. Этот стук раздавался в городе с утра до вечера. Сейчас этого нет. А это был постоянный звук Петербурга. Или можем глубже копнуть: летописи. В летописях обо многих вещах из повседневности не говорят, потому что они всем понятны. Все это знают. Чего об этом писать? А вот это как раз уходит, исчезает.
И вот в моем романе странным образом возникает человек по фамилии Платонов. Он начинает восстанавливать то, что абсолютно потеряно и что на целом свете знает только он, потому что он, кажется, - последний свидетель этого времени. Платонов, в общем, равнодушно относится к так называемым историческим событиям. Событиями он считает совершенно другие вещи. И в этом отношении «Авиатор» - это роман о другой истории: истории чувств, фраз, запахов, звуков, которые по большому счету не менее важны, чем великие события. В каком-то смысле они определяют те события, которые входят в учебники, но при этом сами незаслуженно исчезают...
Роман писался на фоне вышедшего романа Прилепина «Обитель». Есть какая-то интерференция?
Евгений Водолазкин: Это очень хороший вопрос. И я ждал его. Дело в том, что примерно за год до того, как Захар Прилепин окончил свой роман, мы с ним разговаривали, и он говорит: «Я пишу о Соловках». Я говорю: «Надо же, и я пишу о Соловках». И я Захару рассказал, что в 2011 году выпустил книгу, огромный альбом с текстами воспоминаний соловчан - и монахов, и сидельцев. Называется книга «Часть суши, окруженная небом». Но поскольку эти воспоминания публиковались и в других изданиях, Захар читал примерно те же тексты, что и я. Причем, когда мы стали с ним обсуждать источники, выяснилось, что он знал их великолепно. И в какой-то момент я задумался: а не стоит ли отказаться в «Авиаторе» от соловецких частей? Но Соловки для меня были принципиально важны, и я не стал отказываться. А потом подумал, что это, в каком-то смысле, моя удача - что Захар выпустил такую книгу. Я был одним из первых, кто стал ее читать, чтобы узнать, что же там. Прочитав, порадовался, что Захар ввел тему Соловков в общественное сознание.
После «Обители» многое не требовало пояснений. Замечу, что роман у Прилепина великолепный.
Очень здорово сделан. Честный, без попытки украсить эпоху.
Таким образом, соловецкие части моего романа я решил оставить. Среди основных текстов, на которых основывались Захар и я, - «Неугасимая лампада» Бориса Ширяева. Это потрясающая книга. Совершенно удивительная. Несмотря на то, что она описывает соловецкие страдания и ужасы, читателя не охватывает чувство безнадежности. Так же, впрочем, как и «Воспоминания» Дмитрия Сергеевича Лихачева, которые Прилепину тоже были хорошо известны. Мы использовали и другие общие источники, без которых рассказ о Соловках был бы недостоверным. Хотя, как можно заметить, использовали мы их по-разному.
Естественно, вы же разные.
Евгений Водолазкин: Да, мы разные. Но я думаю, что у нас обоих эта тема возникла неслучайно. Потому что Соловки - это не просто особая страница в истории нашей страны: это своего рода модель России. Потому что всё там было доведено до предела: и святость, и злодейство. Когда приезжаешь туда, понимаешь, что ад и рай могут находиться рядом друг с другом. Соловки - единственная, может быть, точка на Земле, где это так очевидно.
Соловки - это в высшей степени метафизическое место. Это не только метафизика света, но и метафизика тьмы, потому что дьявол - это такое же метафизическое существо, как и Бог. И имеет вполне реальные проявления. Когда я начинал работу над соловецким материалом, я думал, что белое и черное распределятся совершенно понятным образом: монастырь - свет, концлагерь - мрак. Действительность оказалась сложнее, и в монастырский период была осада Соловков, окончившаяся страшными казнями. С другой стороны - люди, помещенные в лагерь, проявляли порой такую высоту духа, о которой в тех условиях и помыслить было трудно.
Нет однозначно хороших или плохих времен, нет коллективных носителей добра и зла.
Основная борьба между добром и злом разворачивается не между людьми: она проходит в каждом человеческом сердце. Всякий раз человек внутренне выбирает, какую сторону ему принять. И это - одна из важных идей романа «Авиатор».
Ссылки по теме:
«Иди бестрепетно…» - фрагмент романа «Авиатор» Е. Водолазкина, 18.12.2015
Евгений Водолазкин: «Лавр» мне немного мешает», 26.06.2015
Водолазкин получил сербскую премию, 22.04.2015