Текст: Михаил Визель
Фото: ru.wikipedia.org
В центре Москвы, на углу Большой и Малой Бронных улиц, стоит необычный памятник. С одной стороны, это классический парадный монумент великого человека: в полный рост, в торжественной позе, на высоком постаменте, вдвое превышающем рост самой фигуры. Но при этом его горделивые пропорции никак не вяжутся с малыми размерами: сама фигура - всего в полтора метра высотой. Можно пошутить, что это памятник песне Макаревича «Мы отважные герои очень маленького роста». Но в этом нет необходимости — человек, которому посвящен монумент, шутил лучше. Это еврейский писатель Шолом-Алейхем (1859–1916).
Уже само его имя — шутка. Потому что вообще не имя. Нас сбивает с толку непривычная огласовка, но само это словосочетание прекрасно известно, в несколько другой форме: «Салям алейкум!» - «мир вам!»
Как самое общее, универсальное приветствие может быть чьим-то именем? Представьте себе писателя Здравствуйте. Но строка в паспорте родившегося под Киевом сочинителя — Соломон Рабинович - тоже звучит не как личное имя, а как символ «еврея вообще» - персонажа и рассказчика еврейских анекдотов.
И с этим связана вторая особенность Шолом-Алейхема. Да, он еврейский писатель, но что это вообще значит — еврейский писатель? Современному ивриту еще только предстояло стать живым языком. И Шолом-Алейхем писал не на велеречивом древнееврейском (это как если бы Толстой и Короленко писали языком «Повести о Горе-Злосчастии», если не «Слова о Полку Игореве»), а на идише, который в те годы и языком-то не считался — так, «жаргон» (именно под этом названием он фигурирует в произведениях русских классиков того времени), в котором понамешаны немецкие, древнееврейские и украинские слова.
Это был осознанный выбор. Statement, как сказали бы американские внуки Шолом-Алейхема, в том числе Бел Кауфман, его родная внучка и автор одной из известнейших школьных повестей ХХ века «Вверх по лестнице, ведущей вниз».
Силой своего таланта Шолом-Алейхем сделал «жаргон» полноценным литературным языком — идеально подходящим для выражения того особенного смеха сквозь слезы, который у нас и ассоциируется с еврейским юмором.
И, шире — с миром восточноевропейского еврейства. Достаточно вспомнить знаменитое начало повести «Мальчик Мотл»: «Мне хорошо, я сирота». Сорванец — сын умершего кантора - имеет в виду, что его никто не наказывает за проказы, а то порой и яблоко в руку сунут — и он искренне не понимает, почему взрослые при этом порой смахивают слезу? Но читатели понимают. Прочитав первую часть повести, Горький написал Шолом-Алейхему:
«Искренне уважаемый собрат!
Книгу Вашу получил, прочитал, смеялся и плакал. Чудесная книга! Перевод, мне кажется, сделан умело и с любовью к автору. Хотя местами чувствуется, что на русском языке трудно передать печальный и сердечный юмор оригинала...».
Другая известная книга Шолом-Алейхема, «Блуждающие Звезды», посвящена бродячим артистам, но тоже косвенно автобиографична. Сам Соломон Рабинович был такой блуждающей звездой: жил в Одессе, потом в Киеве, после погромов 1905 года уехал в Швейцарию и Германию, с началом Первой мировой войны был вынужден перебраться в Нью-Йорк — где и умер от туберкулеза.
Можно сказать, что ему «повезло», как мальчику Мотлу: умерев в 1916 году, он не успел увидеть разрушение и полную гибель его мира - мира крохотных местечек, юные выходцы из которых до конца XIX века «читали Шиллера как новую книгу» (замечание Мандельштама о своем отце), жалких «торговцев воздухом», как другой его герой, Менахем-Мендл, умудрившийся сосватать друг с другом двух невест (это не то, что мы сейчас можем подумать, а просто запутался в тонкостях сватовского ремесла), и, главное, неунывающих отцов патриархальных семейств - таких, как Тевье-молочник. Не случайно именно этому герою оказалась суждена самая долгая театральная и киношная, а главное, мьюзикловая жизнь — хотя в «Скрипаче на крыше» узнать Тевье уже не так-то просто.
Уже в 17-м году пылкие юноши, ранее уезжавшие в Берлин читать Шиллера, уедут в Москву делать революцию. А еще через 20 лет Берлин сам к ним приедет на танках и с огнеметами в руках — и этот мир окажется полностью сметен с лица Европы.
Вместе с языком идиш (несмотря на все усилия современных израильтян сохранять это «культурное наследие»).
Останутся только картина Шагала с летящими по небу влюбленными.
И веселые и мудрые книги. На обложке которых выставлено неизменное: Шолом-Алейхем — мир вам, добрые люди!
Шолом-Алейхем «Мальчик Мотл»
Перевод с идиша Михаила Шамбадала
Фрагмент
1
С тех пор как я себя помню, я никогда не был в таком почете, как сейчас. За что мне, собственно, такой почет? Отец мой, кантор Пейся, как вы уже знаете, умер в первый день праздника «швуэс», и я остался сиротой.
С первого же дня после праздника я и мой брат Эля стали читать кадеш . Эля и научил меня этой молитве.
Мой брат Эля - преданный и любящий брат, но учитель он плохой. Он вспыльчив, дерется! Он раскрыл молитвенник, уселся со мной и стал учить: «Да возвеличится, да святится великое имя его…»
Он хочет, чтобы я сразу все запомнил. Повторяет раз и второй от начала и до конца, а потом велит мне говорить одному. Я пытаюсь, но дело не идет.
До второй строфы еще кое-как, а дальше - стоп… Тогда Эля толкает меня локтем и говорит, что голова у меня, видно, где-то на улице (угадал ведь!) или занята теленком (точно в голове у меня побывал!)… Он не ленится и повторяет со мной молитву еще раз. Кое-как добрались до середины, а дальше ни с места! Эля хватает меня за ухо и говорит:
- Если бы отец воскрес и увидел, какой у него сын!…
- Мне бы тогда не нужно было читать кадеш! - отвечаю я и получаю здоровенную оплеуху левой рукой по правой щеке.
Мать, заслышав, обрушивается на брата, кричит, чтобы он не смел меня бить, потому что я сирота.
- Господь с тобой! Что ты делаешь? Кого бьешь? Ты забыл, видно, что он - сирота?
Сплю я теперь вместе с мамой в отцовской кровати - это единственное, что осталось в доме из мебели. Почти все одеяло она отдает мне.
- Укройся, - говорит она, - спи, сиротинушка мой дорогой! Кушать-то нечего…
Я укрываюсь, но заснуть не могу. Все повторяю наизусть слова молитвы. В хедер я не хожу, не учусь, не молюсь, не пою. Свободен от всего.
Мне хорошо - я сирота!
2
Можете меня поздравить! Я уже знаю все наизусть. В синагоге я становлюсь на скамью и отбарабаниваю свою молитву на славу. Голос у меня тоже неплохой, - наследство от отца: настоящее сопрано.
Мальчишки выстраиваются возле меня и завидуют. Женщины плачут. Состоятельные хозяева дарят мне копейку. Сынишка Иоси-богача, Генех-кривой (он ужасный завистник!), показывает мне язык, изо всех сил старается меня рассмешить. Но ему назло я смеяться не стану. Однажды это заметил синагогальный служка Арон, - он ухватил Генеха за ухо и потащил к дверям. Поделом!
Так как читать поминальную молитву приходится и утром и вечером, то я уже к кантору Герш-Беру больше не хожу и не таскаю на руках Добцю. Я свободен. Целые дни я провожу на реке - ловлю рыбу или купаюсь. Ловить рыбу я научился сам. Если хотите, могу и вас научить. Снимают рубаху, завязывают узлом рукава и медленно бродят по горло в воде. Идти нужно долго-долго. Когда почувствуете, что рубаха стала тяжелая, - значит, она полна. Тогда вы выходите из воды и как можно скорее вытряхиваете из рубахи всю грязь и водоросли и хорошенько присматриваетесь. В водорослях часто попадаются лягушата, бросьте их обратно в воду - жалко их. А в густой грязи можно иной раз найти пиявку.
Пиявки - это деньги. За десяток пиявок вы можете получить три гроша - полторы копейки. На улице такие деньги не валяются!… А рыбы не ищите. Когда-то водилась рыба, а нынче нет. Да я за ней и не гонюсь. Я рад, когда попадаются хотя бы пиявки. Их тоже не всегда найдешь. Нынешним летом не было ни одной!
Каким образом мой брат Эля узнал, что я занимаюсь рыбной ловлей, ума не приложу! Он однажды чуть мне ухо не оторвал за эту рыбу. На счастье, это заметила наша соседка Песя-толстая. Родная мать не заступилась бы так за своего ребенка.
- Разве можно так обижать сироту!
Брату Эле стало стыдно, и он отпустил мое ухо. Все за меня заступаются.Мне хорошо - я сирота!
3
Наша соседка Песя-толстая влюбилась в меня. Пристала к моей матери, как клещ, чтобы я покуда жил у нее, у Песи то есть.
- Что вам сделается? - толковала она - У меня за стол садится двенадцать человек. А уж где двенадцать, там и тринадцатый.
Мать почти согласна. Но тут вмешивается мой брат Эля:
- А кто будет смотреть, чтобы он вовремя ходил читать молитву?
- Я буду смотреть. Чего вам еще надо?
Песя совсем не богата. Муж ее - переплетчик, звать его Мойше. Он славится как лучший мастер. Но этого мало. Нужно к тому же и счастье. Так говорит Песя моей матери. Мать соглашается и добавляет, что даже в несчастье тоже нужно счастье. И приводит в пример меня. Вот я - сирота, а все хотят взять меня к себе. Есть даже охотники, готовые взять меня навсегда. Но не дождаться ее врагам, чтобы она согласилась отдать меня навсегда!
Так говорит мама и плачет. Она советуется с моим братом Элей:
- Как ты думаешь? Остаться ему покуда у Песи?
Мой брат Эля уже большой. Иначе с ним не стали бы советоваться. Он поглаживает рукой еще чистое, не заросшее лицо, как если бы у него уже была борода, и говорит, как взрослый:
- Пожалуй… Лишь бы не озорничал…
На том и решили: я поживу пока у нашей соседки Песи, но при условии, что не буду озорничать. Все у них называется озорством! Нацепить кошке бумагу на хвост, чтоб кошка вертелась, - озорство! Постучать палкой по частоколу поповского двора, чтобы все собаки сбежались, - озорство! Вытащить у Лейбки-водовоза затычку из бочки, чтобы больше половины воды вытекло, - озорство!
- Счастье твое, что ты сирота! - говорит Лейбка-водовоз. - Не то я бы тебе руки и ноги перебил! Можешь мне поверить на слово!
Я верю ему на слово. Я знаю, что сейчас он меня не тронет, потому что я сирота.
Мне хорошо - я сирота!
4
Наша соседка Песя - да простит она меня! - здорово соврала. Она говорила, что за стол у нее садится двенадцать человек. По-моему, я четырнадцатый. Она, видно, забыла о слепом дяде Борухе. А может быть, она его не считала в числе едоков потому, что он уже очень старый, беззубый и не может жевать? Не стану спорить, жевать он действительно не может, но глотает он, как гусь, и все норовит схватить лишний кусок. Да и все они за столом хватают совсем не как люди. Я тоже хватаю. За это меня бьют. Бьют ногами под столом. Больше всех колотит меня «Вашти». У всех здесь клички и прозвища: «Колодка», «Кот», «Буйвол», «Пе-те-ле-ле», «Черногус», «Давай еще», «Смажь маслом»…
Будьте покойны, прозвища даны не зря. Пиню называют «Колодкой» за то, что он толстый и круглый, как колодка. Велвл - черный, и потому его зовут «Котом». Хаим - увалень, и его прозвали «Буйволом». У Мендла - острый нос, поэтому он «Черногус». Файтла назвали «Пе-те-ле-ле» за то, что он говорить не умеет. Берл - ужасный лакомка: дадут ему кусок хлеба с гусиным жиром, а он просит: «Давай еще!» Зороха наградили позорной кличкой «Смажь маслом»: у него неприятная история, в которой он не виноват. Виновата, может быть, его мать, которая в детстве плохо следила за ним и слишком редко мыла ему голову. А может быть, и она не виновата? Спорить из-за этого не стану. А драться - подавно!
Словом, в этом доме у всех прозвища. Чего уж больше, даже кошка, бессловесное, невинное существо, и та у них имеет прозвище: «Фейге-Лея-старостиха». А знаете, за что? За то, что она такая же толстая, как Фейге-Лея, жена старосты Нахмена. Сколько, по-вашему, все они получили затрещин и оплеух за то, что кошку называют человеческим именем! Ничего не помогает! Как горохом об стенку! Раз дали кому-нибудь прозвище, - пропало!
5
Меня тоже прозвали - угадайте как? «Мотл-губастый». Видно, не понравились им мои губы. Когда я ем, говорят они, я шевелю губами. Хотел бы я видеть человека, который при еде не шевелит губами. Я не такой уже гордец и недотрога. Но - не знаю почему - прозвище это мне страшно не нравится! А раз оно мне не нравится, - они меня назло только так и зовут» Ужасные приставалы - вы таких в своей жизни не видали! Сначала меня называли «Мотл-губастый», затем просто «Губастый», а потом «Губа».
- Губа! Где ты был?
- Губа! Вытри нос!
Мне досадно, обидно, и я плачу. Однажды их отец, муж Песи, Мойше-переплетчик, увидел меня в слезах и спрашивает, отчего я плачу?
Я говорю:
- Как же мне не плакать, если меня зовут Мотл, а они меня называют «Губа»!
- Кто?
- Вашти.
Мойше хочет побить Вашти, а тот говорит:
- Это не я, это - Колодка.
Отец - к Колодке, а тот говорит:
- Это не я, а Кот!
Один сваливает на другого, другой на третьего - конца не видно!
Тогда Мойше-переплетчик недолго думая разложил всех по очереди и отшлепал переплетом от большого молитвенника, приговаривая:
- Байструки! Я вам покажу, как насмехаться над сиротой! Черт бы вашего батьку драл!
Так-то! Никто меня в обиду не дает. Все, все за меня заступаются.
Мне хорошо - я сирота!